Капитан был не похож на себя. Он, словно дикая кошка, отбивался от окружившей его стаи волков. Теперь он понял, что не было смысла говорить этим людям о высоких, гуманных аспектах революции.
Атмосфера накалилась до предела. Офицеры плотно обступили капитана. Хорошо, что они пришли без оружия, иначе Бас был бы тут же расстрелян. Молодые офицеры, протиснувшись к капитану, в ответ на его оскорбления стали выкрикивать:
– Предатель!
– Под трибунал его!
– Повесить!
Тяжелые удары в дверь со стороны улицы оборвали крики. Неожиданно запертая дверь с треском распахнулась, и в дверном проеме возникла чья-то фигура. В первый момент мы не поняли, кто стоит в дверях. В наступившей тишине все головы повернулись к двери, и оттуда спокойно донеслось:
– Доброе утро, граждане!
Третий раз за эту сумасшедшую ночь наступила гробовая тишина. На пороге комнаты стоял солдат из 114-го русского пехотного полка. Он считался никчемным солдатом. Вечно грязный, бестолковый, на него никогда не обращали особого внимания.
Теперь солдат по-хозяйски стоял в дверях в нарушение всех правил и инструкций. Фуражка, сдвинутая на одно ухо; расстегнутый воротник гимнастерки; шинель, переброшенная через плечо. На поясе два браунинга. На нем почему-то были длинные брюки, право на ношение которых имели только офицеры.
Это был червь, ничтожество! Паршивая гнида!
Потрясенные, мы следили, как он прошел через комнату к полковнику. Его речь звучала так, словно он в течение долгого времени заучивал свою роль, но, являясь плохим актером, был вынужден делать невероятные усилия, чтобы завладеть аудиторией. Он безуспешно пытался говорить с аристократической небрежностью.
– Гражданин полковник, я представитель местного комитета солдат и рабочих. Я принимаю на себя функции представителя солдат в нашем гарнизоне.
Рука его сжимала телеграмму, подписанную левыми социалистами. Телеграмма, полученная полковником, была подписана Временным правительством. Пока Временное правительство пыталось пойти законным путем, левые социалисты действовали собственными методами. Они срочно отдали приказ своим представителям об организации солдатских, рабочих и крестьянских комитетов.
Вот так рядовой Шук поставил себя рядом с полковником во главе знаменитого полка. Он не случайно был в офицерских брюках: судя по всему, он предполагал всерьез взяться за дело. Полковник никак не отреагировал на слова рядового, но тут взвился Шмиль:
– Сукин сын! Тридцать суток на хлебе и воде!
– Господин корнет, – вмешался полковник, – вы находитесь в присутствии высших чинов.
Шмиль, молча козырнув, судорожно оглядывался в поисках какого-нибудь орудия, чтобы бить, громить, убивать, в то время как Шук, держа в каждой руке по пистолету, с глумливой улыбкой следил за его судорожными движениями. Затем, повернувшись спиной к Шмилю, он сказал полковнику:
– Думаю, будет лучше уволить граждан офицеров. Они слишком нервничают из-за того, что пришел конец их власти. Нам с вами, гражданин полковник, надо многое обсудить. Комиссар назначил проведение политического митинга гарнизона на одиннадцать утра. Я хочу подготовиться к митингу и готов выслушать ваши мысли по этому поводу. С этого момента мы будем действовать в полном согласии.
Мы выглядели столь же нелепо, как человек, который пытается сохранить достоинство, в то время как у него из-под ног вытягивают ковер.
Не знаю, чем бы все это могло закончиться, но тут вмешался капитан Бас.
– Мы провели тут всю ночь и сильно устали, – спокойно заговорил он, обращаясь к Шуку. – Раз митинг назначен на одиннадцать, я предлагаю сейчас прерваться. Мы все серьезно обдумаем и через два часа встретимся.
Затем он молча повернулся и, сохраняя невозмутимость, вышел из комнаты. Шук, как маленькая собачка, услышавшая голос хозяина, торопливо засеменил следом. Едва они исчезли из вида, как в углу комнаты раздался громкий истерический хохот.
Смеялся капитан Лан. Красный, с широко раскрытым ртом, он хлопал себя по бедрам руками, заходясь в истеричном смехе. Я боялся, что его разорвет от хохота, но он все-таки смог взять себя в руки и заговорил:
– Господа офицеры! Его высочество рядовой Шук решил вопрос с вашей присягой. Вы не знали, как быть, а он в момент все решил. Он решил… – Словно пьяный, с трудом удерживаясь на ногах, Лан судорожно вцепился в выломанный дверной косяк. – Спокойной ночи, граждане! Спокойной ночи, граждане! – продолжал выкрикивать он, слабо улыбаясь и раскланиваясь во все стороны. – Встретимся утром на митинге, граждане. Всего доброго, граждане.
