Поначалу я не понял, откуда доносится звук. Оказалось, он идет сверху. На вершине холма стоял полковник с горнистами. Гимн был запрещен, как «Марсельеза» и «Интернационал». Детей тайком обучали словам гимна, и они шепотом пели его. Сегодня гимн был впервые исполнен официально. Полякам, услышавшим звуки государственного гимна, словно впрыснули кокаин. Если до этого все голоса сливались для меня в единый гул, то теперь я отчетливо различал отдельные голоса.
– Иезус… Мария! – слышалось с разных сторон.
Где-то в сотне метров от себя я увидел Шмиля, размахивающего рукой и выкрикивающего на пределе возможностей:
– Рассредоточиться, ублюдки!
Необъяснимо, но я тоже подхватил его слова и тоже заорал:
– Рассредоточиться, ублюдки!
– Ура! – грянули уланы.
Внезапно горны замолчали, а затем раздался сигнал к общему наступлению кавалерии. Я взмахнул саблей и пустил лошадь рысью прямо поперек поля. Скорость постепенно возрастала. Я слышал тяжелые удары копыт о землю, всплеск воды, поднимаемой из луж, невнятные крики людей за спиной. Звуки разрывающихся снарядов и свист пуль слились в один непрерывный гул, и мы уже практически не слышали его.
Внезапно впереди я увидел лежащих на земле, вытянувшихся в линию солдат, которые стреляли точно в нашем направлении. Это были австрийские пехотинцы. У меня упало сердце. Когда вы видите человека, стреляющего в вас, это производит гораздо более сильное впечатление, чем когда вы только слышите свист пуль. К этому моменту лошади совсем обезумели. Теперь ничто не могло удержать их. Моя Зорька испугалась, когда перед ней неожиданно возник человек. Она рванулась, чуть не выбросив меня из седла. За спиной послышался смертельный крик. Вероятно, один из уланов проткнул австрийца штыком. Я упрямо скакал вперед к первой линии проволочных заграждений. Я должен ее перепрыгнуть, мысленно приказал я себе. Если я остановлюсь и начну выискивать брешь в колючке, меня точно подстрелят. Я знал, что моя лошадь способна взять этот барьер, но мне было прекрасно известно, что не все наши лошади могут одолеть его. Я направил лошадь вперед на заграждения, поминая имя Господа, сильно стегнул ее, и Зорька взяла колючий барьер.
Впереди шла следующая линия проволочных заграждений, значительно выше. Их мне было уже не одолеть. Я повернул направо и в тот же миг увидел, что рядом с тем местом, где я перескочил, в первом заграждении имеется брешь, через которую я легко мог проехать. Я принялся кружить, не приближаясь ко второй линии заграждений. Здесь обязательно должна быть брешь, твердил я себе. Она просто обязана быть. Не помню, сколько раз я повторил про себя эту фразу, и каждый раз, произнося ее, я пришпоривал лошадь. Я видел кровь на ее шее и на своих руках, слышал тяжелое дыхание животного. Многие уланы следом за мной перескочили первую линию заграждений и тоже метались вдоль второй линии в поисках прохода. Некоторые спешились и пытались перерубить проволоку саблями. Все взводы перемешались.
Слева застрочили пулеметы, и я увидел, как вокруг меня падают люди. Открытые в ужасе рты, перекошенные лица Мы попали в ловушку между двумя линиями заграждений, и пулеметы расстреливали нас с левого фланга.
– Влево, влево! – закричал я, поворачивая лошадь, и, пригнувшись к ее шее, поскакал.
В этот момент мои действия не преследовали определенной цели. Я не знал, куда скакать.
И тут я увидел Мукке. Он перескочил заграждения левее нас и теперь направлялся в нашу сторону. Залитое кровью лицо и странно сглаженное темя; его достала пулеметная очередь.
– Мамочка! – выкрикнул он, сделав два шага. И опять: – Мамочка! – И еще два шага.
