Больше всех среди Имхофов выделялась младшая дочь, Гертруда, хорошенькая, крепкая, подвижная девушка. Едва достигнув нужного возраста, она начала работать и вскоре стала главной опорой семьи. Со временем, подрастая, я все больше увлекался ею, принимая ее любопытство за ум, а живость – за полнокровие. Однако потребовалось всего два совместных похода в театр и на танцы, чтобы осознать ошибку. Сначала я тратил время на споры с ней, а в результате и вовсе проникся к Гертруде презрением. Если ее братец Тони строил из себя священника, то она строила из себя монашку или скорее мать-настоятельницу. Под внешним блеском она была холодна как лед, злопамятна, немилосердна и безнадежно глупа. Что из нее в результате вышло, я не помню. Однако могу поспорить, что она быстро выскочила замуж и нарожала кучу детей.
Но вернемся в те дивные годы, когда мы просто ездили в гости к Имхофам в Бенсонхёрст и все было совершенно безоблачно. Мальчики находили себе временные заработки, семья ни в чем не нуждалась, и мы лоботрясничали, делая все что заблагорассудится. Неподалеку находилось замечательное место – Улмер-парк. Там был театр на открытом воздухе, где публика сидела за маленькими столиками на солнце, ела и пила во время представления. Моя мама стала брать меня в это чудесное место, когда я был еще довольно мал, и театр произвел на меня огромное и незабываемое впечатление. Здесь, в отгороженном от всего мира уголке, выступали настоящие европейские звезды – клоуны, велосипедисты-акробаты, канатоходцы, гимнасты на трапециях, оперные певцы, фокусники и актеры. Позже я все изумлялся, как только моей матери хватило ума отвести меня туда. Здесь я впервые услышал, как поет Ирэн Франклин.
А неподалеку от этого местечка находилось другое, не менее незабываемое, – Шипшед-Бей. Здесь, в бухте среди скал, стояло на якоре множество кораблей, но публику сюда привлекало обилие рыбных ресторанов, где всегда можно было полакомиться моллюсками, сушеными панцирями крабов и просто многочисленными видами речной и морской рыбы. Не так много лет спустя, будучи безнадежно влюблен и, казалось, покинут всеми друзьями, я хватал свой велик, приезжал сюда ранним утром и ездил, ездил по окрестностям, пока не выбивался из сил. Тогда я считал велосипед своим единственным другом. Думаю, будь моя воля, я бы брал его с собой в постель. Прошло всего несколько лет, и счастливые беззаботные дни с Джоуи и Тони сменились беспросветными годами, полными несчастий. А все из-за девчонки! Из-за того, что она не ответила на мои чувства! Тогда, вскочив на велосипед, я вскоре оказывался в Бен-сонхёрсте, Улмер-парке или Кони-Айленде, но прошлого вернуть нельзя: и я наматывал круги по местам своего детства – одинокий, всеми брошенный, никому не нужный.
Места, где жили Имхофы, я не нашел, а куда они переехали, не знал. Тем временем в Германии умер мистер Имхоф. Уверен, что его сыновья восприняли эту новость с обычным своим хладнокровием, и только моя матушка подняла невероятную шумиху из-за его смерти, проливала крокодиловы слезы и вздыхала – ах какой же он был хороший, почему это должно было произойти именно с ним и все в таком роде. Некоторое время спустя до меня дошли слухи, что оба брата устроились курьерами на почту. Прошло еще несколько лет, и Тони покинул родные края, чтобы стать священником в каком-то далеком церковном приходе, а Джоуи остался и постепенно дорос до управляющего почтовым отделением, где начинал работу курьером. Он женился на школьной учительнице, к моему большому удивлению.
Последний раз я видел его десять или пятнадцать лет спустя, когда мы с Джун бедствовали. Я пришел к старому приятелю, чтобы занять денег, и Джоуи, верный друг, не подвел: он дал мне десять долларов и велел даже не думать о возвращении долга. Я, конечно, рассчитывал на большее, но был благодарен и за это; ведь другой мой друг уже бросил меня в метро с пятью центами в кармане… Что поделаешь, войдя в мир, где считают каждый цент, я вскоре превратился в попрошайку и потерял всякую гордость. Потому что там, где речь заходит о выживании, о гордости приходится забыть.
Кузен Генри
Это было похоже на встречи королевских особ – правителя Восемьдесят пятой улицы (Манхэттен) и принца Четырнадцатого округа (Бруклин). Каждое лето наши родители устраивали все таким образом, чтобы мы двое проводили часть каникул у меня или у него.
На первый взгляд ничего королевского в моем кузене Генри не было, и все же он сумел завоевать авторитет у местных мальчишек и заставить их слушаться. Именно благодаря Генри мне впервые стало ясно, что я не похож на других, что я, может быть, даже гений, хотя в то время не проявлял еще склонности ни к писательству, ни к актерской игре, ни к живописи. Я был не таким, как все. Что-то во мне уже тогда вызывало восхищение и преданность моих сверстников.
Когда кузен Генри сообщал дружкам, что на следующей неделе приезжает Генри Миллер, этому визиту придавалось поистине государственное значение. Для них я был посланцем из другого мира, обладателем чего-то нового, пока не изведанного. Не забыть еще о нашем с Генри кровном родстве – это тоже придавало мне весу.
Как сейчас вижу: на дворе стоит прекрасный солнечный день, я приезжаю, и меня постепенно представляют всем членам местной шайки, каждый из которых, по-моему, существо совершенно уникальное. Глядя на них, я все удивлялся, что же во мне есть такого, что вызывает прямо-таки благоговение. Очевидно, что они по-особому относились к моим словам – словно я говорил на чужом языке, который они понимали очень смутно, но одно звучание которого их завораживало. И все же я боялся, как бы они не приняли меня за эдакого юного джентльмена – в их районе это было самое страшное оскорбление. (Сейчас мне вдруг вспомнился один из тогдашних моих кумиров – Лестер Рирдон, красавец, похожий на юного льва-аристократа. Интересно, как бы он поладил с этими сорванцами?)