Продолжая бормотать, Лан удалился из комнаты.
Оставшиеся офицеры медленно вышли в холодное, серое утро и молча разошлись по квартирам.
Не снимая шинели и сапог, я упал на кровать и забылся тяжелым сном. До митинга оставалось около четырех часов, и я понимал, что мне следует отдохнуть. Я не чувствовал ни малейшего возбуждения.
Когда я решил отправиться на войну, я ощущал жизненную необходимость подобного шага и испытывал жгучую радость от возможности принять участие в новом для себя деле. Теперь, как я понял, происходит действительно нечто грандиозное. Но я стал старше на три года, сдержаннее и равнодушнее. Я чувствовал апатию. Надвигались события, неминуемые как смерть. Я понимал, что не в силах ничего изменить, и не собирался принимать ничью сторону. С этими мыслями я и заснул.
Я проснулся оттого, что кто-то осторожно тянул меня за ногу. Открыв глаза, я увидел своего ординарца, сидящего на маленькой скамеечке у кровати и пытавшегося начистить мои и без того сверкающие сапоги.
– Хватит, Вацек. Теперь у меня не будет ординарцев, и я не вижу причины, почему бы мне самому не чистить обувь.
– Ну, не знаю. Думаю, что хорошо начищенный сапог выглядит намного лучше. Поверьте, нет никого, кто бы лучше меня чистил обувь.
– Все верно, но теперь тебя, вероятно, попросят командовать полком.
Вацек пришел в восторг от моих слов.
– О, господин поручик, тогда я отдам единственный приказ. Кругом, домой, и не останавливаться в пути, – смеясь, ответил он.
– Что ж, возможно, именно это мы и услышим. Во всяком случае, времена изменились, и я хочу, чтобы ты знал, что я не просил давать мне ординарца. Это был приказ. Тебя назначили ко мне. Хочу, чтобы ты понимал, что теперь ты полностью освобождаешься от прежних обязанностей и можешь делать то, что сам пожелаешь, вернее, то, что, как считаешь, ты должен делать. С этого момента ты не обязан находиться при мне.
– Ну что вы, – глядя на меня круглыми глазами, ответил Вацек, – я отлично чувствую себя за вашей спиной и не понимаю, зачем что-то менять. Вот если подвернется нечто лучшее, тогда посмотрим. Пока я доволен своим хозяином. Еще вопрос, каким будет новый.
Я чувствовал, что ничего не соображаю. Может, я резко поглупел? Тогда я стал прикидывать. Как следует вести себя во время революции? Надо или нет обмениваться рукопожатиями со своим ординарцем? Как будет расценен подобный жест с моей стороны? Я мысленно перебрал всех известных мне французских революционеров, безуспешно пытаясь понять, как мне теперь себя вести, к кому примкнуть.
Честно говоря, я позавидовал ограниченному Вацеку, который так просто сформулировал свою позицию. «Пока я доволен своим хозяином. Еще вопрос, каким будет новый».
Вся проблема заключалась в том, что я не осознавал, что раньше у меня был хозяин, а теперь я не хотел иметь хозяина. В то же время я понимал, что тот, кто не признает хозяина, погибнет в приближающейся катастрофе.
Глава 8 ПРИКАЗ ЗА НОМЕРОМ ОДИН
Позже в то утро погода резко изменилась. Сильный ветер с юга принес дождь со снегом; по дорогам неслись потоки мутной воды. Низкие, тяжелые облака стремительно летели над землей, и казалось, что, пролетая над казармами, они задевают сторожевую башню над главным корпусом, грязно-желтую, под цвет несущихся облаков. Это грязно-желтое здание, мрачное при свете дня и производящее угрожающее впечатление в сумерках, словно пропиталось обрушившимся на него мокрым снегом.
Ветер, как ни странно, теплый, сильный, налетавший порывами, крутил облака, отбрасывая их в основном на север. Правда, наблюдая за небом, вам никогда бы не пришло в голову, что ветер гонит облака на север. Казалось, что ветер то закручивает облака в бесконечном хороводе, то прижимает их к земле и облака, встретившись на полпути к земле с огромной стаей ворон, словно поднятые на крыльях птиц, внезапно взмывают вверх. По опустевшим улицам брели сумрачные тени в серых шинелях, с серыми лицами, и, как и облака, они двигались в одном направлении, в сторону пехотных казарм.