Первый эскадрон, вернее, то, что от него осталось, отчаянно пытался выбраться из западни. Австрийцы обстреливали длинную, узкую полоску земли шириной около пятнадцати метров, по которой мы метались, охваченные паникой. Неожиданно для себя я увидел зигзагообразный пролом во второй линии заграждений. Уланы, подбадривая лошадей, продирались на ту сторону. Я последовал за ними; это были уланы из моего взвода. Мы преодолели вторую линию заграждений и опять оказались в открытом поле. Скачущие рядом со мной уланы успокоились. Их спокойствие передалось и мне. Я начал осознавать свои действия. Мы отъехали как можно дальше от бреши в заграждении, чтобы дать возможность остальным проехать через нее, а также для того, чтобы сформировать линию и пойти в наступление на вражеские пулеметы.
Третий и четвертый взводы, оказавшись в ловушке между заградительными линиями, понесли тяжелые потери. Обезумевшие лошади запутывались в проволоке и, пытаясь выпутаться, отчаянно брыкались, запутываясь еще больше. Некоторые уланы, спешившись, пытались освободить запутавшихся в проволоке лошадей. Кто-то, упав на землю, беспорядочно стрелял из винтовок. Творилось что-то невообразимое. Оставшиеся без всадников лошади метались из стороны в сторону, наступая на лежащих людей.
Кто-то на полном скаку выпал из седла и, словно тряпичная кукла, нелепо размахивая руками и зацепившись ногами за стремена, тянулся за лошадью. Кто-то висел на колючей проволоке, как Петрушка после окончания представления, а лошадь, освободившись от всадника, мчалась к коням, сбивавшимся в табун.
Уши заложило. Голова было пустой. Хотелось крикнуть: «Прекратите, остановите это безумие!» Все чаще раздавались возгласы:
– Господи прости!
– Боже, спаси и помоги!
И все реже слышались проклятия.
Я пока еще был жив, и оставался некоторый шанс на спасение. Далеко за нами наступали ударные части пехоты, и к нам на помощь мчался третий эскадрон.
К этому моменту наш эскадрон потерял около половины личного состава. Из офицеров остались только я и Шмиль. Именно сейчас я осознал, какое важное значение имеет соблюдение дисциплины и четкое выполнение воинских обязанностей. Те немногие, кому удалось прорваться через проем в заграждении, выстроились в линию на расстоянии двадцати метров один от другого и продолжили наступление. Третий эскадрон понес относительно мало потерь. Он следовал за нами по пятам, и ему не пришлось впустую тратить время, отыскивая бреши в проволочном заграждении. А вот наши люди и лошади задыхались от напряжения. Уланы дышали полуоткрытым ртом, стиснув зубы, и могло показаться, что на их губах играет легкая усмешка. Но нет, это была не усмешка, скорее это напоминало оскал мертвецов. Или пасть загнанного в угол животного, понимающего, что у него остался последний шанс укусить и он не собирается упускать этот шанс.
Обычно на открытой местности пехота не может устоять против кавалерийской атаки. Несущиеся на огромной скорости всадники с саблями и пиками производят устрашающее впечатление на пеших солдат. Стоит кавалерии оказаться в пределах пятидесяти метров от пехоты, солдаты поднимают руки. Но когда пехотинцы, затаившись, подпускают конницу на расстояние тридцати метров и неожиданно начинают стрелять прямо по лошадиным мордам и всадникам, это производит деморализующий эффект на конницу. Лошади пугаются криков сотен людей, к тому же стреляющих в них, и начинают пятиться или метаться из стороны в сторону. В любом случае наступление срывается. Именно это и произошло, когда мы второй раз перешли в атаку.
Пулеметное гнездо противника располагалось в траншее и не было защищено колючей проволокой. Два эскадрона венгерских гусар находились в траншее, и они прекрасно понимали, что следует делать. Когда мы оказались на расстоянии тридцати метров, из траншеи выскочил венгерский офицер и прокричал команду.
