Пришел приказ с максимально возможной скоростью прибыть к точке, обозначенной на карте как «высота 13», до которой оставалось порядка двенадцати километров. Мы должны были любой ценой занять эту высоту. На данный момент я был старшим из офицеров. Когда все офицеры собрались, я сказал:
– Господа, бессмысленно надеяться, что нам удастся выполнить поставленную перед нами задачу, зная, как настроены наши люди. Надо воодушевить их. Поговорите с ними. Объясните необходимость выполнения приказа.
Не знаю, о чем говорили другие офицеры, но вот что я сказал своему взводу:
– Парни, мы потеряли несколько человек. Остальные в плохой форме. Нам приказывают идти в наступление и взять высоту 13. Значит, вам нужно сделать новый рывок. Этим вы поможете остальным нашим парням. Мы должны стиснуть зубы и идти вперед, как мы сделали это утром.
Больше я ничего не мог им сказать, потому что сам не хотел идти, и они знали это. Я смотрел в их усталые, покрасневшие от напряжения, глубоко запавшие глаза и словно читал в них ответ (а может, это мне только казалось): «Не обманывай нас. Ты чувствуешь то же, что и мы. Мы пойдем. Но зачем? Ради чего?» Я отчаянно подыскивал нужные слова, но никак не мог их найти.
Говорить о Польше? Но я и так знал, что они помнят о ней. О чести? Но она или есть, или ее нет, и об этом вообще не говорят. О чувстве товарищества? Но об этом просто глупо говорить, ведь они и так были лучшими в мире товарищами. О высокой политике? Ничего глупее уже не придумаешь. Я просто посоветовал им соблюдать осторожность и заботиться о лошадях. Уланы прекрасно поняли меня.
Мы шли рысью. Спустя полчаса мы получили приказ ускорить движение. Мы делали все от нас возможное, но в следующие полчаса нам пришел очередной приказ с требованием поторапливаться. В шесть вечера мы въехали в небольшую березовую рощу, где нас дожидался полковник с жалкими остатками нашего полка. Свист немецких снарядов над головой наполнял меня ужасом.
Полковнику с его уланами досталось гораздо сильнее, чем нам. Они понесли огромные потери. Если бы не кавалерийская дивизия, то они были бы полностью уничтожены. Полковник был дважды ранен и сильно устал.
С усилием вскочив на лошадь, он скомандовал:
– Четыре эскадрона атакуют батарею противника за тем холмом. Никаких резервов. Поле чистое.
Это было известно, поскольку они уже пересекали это поле, а затем были отброшены назад. В мертвой тишине мы медленно выехали из рощи и рассредоточились по черному полю в медленно опускавшихся сумерках. Наше наступление напоминало парад призраков, снятый в замедленном режиме и показываемый на экране, которым служило серовато-розоватое небо. Уланы больше не были людьми; они стали призраками. Лошади тоже были призраками.
Мы пересекали длинное поле, рассредоточившись, мрачные, одинокие, как бесшумные всадники в ночи.
Мы проехали деревья, отделявшие границы полей, перепрыгнули через невысокие каменные ограды и узкие канавы. Мы не знали, что нас встретит в конце пути. Пехота? Проволочные заграждения? Пулеметы? Судя по доносившимся звукам, на высоте 13 располагалась батарея из четырех полевых пушек. Нас обнаружили, когда мы находились примерно на середине поля. Лошади даже не ускорили темп в ответ на завывания снарядов над головой. В нас больше не было страха; оставалось только покориться судьбе. Мы были беспомощными глиняными мишенями, установленными в стрелковом тире.
Я не чувствовал боли в раненой ноге, она затекла и словно одеревенела. Я не понимал, удерживается ли нога в стременах. Что же чувствовали те, кто был серьезно ранен, например полковник? Вероятно, он испытывал страшную боль, но все-таки держался в седле. Он скакал чуть впереди, и я различал в сумерках силуэт его светло-рыжей лошади.
Нам оставалось где-то с полкилометра, и мы подъехали так близко, что снаряды разрывались за нашими спинами. Мы не знали, имеются ли у нас потери, но стонов не было слышно. Все тем же призрачным медленным галопом мы поднялись на холм. Немецкая батарея, четыре пушки и порядка шестидесяти человек, располагалась значительно ниже. Когда мы достигли вершины и наши силуэты четко обозначились на фоне неба, две пушки продолжали стрелять, а две молчали. Призрачной тенью мы понеслись вниз, на немецкую батарею.