Ветер подталкивал бредущих по улицам людей в спины, и те невольно ускоряли шаг. Временами, поменяв направление, ветер дул в лицо, словно пытаясь остановить их направленное движение. Солдаты поворачивались спиной к ветру и непослушными от холода руками прижимали полы взлетавших шинелей. Неожиданно ветер налетал сбоку, выдавливая солдат с тротуара на проезжую часть, по которой неслись мутные потоки воды. Борьба с ветром отнимала много сил, но промокшие, одуревшие от ветра, дождя и снега люди упорно двигались в намеченном направлении.
Ветер подталкивал бредущих по улицам людей в спины, и те невольно ускоряли шаг. Временами, поменяв направление, ветер дул в лицо, словно пытаясь остановить их направленное движение. Солдаты поворачивались спиной к ветру и непослушными от холода руками прижимали полы взлетавших шинелей. Неожиданно ветер налетал сбоку, выдавливая солдат с тротуара на проезжую часть, по которой неслись мутные потоки воды. Борьба с ветром отнимала много сил, но промокшие, одуревшие от ветра, дождя и снега люди упорно двигались в намеченном направлении.
Как облака, не обращавшие внимания на изменчивое настроение ветра, стремились на север, так и солдаты медленно и упорно двигались к цели – пехотным казармам.
В огромный зал, вмещавший гарнизон, набилось порядка пяти тысяч человек. Артиллерийская дивизия, два пехотных полка, рядовые инженерных войск, штабные писари, гражданские лица. У казарм стояли толпы людей, наблюдавших за происходящим и обменивающихся новостями.
Наш полк, единственный из всех воинских формирований, прибыл на митинг в боевом порядке. Мы остановились перед входом, полковник развернулся лицом к полку и оглядел уланов. Все застыли по стойке «смирно». Смолкли разговоры, и толпа с интересом смотрела на нас. Неожиданно раздался громкий голос:
– Вы все еще играете в войну, товарищи? Пора бы уже прекратить.
– Уланы! Через левое плечо кругом! – резко, словно удар хлыстом, прозвучала команда полковника.
Полк четко выполнил команду.
– Уланы! Через левое плечо кругом! – после короткой паузы скомандовал полковник.
Мы выполнили команду.
– Благодарю, мальчики.
Двести воинов, объединенные общим чувством понимания своего командира, который всегда шел впереди и был лучшим из них, отдали ему должное, прокричав в едином порыве, и крик этот был как удар молота, как мощный удар грома:
– Рады стараться, господин полковник!
– Разойдись! – скомандовал полковник и твердым шагом направился к входным дверям.
Волны тошнотворного запаха, исходящего от возбужденных человеческих тел, влажных шинелей и гимнастерок, хлынули на нас при входе в зал. Нас встретил нервный, нетерпеливый гул собравшихся на митинг людей.
Вот она, революция. Взрыв. Энергия, вырвавшаяся от удара кулака сумасшедшего.
Все эти усталые люди, прежде вялые и невыразительные, внезапно оказались в середине ревущего потока, прорвавшего плотину. Они не разговаривали; они кричали. И крики эти включали всего три-четыре слова.
В противоположном от входа конце зала находилась импровизированная трибуна. На ней роились представители социалистов. Громко разговаривая, раскладывая бумаги, отдавая распоряжения, они не сводили глаз с угла помещения, где стояла группа офицеров из разных полков. Они стояли вместе, понурые, словно в чем-то виноватые. Как обреченные.
Подсознательно офицеры чувствовали опасность и собирались в одном месте. Они могли бы уйти, но, будто попавшие под гипноз, оставались на месте. Солдаты же, обретя свободу, напротив, прогуливались мимо офицеров с независимым видом. Уже сформировались две фракции: «белоручки» и «мозолистые руки». Глядя друг другу в глаза, они понимали, что только смерть может рассудить их.
Офицеры в основном молчали. Солдаты, стараясь перекричать один другого, помогали себе еще и жестами. Толкались, обнимались за плечи, хватали друг друга за руки, за грудки. Разгоряченные, вспотевшие, в расстегнутых шинелях и гимнастерках, эти солдаты, долгое время сдерживавшие свои эмоции в рамках воинской дисциплины, почувствовали себя свободными.
Да здравствует свобода! Долой дисциплину! Почти все солдаты, в нарушение устава, набросив шинели на плечи и сдвинув фуражки, курили.
Угрожающий шум толпы напоминал рев водного потока, стремящегося пробить выросшую на его пути преграду. Словно океанская волна, налетевшая на волнорез, в бесплодной попытке пытающаяся сокрушить камень.
Но вот на трибуну поднялся солдат. Он возвышался над толпой, но, вероятно, ему показалось этого мало. Он что-то сказал стоящим вокруг него. Солдату передали стул, и теперь он абсолютно главенствовал над толпой.
