Толпа пришла в исступление. Потрясая кулаками, солдаты выкрикивали охрипшими голосами проклятия. Кто-то карабкался на спины товарищей, чтобы увидеть офицеров, зажатых толпой в дальний угол зала.
Комиссар был отъявленным демагогом. Когда он закончил выступление, солдаты, находившиеся на грани безумия, устроили ему овацию.
Офицеры, бледные и молчаливые, застыли отдельной группой. Тридцать шесть часов назад на ужине в кадетском корпусе они в состоянии практически такого же психоза выкрикивали: «Да здравствует император!» Почему же они молчали сейчас? Что заставило их побледнеть? Нет, причина заключалась не в страхе или трусости: они не раз встречались со смертью. Дело было не в отсутствии преданности: позже многие из них погибли, не давая «мозолистым рукам» сорвать шевроны.
Это необъяснимая магия революции. Спокойствие людей, пребывающих в нервном возбуждении, которое намного страшнее криков и истерики. Спокойствие, приходящее, когда тело прощается с духом.
После комиссара на трибуну поднялся начальник гарнизона. Этот пожилой человек получил приказ оставаться на посту. Никогда прежде он не выступал перед такого рода аудиторией. Со страхом оглядывая зал, он дрожащим голосом объявил, что в соответствии с приказом из Петербурга гарнизон должен принести присягу новому правительству. Закончив речь, начальник гарнизона отдал честь и спустился с трибуны.
Никто не обратил на него никакого внимания. Его просто не слушали. Теперь солдат не интересовала никакая присяга.
На трибуне появилась новая фигура, артиллерийский капитан, подтянутый, с бритой головой и круглым, добродушным лицом. Он имел обыкновение теребить небольшую бородку, подбирая нужные слова. Человек, безусловно, образованный, обладавший индивидуальностью.
– Не теряйте головы, солдаты, – уверенно заговорил он. – Во времена, подобные этому, лучше всего самым тщательным образом продолжать выполнять свои обязанности и следить за развитием событий.
По толпе прокатился глухой ропот, и кто-то выкрикнул:
– Моя обязанность – следить за тобой, ты, кровопийца!
Капитан повернул голову в направлении крикуна и, резко побледнев, выкрикнул в ответ:
– Я не больший кровопийца, чем ты, подлец!
В адрес капитана раздались угрозы. Поднялся комиссар и, подняв руку, сказал:
– Тихо, товарищи. Дайте представителю буржуазии объясниться. Соблюдайте революционный порядок, товарищи.
– Я не являюсь представителем буржуазии, – категорически заявил капитан. – Я выходец из народа и только себе обязан теперешнему положению. Я знаю вас, солдаты, а вы знаете меня. Мы вместе прожили эти четыре года, и хочу сказать, что вы здравомыслящие люди и отличные солдаты. Вы должны отдать должное своей судьбе, ведь это ваша судьба. Вы оказались участниками великих событий. Тщательно обдумывайте свои действия, чтобы донести до потомков историческое значение этих дней.
Солдаты, изменив отношение к оратору, начали вслушиваться в его слова. Капитан приобрел власть над толпой. Его напевная манера речи, выдававшая москвича, успокаивающе подействовала на солдат. Он являл собой прекрасный пример патриота. Капитан говорил о России, о чести и достоинстве русской армии. Сейчас нельзя закончить войну, заявил капитан, это запятнает честь нашей армии.
Вот тут он совершил ошибку. Толпа с удовольствием слушала о собственном величии и принадлежности к истории, но слова о продолжении войны были встречены бурей возмущения. Раздались крики:
– Офицерские речи!
– Сам воюй, сучий сын!
– Хочешь наград? Мы вручим тебе деревянный крест!
– Долой войну!
– Белоручка!
– Монархист!
– Как только царь сложил полномочия, я перестал быть монархистом, – перекрывая голоса из толпы, крикнул капитан. – Я имею собственное мнение. Меня заботит только честь и величие России, той России, которая теперь принадлежит вам. Поймите, солдаты, Россия, наша любимая родина, теперь принадлежит вам!
Его искренние чувства захватили бурлящую массу. Его опять стали слушать, и он продолжил борьбу.
Один против пяти тысяч.
– Солдаты! – вскричал капитан. – Я прошу, я умоляю вас, оставайтесь такими, какими были до сих пор. Героической русской армией, преданными сыновьями огромной страны, теперь свободными.
Он почти победил, поскольку умел договариваться с солдатами. Когда капитан покинул трибуну, несколько офицеров бросились к нему, приветственно размахивая руками.