Мы уже не могли остановить лошадей и понимали, что скачем прямо на пули. Не было улана, который бы судорожно не натягивал поводья. Я тоже натягивал поводья и одновременно лихорадочно пытался придумать, как побыстрее покончить с этим ужасом. Скорей бы уж опустился на голову топор палача! «Боже, боже, боже, боже», – непрерывно шептали мои губы.
Словно в ответ на команду венгерского офицера капитан Бут, командовавший третьим эскадроном, заорал безумным голосом:
– Вперед на противника!
Таким голосом он, вероятно, кричал во время охоты на лис. И его уланы прибавили скорости. Я, к сожалению, не мог этого сделать; моя Зорька да и я были на последнем издыхании.
Венгерский офицер опустил руку, и грянул залп сотен винтовок; мы были уже в десяти метрах от траншеи. Я низко пригнулся к шее лошади и в следующее мгновение почувствовал, будто кто-то тянет меня за ногу. В тот момент я не понял, что пуля прошила мне ногу. И еще я подумал, что никому не удастся уйти живым из этой переделки.
Но вот венгры отбросили винтовки и выхватили сабли. Я видел их грязные, смуглые лица и понимал, что они собираются делать. Сначала венгры нанесли бы удары по ногам лошадей, чтобы они упали, а потом порубили бы саблями нас. Но уже в следующий миг я увидел, как капитан Бут с несколькими уланами пробивается к пулеметам, и последовал за ними. Оглянувшись, я заметил белые перчатки Шмиля и нескольких его уланов, рубящих саблями гусаров. Мне удалось быстрее капитана Бута добраться до пулеметов. Всего их было три; я выскочил к среднему. Он молчал. Трое солдат пытались демонтировать пулемет с лафета. Я занес саблю для удара. Один из троих держал в руках ствол. Увидев меня, он выронил его из рук. Сабля просвистела в воздухе. Я содрогнулся от мысли, что мог разрубить его. Солдат попытался встать, но в это время Бартек метнул пику. Она вошла гусару под ребра, и он схватился за пику, вероятно пытаясь вытащить. В это время другой гусар пронзил пикой Бартека. Пронзенный пикой, улан упал с лошади на тело убитого им гусара. Они лежали, слегка раздвинув ноги и руки, словно в шутку боролись, при этом что-то нашептывая один другому. Это было бы похоже на какую-то невинную игру, если бы не пики, проткнувшие их тела и указывающие в небо.
Но вот венгры отбросили винтовки и выхватили сабли. Я видел их грязные, смуглые лица и понимал, что они собираются делать. Сначала венгры нанесли бы удары по ногам лошадей, чтобы они упали, а потом порубили бы саблями нас. Но уже в следующий миг я увидел, как капитан Бут с несколькими уланами пробивается к пулеметам, и последовал за ними. Оглянувшись, я заметил белые перчатки Шмиля и нескольких его уланов, рубящих саблями гусаров. Мне удалось быстрее капитана Бута добраться до пулеметов. Всего их было три; я выскочил к среднему. Он молчал. Трое солдат пытались демонтировать пулемет с лафета. Я занес саблю для удара. Один из троих держал в руках ствол. Увидев меня, он выронил его из рук. Сабля просвистела в воздухе. Я содрогнулся от мысли, что мог разрубить его. Солдат попытался встать, но в это время Бартек метнул пику. Она вошла гусару под ребра, и он схватился за пику, вероятно пытаясь вытащить. В это время другой гусар пронзил пикой Бартека. Пронзенный пикой, улан упал с лошади на тело убитого им гусара. Они лежали, слегка раздвинув ноги и руки, словно в шутку боролись, при этом что-то нашептывая один другому. Это было бы похоже на какую-то невинную игру, если бы не пики, проткнувшие их тела и указывающие в небо.
Тут ко мне приблизился задыхающийся от нервного смеха Бут:
– Блестящая атака, дорогой. Блестящая атака.