Несколько немецких слов. Отдельные фигуры на лошадях, растаявшие в темноте. Внезапная тишина. Несколько выстрелов. И немецкая батарея оказалась в наших руках. Наши лошади еле держались на ногах. Некоторые даже легли на землю. Люди выглядели не лучше. Усталые, голодные, они молча стояли или сидели на земле. Немцы смотрели на нас и не могли понять, кто или что захватило их батарею. Для них мы тоже были призраками.
Немецкая батарея понесла незначительные потери: нескольких человек затоптали лошади. Мы не сделали ни единого выстрела. И если бы сейчас эти пятьдесят немцев захотели взять нас в плен, они могли легко это сделать. Но они подчинились и ждали дальнейшего развития событий. Несколько немцев сбежали, воспользовавшись темнотой, но их никто не преследовал. С трудом поднявшись на ноги, полковник отправил группу уланов установить связь. Шестеро уланов, медленно взгромоздившись на усталых лошадей, молча скрылись в темноте.
У немцев было немного черствого хлеба и рыбные консервы. Они начали есть, а мы молча смотрели, как они медленно пережевывают пищу. Один из немцев предложил небольшой кусочек хлеба ближайшему к нему улану, который в момент проглотил предложенный кусок. Тогда немецкий офицер приказал своим солдатам сложить хлеб и консервы в одну кучу. Он спросил нас на довольно сносном русском языке, сколько нас. Мы сосчитали, и выяснилось, что от полка осталось сто сорок шесть человек. Еще утром нас было около трехсот. Немцы честно разделили свои скудные запасы между собой и нами.
Полковник и Шмиль отказались от своей доли. Я попытался пожевать, но, видно, слишком устал, и кусок не лез в горло, поэтому я отдал свою пайку ближайшему улану. Немцы набрали воду из ручья, и я медленно пил воду, от которой исходил неприятный, болотный запах.
Полковник приказал нам привести в порядок пушки. Кто-то поинтересовался, будем ли мы стрелять из пушек, на что полковник резко ответил: «Нет». Ночь была холодной, и мы, сидя на земле около часа, пытались справиться с дрожью.
Неожиданно раздался топот копыт. Через несколько минут на вершине холма появились четверо казаков.
– Кто тут? – спросил казачий офицер.
Услышав мой ответ, офицер подъехал к полковнику и передал ему приказ штаба дивизии. Нам было приказано немедленно отступать. Не дожидаясь утра, все части должны были отступить на прежние позиции.
«Почему?!» – воскликнули мы, и офицер объяснил, что пехотные бригады, стоявшие слева от нас, отказались принимать участие в боях. Весь день они митинговали. Командиры и комиссары пытались заставить их сражаться, но солдаты не обращали на них никакого внимания. Говорили даже, что вспыхнул мятеж и убили нескольких офицеров. С приходом темноты немцы начали наступление, и теперь кавалерийская дивизия, отбившая этот участок фронта, находится в опасном положении.
– А как быть с пленными и захваченной батареей? – спросил полковник.
– Не знаю, – ответил казак. – Вы в курсе дела, есть ли левее вас какие-нибудь части?
– Ничего не могу сказать. Мы остались без связи.
– Ладно. Я пойду с вами, а пленных оставим здесь.
Полковник вполголоса отдал команду. Оставив батарею и пленных немцев, мы двинулись в обратный путь. Некоторым уланам пришлось оставить своих лошадей, и они пошли пешком. Мы начали отступать назад еще медленнее, чем шли в наступление на высоту. Мы шли обратно на то место, где взяли в плен венгров. Все дальше и дальше от того места, с которого утром начали наступление. В полночь начался дождь и шел всю ночь не переставая.
На обратном пути мы прихватили около двадцати раненых и несколько бесхозных лошадей. Мы шли не останавливаясь до десяти утра, пока не подошли к большой деревне. Толпы солдат, вооруженных и безоружных, пешком, на лошадях, на грузовиках, на лафетах, отступали на восток. Небольшими группами, поодиночке, целыми подразделениями, без офицеров, без приказов, люди, словно река в половодье, утекали на восток. Они руководствовались внутренним убеждением, которое гнало их от войны к миру, хлебу и земле.
Мы заняли несколько домов. Нашли много съестных припасов. Вместе с нами в деревне остались несколько русских офицеров, прибившихся к нам в пути, и кавалеристов. Весь день мы наблюдали массовый исход, испытывая ненависть к отступавшим. Нам казалось, что каждый из этих людей несет ответственность за вчерашние страдания, за наших погибших товарищей, за наше неопределенное положение. Двигаясь на восток, они окидывали нас взглядами, в которых сквозили не меньшее презрение и ненависть, словно думая: «Если бы не было этих офицеров, заставлявших нас воевать, война давно бы закончилась».