Он заговорил, но его голос потонул в шуме. Однако его это не остановило. С разинутым ртом, размахивающий руками, красный от напряжения, он напоминал Петрушку из ярмарочного балагана.
– Молчать! Тишина! Поддерживать революционный порядок! Товарищи, сохраняйте дисциплину!
Шум постепенно стихал, и мы стали слышать оратора, утвержденного политическим комиссаром военного округа. Он объяснил, что означает отречение императора. Зачитал первый приказ Временного правительства, подписанный Керенским, приказ, который предоставлял свободу солдатам воюющей армии. Приказ льстил солдатскому самолюбию и умалял офицерское достоинство. А по сути этот приказ уничтожил армию, дал выход личной мести, развязал гражданскую войну.
Приказ номер один преследовал ту же цель, что французская Декларация прав человека и гражданина[13].
Свобода личности – отлично. Политическая свобода – замечательно. Мир – превосходно. Но первыми последствиями приказа номер один стали расстрелы и убийства офицеров солдатами. Не обращая внимания на военные приказы, воюющая армия прекратила существование.
Правительство Керенского попыталось исправить положение, выпустив дополнение к приказу. Но было уже поздно.
Русские люди, потерявшие все, многое могли простить вождям революции, но никогда не простили тех, кто подписал этот истеричный, неразумный и трусливый документ, приказ за номером один.
Спустя несколько лет Керенский выступал в Нью-Йорке. После выступления к нему подошла женщина с букетом цветов. Глядя в глаза Керенскому, она дала ему сильную пощечину.
– За приказ номер один! – бросив букет на пол, крикнула она.
Одна пощечина за сотни и сотни офицеров русской армии, принявших мученическую смерть.
Итак, комиссар пытался разъяснить этот приказ пятитысячной беспорядочной толпе, собравшейся в зале. Увы, все было тщетно. Эти люди уже сами объяснили его так, как им этого хотелось.
– Долой войну!
– Долой офицеров!
Выступление комиссара затягивалось. Каждый раз, когда он не знал, что сказать, комиссар начинал выкрикивать революционные лозунги:
– Да здравствует народ! Вся власть народу! Долой буржуазию! Долой защитников старого режима!
Толпа отвечала одобрительными воплями. Комиссар был настроен абсолютно радикально. Он выступал не только против императора и аристократии, но и против Временного правительства.
Я впервые слушал выступление коммуниста. Его интерпретация приказа делала этот документ наиболее удобным оружием для осуществления победы коммунистической партии. Придя к власти, коммунисты отменили приказ и установили другой, жестокий порядок.
– Солдат имеет равные гражданские права с офицером, – объяснил оратор и следом выкрикнул: – Солдат имеет право делать все, что захочет, когда не находится при исполнении обязанностей!
Толпа взревела от восторга.
Свобода!
Свобода!
Эти уставшие от войны, измученные, голодные люди однозначно поняли: солдат имеет полное право делать, что пожелает, и никто не может его за это арестовать.
Время было военное, а война является благодатной почвой для развития всех видов человеческих пороков.
Одним махом были уничтожены все препятствия; можно было грабить, насиловать, убивать.
Солдаты уже представляли, как распорядятся предоставленной свободой.
– Долой армию! – неистовствовала возбужденная толпа.
– Конец войне!
– Долой приказы!
Благосклонно выслушав призывные лозунги, комиссар продолжил выступление:
– Будут сформированы солдатские комитеты. Они получат право осуществлять контроль за всеми военными операциями.
Эти слова были встречены бурей восторга.
Солдаты испытывали катастрофическую нехватку боеприпасов и оружия. Бессмысленные переброски войск, которые, вероятно, были частью стратегии, солдаты относили за счет тупости высшего командования. На третьем году войны девяносто процентов армии составляли непрофессионалы. Офицеры отдавали приказ перейти в наступление. Их приказы заставляли солдат страдать. Значит, на совести офицеров раненые и убитые солдаты.
– Долой офицеров!
– Пусть объяснят нам, почему мы должны воевать, ходить в атаку, страдать, погибать. Дайте нам право управлять ими.
– Правильно, товарищи! – закричал комиссар. – Требуйте свои права. Теперь вы можете проверять любой приказ. Вы можете спросить: «Нам действительно нужно нападать на немцев или австрийцев? Нам нужно страдать и умирать? Мы должны заставить их страдать и умирать? Нам действительно это надо или просто кто-то хочет получить очередные награды и звания?»
Толпа пришла в исступление. Потрясая кулаками, солдаты выкрикивали охрипшими голосами проклятия. Кто-то карабкался на спины товарищей, чтобы увидеть офицеров, зажатых толпой в дальний угол зала.