Однако у радикалов, стоявших рядом с трибуной, его речь не вызвала одобрения. Несколько одетых в гражданскую одежду мужчин и женщин, по всей видимости члены социалистических организаций, выкрикивали вслед капитану гневные слова. Для них он был и остался «проклятым, кровавым офицером». Они успокоились только тогда, когда капитан смешался в толпе с другими офицерами.
На трибуну поднялся следующий оратор. Сорокапятилетний пехотный унтер-офицер, похожий на Николая II, только выше ростом и шире в плечах. Его грудь украшали Георгиевские кресты всех степеней и много других воинских наград. Белый как мел, он начал свое выступление с предложения, которое навсегда врезалось в мою память.
Его поставленный голос, которым унтер-офицер обычно отдавал команды, перекрыл стоявший в зале шум:
– Офицеры и солдаты! Я дал присягу на верность его императорскому величеству Николаю II. Тридцать лет я служил своему отечеству верой и правдой. Я не отступлю от данной присяги. – Он выдержал паузу и, резко наклонившись вперед, прокричал: – Вы – мерзавцы, трусы, предатели! Бунтовщики, которые должны быть расстреляны без суда и следствия…
Резкий крик пробежал по толпе. Радикалы окружили трибуну, пытаясь стащить с нее оратора. Унтер-офицер отбивался от них словно волк, окруженный стаей собак.
Он должен был выдвинуть обвинения, защитить трехсотлетнюю историю России, объяснить политические репрессии и отчитаться за всех, погибших на войне. Он отчаянно пытался найти слова, а когда не находил их, кричал: «Трусы, предатели!»
Со всех сторон к трибуне стали стекаться радикалы. Они прокладывали путь в толпе, и она раскачивалась вправо, влево, взад, вперед. Так ведут себя собаки, идущие по следу волка.
– Тише! Тише! – размахивая шляпой, закричал господин в гражданском платье, до этого спокойно сидевший на помосте за трибуной.
В заполненном солдатами зале этот человек выглядел довольно нелепо в своем старомодном пальто, под которым виднелась мятая рубашка без пуговиц, и в пенсне. В одной руке сжимая шляпу, а в другой стопку каких-то документов, он нелепо размахивал руками, напоминая огородное чучело на ветру. С бешеной скоростью из его большого рта вылетали односложные предложения. Выкрикнув несколько слов, он замолкал, оглядывая толпу. А затем повторял эти слова снова и снова.
– Этот человек шпион! Этот человек шпион! Шпион! Шпион! Шпион! – твердил он словно в горячечном бреду. Немного помолчав, он быстро и взволнованно заговорил, по нескольку раз повторяя каждую фразу: – У партии есть неоспоримые доказательства! Этот человек шпион! Он работает на полицию! Он доносил на солдат, которые не поддерживали монархистов! По его доносам арестовывали людей! Честных людей приговаривали к каторжным работам! Их отправляли в дисциплинарные батальоны! Он один из тех, кто заставляет страдать Россию!
Постепенно его голос становился тверже. Теперь, уверенный, что услышан толпой, он повернулся к унтер-офицеру и прокричал эти обвинения тому в лицо, словно это была личная ссора.
– Дезертир! Дезертир! – выкрикнул в ответ унтер-офицер.
Вероятно, унтер-офицер решил, что этот одетый в штатское человек был солдатом, а потом дезертировал из армии, скрывался и сейчас открыто появился на митинге.
– Именем революции, приказываю арестовать этого человека, – завизжал гражданский чин. – Требую судить его революционным судом. Он – убийца людей и свободы!
Прокричав эти слова, он протянул руку к плечу унтер-офицера, чтобы сдернуть эполет. Одним ударом унтер-офицер столкнул его с трибуны в толпу. Его тут же подняли и поставили обратно. Со всех сторон на помост полезли солдаты. Скрутив унтер-офицера, они сбросили его с трибуны в ревущую толпу. Он яростно отбивался и кричал. Со всех сторон на него сыпались удары, но он, отбиваясь, продолжал выкрикивать оскорбления.
Унтер-офицер стоял, прижавшись спиной к помосту и отбиваясь от наседавшей на него толпы. С него сдирали награды, пинали, били кулаками по лицу.
Трое с помоста, схватив унтер-офицера под мышки, втянули его на пост. Он уже не мог стоять и упал на колени.
Его лицо было залито кровью. Он бессмысленно поводил поднятыми руками, словно пытался осенить себя крестным знамением. С усилием шевеля губами, он все еще произносил какие-то слова, но они тонули в реве многотысячной толпы. Кровь пузырилась у него на губах. Кто-то сильно толкнул унтер-офицера в спину, он упал навзничь, и его столкнули с помоста. Больше он уже не поднялся с пола. Все было кончено.