Пулеметное гнездо располагалось на крутом склоне, что дало нам возможность рассмотреть все поле боя. Ударные части подошли к проволочным заграждениям, смяли их и приблизились к траншеям, занятым австрийцами. Теперь немецкая артиллерия постреливала довольно лениво, вероятно не понимая, кем занято простреливаемое ими поле, своими солдатами или противником.
Гусары умели сражаться, но, увидев, что их пулеметы захвачены противником, осознали всю бессмысленность дальнейшего сопротивления. Они опустили сабли и сели на землю. Я видел, что гусары спокойно сидят в длинной неглубокой траншее и наши парни, некоторые верхом, а кто-то спешившись, разговаривают с венграми и пьют воду из их фляжек. Некоторые перевязывали друг другу раны. Бой был закончен, и они вместе расслаблялись.
Издалека к австрийским траншеям мчался четвертый, находившийся в резерве, эскадрон. Вскоре горнисты протрубили сигнал, означавший, что первый и третий эскадроны переходят в резерв. Теперь в бой вступали второй и четвертый эскадроны. Позже я узнал, что второй эскадрон оказался в той же ситуации, что мы и полковник, вместе с горнистами и адъютантами, сбежал с вершины холма и сам повел второй эскадрон на пулеметы. Им пришлось намного легче, чем нам, поскольку эти пулеметные гнезда стояли обособленно, без какой-либо защиты. Правда, второй эскадрон понес серьезные потери, оказавшись в ловушке между двумя заградительными линиями. Второй и четвертый эскадроны двинулись дальше, а бывшие австрийские траншеи заняли ударные части пехоты.
Мы собрали вместе всех пленных венгров и австрийцев, приблизительно шестьсот – семьсот человек, и отправили их в тыл вместе с получившими легкие ранения уланами. Капитан Бут легко выделил в толпе офицеров. Их было человек восемь. Бут официально представился каждому. Форма Бута, отличавшегося удивительной аккуратностью, сейчас выглядела не лучшим образом, но его усы были, как всегда, нафабрены. Каждому австрийскому офицеру он задавал один и тот же вопрос «Я могу быть вам чем-нибудь полезен?» Офицеры были на удивление вежливы. После обмена папиросами Бут предлагал австрийским офицерам глотнуть коньяку из фляжки, которую он всегда носил с собой. Австрийцы, с очаровательной венской галантностью, щелкали каблуками и, произнеся «Прозит!», делали глоток. В свою очередь Бут, тоже проговорив «Прозит!», выпивал с каждым из офицеров. Итак, офицеров было восемь, и, значит, Бут сделал восемь глотков.
Я разговаривал с австрийскими солдатами, и все они задавали один-единственный вопрос «Когда вы закончите войну?» В ответ я задавал им встречный вопрос «А когда вы собираетесь закончить войну?» Никто не произносил ни одного грубого слова. Не было ни намека на ненависть. Никто не пытался выяснить, кто прав, а кто виноват. Солдаты напоминали детей после спортивных соревнований. И если бы не приблизительно триста убитых и раненых, они бы ни о чем не волновались и были бы почти счастливы.
Глава 19 ВСЕ НАПРАСНО
Теперь следовало успокоиться и попытаться навести порядок. Мы подсчитали потери, разобрались с ранеными, осмотрели лошадей, отправили донесения. Солнце встало, и сразу же стало жарко. Кроме небольшого болотца и жалких остатков грязного снега, который быстро таял под лучами солнца, в обозримых окрестностях не было никакой воды. Солдаты, особенно раненые, от безысходности ели снег. Мы решили отправить группу уланов для установления связи с полком. Им очень не хотелось идти: на смену возбуждению пришел упадок. Слишком много сил было отдано атаке. Никто не говорил об убитых и раненых. Всех, похоже, больше волновало состояние лошадей. Однако мы потеряли гораздо больше людей, чем лошадей.