У нас не было связи со штабами. Никто не отдавал нам никаких приказов. Немцы не воспользовались ситуацией, чтобы начать наступление. По нашим сведениям, они заняли свои прежние траншеи, а в наших траншеях сидели сохранившие преданность воинские подразделения. Огромное количество комиссаров вели активную работу не только среди своих солдат, но и у немцев.
И среди этого хаоса находились двести поляков, беспомощные и растерянные, не знавшие, куда идти и что делать.
Спустя несколько месяцев мне в руки попалась старая газета, и я прочел официальное сообщение русского штаба. В конце сообщения говорилось: «Польские уланы отличились тем, что семь раз наступали через проволочные ограждения противника». На протяжении всей войны в официальных сообщениях я только дважды встречал слово «польский». В первый раз, когда Россия пообещала Польше независимость, в случае победного окончания войны. Сформировав легионы, поляки вступили в войну. Новое русское революционное правительство официально признало их заслуги в войне. Но что касается независимости и свободы поляков, это обещание так и повисло в воздухе.
«Каждый сам за себя». Этот лозунг был единственным спасательным плотом в потоке событий.
Глава 20 НАЧАЛО СКИТАНИЙ
Мы оставались в деревне два, а может, три месяца. Трудно сказать определеннее, дни летели за днями, неделя за неделей. Мы не знали, что происходит. Не понимали, что будет с нами. Пытались найти свой путь в миазме преувеличенных и сфабрикованных сообщений. Мы вслушивались в речи, лозунги, решения и постановления, идущие один за одним. Слова, слова, слова, без конца и края. Мы отчаянно пытались найти то, что касалось непосредственно нас… поляков, заблудившихся в океане русских. Мы слишком мало знали, но зато видели все собственными глазами. Одно нам было совершенно ясно: для России война закончилась.
Знаменитое весеннее наступление так и не состоялось. Немецкое контрнаступление постепенно ослабевало. Все выглядело так, словно обе стороны потеряли цель, то, ради чего стоило вести военные действия.
И тут мы поняли цель красных, явную, совершенно очевидную. Они хотели дезорганизовать, уничтожить регулярную армию. Перед войной коммунисты были еще малочисленны, среди них не было по-настоящему выдающихся революционеров. В большинстве на слуху были террористы. Теперь появились тысячи красных рабочих. Везде, где собирались группы солдат, появлялся человек, внушавший им:
– Перестаньте воевать. Берите винтовки и идите домой. Идите к немецким солдатам и объясните им, что вы такие же рабочие и крестьяне, как они. Скажите, что не хотите воевать с ними. Объясните им, что они должны повернуть оружие против своих офицеров, которым нужна эта война.
Солдаты внимательно слушали и быстро усваивали эти речи. Теперь случаи неповиновения стали обычным явлением. Тех, кто пытался высказать другое мнение, тут же останавливали, быстро и эффективно. Останавливали навсегда. Офицеры, вызывавшие ненависть солдат, не имели шансов на спасение. Любая провокация разжигала гнев толпы, способной убить, растоптать, разорвать на куски. И не с кого было спросить за эти преступления. В тех случаях, когда власти пытались расследовать случаи насилия и настоять на принятых решениях, поведение солдатской массы можно было сравнить со стоячей водой, в которую неожиданно брошен камень.
Почти ежедневно кто-нибудь приезжал в деревню и пытался разговаривать с уланами. Конечно, наши уланы, после печального опыта последнего наступления, тоже хотели домой. Но их дом был на западе, в Польше. Слишком велик был разрыв, и национальный и духовный, между нашими народами.
Коммунисты старались изо всех сил. Они заблаговременно подготовили национальные кадры, среди которых были поляки, латыши, литовцы, кавказцы. Коммунисты особенно преуспели в формировании латышских полков. Латыши, не имевшие национальной истории и собственной страны[25], мучились под тяжелым гнетом царской России.
Медлительные, основательные, технически грамотные, латыши не отличались особой сообразительностью, но ничего не забывали. Безграмотное в политическом отношении крестьянство тем не менее понимало, что является бесправным. Латыши приняли активное участие в революции 1905 года. Участились выступления крестьян, которые поджигали имения помещиков, убивали их семьи, скот. В ответ имперское правительство без суда и следствия стирало с лица земли целые деревни.