Гражданский чин взял себя в руки и продолжил прерванную речь. Сам он не принимал участия в драке и теперь даже не упомянул о человеке, только что растерзанном многотысячной толпой. Он принялся рассказывать о развитии социалистического движения в мире и о способах предотвращения будущих войн. Он говорил о мире и установлении рая на земле.
Полагаю, что в те минуты свершившееся на моих глазах убийство и речь этого оратора сделали из меня белого.
В какой-то момент наш полк постепенно собрался в одном углу зала.
– Мы все же поляки. А это дело русских, – спокойно говорил полковник уланам и офицерам. – Почему мы должны принимать участие в их делах? Мы давали присягу императору. Он передал империю Временному правительству, и наш долг – повиноваться приказам Временного правительства. То, что происходит в этом зале, не может происходить ни по чьему приказу. Я не останусь здесь, и это касается всех уланов.
Мы стали переходить от улана к улану, передавая им слова полковника. Вскоре мы уже стояли все вместе.
– Мы поляки и не хотим иметь никакого отношения к тому, что здесь происходит, – вынесли вердикт уланы.
Пока мы совещались, в зале произошло событие, само по себе несущественное, но оказавшее огромное влияние на решение уланов.
На трибуну поднялась женщина.
Ее голос, платье, еврейский акцент, излишняя нервозность и монотонно-истеричная манера чтения заранее подготовленного доклада – все это произвело на нас странное впечатление. Увидеть женщину здесь, в этом зале, после всего, что произошло, было столь невероятно, что в первый момент я решил, что просто брежу.
Женщина говорила в основном о правящем классе Российской империи и представителях этого класса, офицерах. Теперь уже она объясняла, почему офицеры хотят воевать, а солдаты не хотят этого делать. Она не использовала бранные слова, но ее выступление было пропитано такой ожесточенной ненавистью, какую можно было ощутить только на основании собственного страшного опыта. Она кричала, как ее после ареста подвергали мучительным пыткам и побоям, а в 1905 году отправили в ссылку.
Словно капли яда, ее гневные речи медленно отравляли солдатский мозг. Я увидел, как головы присутствующих постепенно стали разворачиваться в ту сторону, где стояли офицеры. Женщина призывала арестовать и уничтожить всех офицеров. В противном случае война будет продолжаться и истребит всех солдат.
Она разжигала ссору. И без того возбужденные, солдаты были готовы к новому убийству. Снова толпа начала раскачиваться, постепенно сжимаясь и двигаясь, словно змея, изготовившаяся к прыжку, в сторону группы офицеров. Наблюдая за этим страшным зрелищем, каждый из них задавал себе вопрос: «Кто следующий?»
Женщина говорила и говорила. Ее гипнотическое воздействие на толпу, казалось, вдохновляло ее, и уже ничто не могло остановить ее, даже следующее убийство.
Неожиданно Шмиль, наш молодой корнет, подошел к полковнику, щелкнул каблуками, отдал честь и спросил:
– Господин полковник, разрешите отдать команду моему эскадрону?
– Если сможете, – пожал плечами полковник, – отдавайте.
Шмиль выхватил саблю из ножен и закричал звонким голосом:
– Второй эскадрон польских улан, стройся!
Это были первые слова, которые оказали такое же воздействие, как глоток свежего воздуха, как глоток холодной воды на умирающего от жажды. Уланы молниеносно выстроились вдоль стены справа от Шмиля. Его команда подала пример всем польским офицерам: они прокричали команды своим эскадронам.
Полк построился за несколько секунд.
– Сабли из ножен! – скомандовал полковник.
Как один человек, полк выхватил двести пятьдесят сабель из ножен и положил на плечо.
– Полк, по трое налево! Вперед марш!
Чеканя шаг, звеня шпорами, полк: польских улан двинулся к выходу.
Нам надо было пройти через весь зал. Неожиданно я понял, что женщина замолчала. Мы шли в полной тишине под пристальным взглядом грозной толпы. Казалось, одно неверное движение, и обезумевшая толпа набросится на нас. Но каждый из нас понимал, что только собственное спокойствие и уверенность могут спасти нас. Мы прошли к выходу.
В дверях стоял капитан Бас. Он пришел в казарму один и не подходил к уланам во время митинга. Теперь ему не было места в полку.
Он бросил жребий и встал на сторону революции. Полк проходил мимо, и капитан Бас, с бледным, суровым лицом, пристально вглядывался в лица офицеров и уланов. Он ни разу не моргнул.