Пленные брели в тыл, а новые, свежие силы двигались вперед, продолжая наступление. Сразу становилось ясно, кто хочет продолжать войну, а кто нет. У тех, кто хотел, поднималось настроение при виде военнопленных. Те, кто стремились к миру, замедляли шаг, чтобы поговорить с пленными, вызывая недовольство офицеров. Мимо нас в направлении бывших австрийских траншей в быстром темпе проехала артиллерия. Проскакала великолепная кавалерийская дивизия, сплошь из азиатов, которая воспользовалась брешью в проволочном заграждении, образовавшейся во время нашего наступления.
Мы с удивлением узнали, что немецкая артиллерия прекратила огонь. На какой-то промежуток времени наступил мир. Мы не знали, как долго он может продлиться.
Около трех часов дня пришел приказ начать движение. Мы должны были следовать за азиатской кавалерийской дивизией и поддерживать контакт с двумя уцелевшими эскадронами нашего полка. Уставшие уланы послушно вскочили на лошадей и вновь двинулись на запад. Мы скакали почти до заката, не замечая и не понимая, что творится вокруг и впереди. Ужасно хотелось есть. Мы уже почти сутки ничего не ели, а только жевали грязный снег. Полевые кухни тащились в глубоком тылу, и одному Богу было известно, когда они доедут до нас.
Где-то впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Мы, по мере возможности, пытались узнавать новости от раненых, направлявшихся в тыл. Их становилось все больше и больше. Где третий эскадрон? Где четвертый? Чем они заняты? Какова ситуация? Сколько военнопленных? Раненый выслушивал наши вопросы с таким видом, словно хотел сказать: «Зачем вы задаете эти вопросы, когда я испытываю мучительную боль? К чему мне думать о том, как складывается ситуация на фронте, когда я, возможно, потерял руку или ногу и не знаю, смогу ли теперь самостоятельно передвигаться? Меня больше беспокоит собственная жизнь, чем судьба вашего полка».
Затем нам навстречу попалась группа австрийцев, таких же безучастных, как наши солдаты, и так же не понимающих, что их ждет впереди. Они шли сами, без конвоя, автоматически переставляя ноги, вяло переговариваясь. Двое австрийцев поддерживали под руки раненого русского солдата. Они общались на какой-то чудовищной смеси русского и немецкого, отчаянно гримасничая и жестикулируя.
Лошади устали, поэтому мы продвигались крайне медленно. Иногда, несмотря на ранение, которое, правда, не слишком беспокоило, мне приходилось спешиваться и идти рядом с лошадью. Я шел и прислушивался к разговорам солдат. Никто не говорил о войне. Мало кто жаловался на усталость, голод и боль. В основном они говорили о «хлебе, мире, земле» и вспоминали дом и семью.
Мы напрасно оглядывались в поисках полевых кухонь, их не было и в помине. Все парни, и даже Шмиль, у которого сегодня, по всей видимости, был самый счастливый день, испытывали жесточайшие муки голода. Некоторые уланы, чтобы заглушить чувство голода, жевали овсяные зерна из неприкосновенного запаса для лошадей. Не было никакой надежды обнаружить хоть что-нибудь съестное, поскольку вокруг царил полнейший хаос: все было искорежено, разбито, разломано. Мы находились в весьма специфической части фронта, которую в течение последних месяцев по нескольку раз занимали и оставляли наши армии и армии противника.
В районе пяти часов дня неожиданно заработала немецкая артиллерия; канонада постепенно приближалась и становилась все сильнее. Спустя пятнадцать минут мы впервые получили внятное сообщение о происходящих событиях. Мощное кавалерийское наступление отбросило немцев и австрийцев на десять километров. Но противник подтянул артиллерию и остановил наступление. Наша артиллерия действовала весьма неуверенно, может, не смогла занять удобные позиции, или не хватало снарядов, или опять поднялся мятеж. Мы могли только гадать.