Теперь, желая отомстить, латыши превратились в стойких сторонников коммунистов. Они закалились в жестоких испытаниях. Во время и после Гражданской войны они становились сотрудниками ЧК, гвардией коммунизма.
В формировании ядра будущей Красной армии принимали участие китайцы и монголы.
Среди угнетенных народов находились и литовцы. На протяжении столетий Литва входила в состав Польского государства. В давние времена польская королева вышла замуж за литовского короля. Затем часть польских земель стала собственностью российской короны. Живущие на этих землях литовцы и поляки всячески препятствовали этому. До Версальского мирного договора Польша и Литва оставались единым государством с двумя государственными языками. Согласно Версальскому мирному договору Литва превратилась в независимое государство, как и Польша, исповедовавшая шовинизм[26].
Коммунистам не везло с литовцами. Их врожденный патриотизм оказался сильнее всех соблазнов всемирного рая.
Коммунисты считали, что поляки, являясь угнетенной нацией, примут сторону красных и укрепят ряды международного коммунистического движения. Но они забыли, что каждый поляк давно вынашивал мечту о независимой родине. Польша превыше всего! Поляки изучали свою историю не по учебникам, а по запрещенным книгам, получаемым контрабандным путем. Они узнавали историю из разговоров отцов и матерей, бабушек и дедушек, принимавших участие в восстании 1863–1864 годов, которое царское правительство России подавило с помощью военной силы. Поляки всегда стремились к восстановлению национальной независимости Польши. В 1905 году даже детей подвергали наказаниям в школах за то, что отказывались читать молитвы на русском языке.
У моей тети было шесть сыновей. В 1906 году трое из них эмигрировали: один в Германию, а двое в Австрию. Трое младших остались в России. Во время войны все шестеро служили в разных армиях. Тетина семья не являлась исключением, во многих польских семьях складывалась подобная ситуация. Польша была перенаселена, и поляки были вынуждены переезжать в Россию. В личном плане у поляков складывались дружеские отношения с русскими, чего нельзя сказать о карьерном росте. Наш полковник всю жизнь прослужил в царской армии. Если бы он не был поляком, да к тому же католиком, то наверняка стал бы генералом. В военном училище у меня были высшие баллы по теории и практике. В связи с чем я предполагал, что займу место командира эскадрона. Однако это место занял русский парень, имевший более низкие баллы после окончания училища. Надо признать, что в целом поляков не слишком притесняли, но они всегда были свободолюбивой нацией и не могли мириться с чувством собственной зависимости и потерей независимости своей родины.
Большинство уланов нашего полка с готовностью пошли служить в царскую армию из-за обещания, что в случае победы союзников Польша обретет независимость. Правительство Керенского весьма туманно высказывалось в отношении этого обещания. Коммунистические идеи и лозунги вообще обходили эту тему стороной. Но поляки моего поколения не могли жить без мечты о свободной и независимой Польше. Поэтому теперь, когда коммунисты стали внушать, что у России и Польши общий источник напастей, уланы не хотели их слушать.
После долгих уговоров коммунисты обычно говорили:
– Разве вы не хотите оказаться на стороне правых?
– Да, – отвечали уланы, – хотим. Но для нас этой правой стороной является Польша. Единственное, что мы хотим, – это вернуться в Польшу. Как только мы окажемся там, сразу поймем, что правильно, а что нет. Никак не раньше. Вы же не можете сказать, что творится у нас дома, что происходит с нашим народом. Мы все должны увидеть собственными глазами.
– Правильно, но ведь вы понимаете, – продолжал уговаривать коммунист, – что ваши польские помещики, фабриканты, банкиры создадут новое капиталистическое государство с королем, который станет марионеткой в их руках, или с марионеточным парламентом. Разве вы хотите вернуться к старой системе тирании, под которой вы жили в условиях царского режима?
– Согласны, – с типичным крестьянским упрямством отвечали уланы, – русский царь был деспотом, но польские короли совсем другие. За всю нашу историю не было ни одного короля-тирана. Мы избирали своих королей.
Действительно, любой член сената мог встать и наложить вето на любое предложение, даже со стороны короля. Историки утверждают, что именно в этом заключалась причина крушения Польши. Вполне вероятно, но в поляках, вне зависимости от происхождения, социального положения, очень развито чувство свободы и независимости. Польское свободолюбие – врожденное качество, часть политического кредо личной и общественной жизни.