Когда мимо проходил его бывший эскадрон, лицо капитана исказила гримаса боли. Он стал по стойке «смирно» и медленно поднес руку к козырьку. Уланы шли, не замечая его. Капитан отдавал честь до тех пор, пока последний улан не покинул помещение.
Глава 9 «ВО ВНЕСЛУЖЕБНОЕ ВРЕМЯ»
В течение недели после того памятного митинга все, похоже, только и занимались парламентскими процедурами. Солдатский митинг, офицерский митинг, гражданский митинг, митинг полицейских, митинг кадетов. Нас приглашали на все митинги. В нашем полку тоже прошел митинг, на котором мы решали, что делать дальше. Порядка пятидесяти наших солдат перешли к радикалам. К радикалам примкнул и капитан Бас. Он вошел в Совет рабочих и солдатских депутатов. Остальные, порядка двухсот человек, остались при собственном мнении.
Мы не хотели иметь никакого отношения к изменениям, происходящим в России, и преследовали единственную цель: служить в своем полку ради восстановления Польского государства. Полковник, как любой поляк, всегда представлял свободную Польшу республикой. Когда-то Польша была одним из наиболее независимых государств в мире. В других странах существовало крепостничество и рабство, а в Польше, при имевшейся экономической зависимости, каждый человек политически был свободен.
Поэтому уланы никогда не испытывали к офицерам тех негативных чувств, которые испытывали русские солдаты к своим офицерам. Приказ номер один и все обещанные в нем свободы не внесли особых изменений в солдатскую жизнь. Наш полковник, как любой здравомыслящий человек, без всяких приказов вел себя демократично по отношению к подчиненным. Он был прирожденным воспитателем и мудро выстраивал отношения с уланами после потрясения, вызванного событиями последних дней. Полковник ни при каких обстоятельствах не сдавал своих позиций. В начавшемся хаосе наш небольшой полк оказался единственным воинским подразделением, сохранившим себя в прежнем виде.
Русская армия неожиданно превратилась в политическую силу. Быстро выяснилось, что она является руководящей силой. От установленного в армии порядка не осталось и следа. В течение трех дней в стоявшей по соседству артиллерийской дивизии никому даже в голову не пришло заняться чисткой лошадей.
Выяснилось, что комиссар рекомендовал солдатам посетить митинг, на котором два крыла социалистов на протяжении нескольких часов обсуждали схоластические вопросы социологии. Комиссар считал, что необходимо нести просвещение в массы – солдаты, по его мнению, были обязаны разбираться в политических и исторических вопросах. Он лихорадочно занялся просветительской работой в армии. Он был одним из многих ему подобных. Восемь миллионов солдат оказались под властью политических комиссаров.
Однако на самом деле никто не обладал реальной властью. Солдаты делали то, что им нравилось. И если офицер говорил: «Сегодня чистка винтовок», а комиссар: «Сегодня состоится собрание по теме „Капитализм в Соединенных Штатах“», то кое-кто из солдат шел на собрание, а остальные валялись на койках. Но никто не чистил винтовку.
В первые несколько дней я испытывал чувство потерянности. Не знал, куда идти, что делать, кого спрашивать и о чем. Я был молод, и любые серьезные изменения производили на меня сильное впечатление. Я испытывал некоторое возбуждение, но не отождествлял свою судьбу с происходящим. Впрочем, как многие другие.
Несчастный артиллерийский капитан, выступивший на первом митинге, бродил словно побитая собака. Его волновали исключительно лошади. Эти безумные дни вывели его из состояния душевного равновесия.
– Революция революцией, но лошади остаются лошадьми и не участвуют в революции, – твердил капитан.
Весь мир для него сконцентрировался в лошадях. Лошадь принадлежит государству, поэтому обязанность каждого гражданина состоит в том, чтобы лошадь всегда была чистой и здоровой. Лошади общественное богатство. Еще пару недель назад это был нормальный человек. Патриот, заботящийся о достоинстве России. Теперь им завладела навязчивая идея. Он думал только о состоянии лошадей.
Он бродил, как потерявшийся ребенок. Приказ номер один отменил отдание чести. Капитан шел по улице и встречал десятки солдат. Теперь каждый мог, когда ему вздумается, приходить и уходить. Улицы были заполнены гуляющими, болтающими, смеющимися, жующими, грызущими семечки солдатами. Некоторые нагло смотрели капитану в лицо, демонстративно засунув руки в карманы. Он делал вид, что не замечает наглецов. Если капитан ловил виноватые косые взгляды, то его рука инстинктивно тянулась к козырьку, но он тут же отдергивал руку, краснея и глупо улыбаясь.