Мой кузен Генри (повторю еще раз) внешне не тянул на роль короля и вершителя судеб. Уже в том юном возрасте его окутывала дымка меланхолии. Очень тихий, замкнутый, вечно погруженный в свои мысли, он, казалось, только при мне и возвращался к жизни, а временами даже выглядел счастливым.
Именно стараниями Генри я впервые почувствовал интерес к противоположному полу. Не успел я приехать, как он тут же познакомил меня с очаровательным юным существом, которое они величали Уизи (видимо, от Луизы). Мне ее представили в таком ключе: вот, дескать, кое-что приятное для тебя, развлекайся, – причем это было сделано так естественно, настолько между прочим, что я даже не успел смутиться. Я сразу же понял, какую роль мне предлагается сыграть: разумеется, хорошеньких девочек в районе нашлось бы предостаточно, но к моим ногам положили неоценимый дар – королеву гарема.
В те времена даже лето отличалось от нынешнего. Во-первых, я думаю, оно было жарче. Всем хотелось поскорее оказаться в тени или в каком-нибудь прохладном месте, например, в подвале, желательно с запасом прохладительных напитков на любой вкус. Из-за жары все волей-неволей становились более раскрепощенными, пылкими, готовыми в любой момент взорваться-девочек это тоже касалось. Поначалу мне приходилось нелегко: все здесь казалось слишком легким и, как ни странно, чересчур естественным. Конечно, я понятия не имел, что морально, а что аморально (таких слов я никогда не слышал ни дома, ни на улице), зато я чувствовал, как разнятся здесь и у нас манеры поведения. Но, как говорится, если назвался груздем – полезай в кузов, что я и не преминул сделать, к всеобщему удовлетворению. Ситуация становилась еще более странной – и восхитительной – из-за того, что там, откуда я приехал, миры противоположных полов не соприкасались. За девчонками закрепилось просто представление: они другие; и если не считать маленьких эпизодов в подвале с участием Дженни Пейн, сексом никто не интересовался. Нет, мы, конечно, получали удовольствие, наблюдая за тем, как делают это обезьяны в зоопарке, но не более того. Секс воспринимался скорее как спорт, приятный и полезный для здоровья. Что касается любви, о ней мы вообще ничего не знали.
Лето. Потрясающее время, если не обращать внимания на мух, москитов и тараканов. Улицы – разверстые, словно только что вскрытый труп. Прекрасная жанровая зарисовка с участием наполовину раздетых друзей и родственников, гроздьями свисающих из окон. Взять хотя бы папину сестру – тетю Кэрри, славную женщину, разве что злоупотреблявшую пивом. Это добродушное создание было готово сплетничать с утра до вечера. Моя мать смотрела на нее с нескрываемым отвращением, хотя, если честно, ей весь район казался вместилищем порока. Особенное возмущение вызывали у нее лоботрясы и пьющие женщины. Нет, она, конечно, знавапа двух-трех таких особ и у нас дома, но там это не афишировалось. Можете вообразить, как моя матушка кипела внутри: если уж кто-то решил катиться ко всем чертям, то пусть постарается хотя бы сделать это изящно – вот ее логика.
Лето. Потрясающее время, если не обращать внимания на мух, москитов и тараканов. Улицы – разверстые, словно только что вскрытый труп. Прекрасная жанровая зарисовка с участием наполовину раздетых друзей и родственников, гроздьями свисающих из окон. Взять хотя бы папину сестру – тетю Кэрри, славную женщину, разве что злоупотреблявшую пивом. Это добродушное создание было готово сплетничать с утра до вечера. Моя мать смотрела на нее с нескрываемым отвращением, хотя, если честно, ей весь район казался вместилищем порока. Особенное возмущение вызывали у нее лоботрясы и пьющие женщины. Нет, она, конечно, знавапа двух-трех таких особ и у нас дома, но там это не афишировалось. Можете вообразить, как моя матушка кипела внутри: если уж кто-то решил катиться ко всем чертям, то пусть постарается хотя бы сделать это изящно – вот ее логика.
Но Восемьдесят пятой улице, конечно, не хватало изящества и скрытности. Здесь все делалось открыто. Простота и запах соблазна, неизвестный в Четырнадцатом округе, как раз и привлекали меня больше всего.
Следует, правда, разъяснить ситуацию: у моего отца было три замужние сестры, которые жили на этой улице, и сам он родился в одном из этих домов. Сестер он видел только во время отпуска. Моей матери даже в голову не пришло бы пригласить их к нам. Позже я стал думать о сестрах отца как о персонажах из пьес Чехова. Они были добрые, милые, симпатичные, но очень плохо образованные. Об их мужьях можно сказать то же самое. Один из них, дядя Дейв, к которому я впоследствии сильно привязался, не мог даже написать собственное имя, зато он был настоящий американец, по роду занятий – булочник. Его жена, тетя Амелия, самая милая из трех сестер, к сожалению, рано умерла от рака. По-моему, они все страдали неизлечимыми болезнями, но сохраняли веселый вид, любили грубые шутки и наслаждались жизнью во всех ее проявлениях. В те времена пиво почти ничего не стоило и потреблялось в огромных количествах, хотя в дым никто не напивался. Пили просто потому, что хотелось пить и нравился вкус пива, а вовсе не для того, чтобы нажраться или утопить в нем свои невзгоды.
Генри назвали так в честь отца, моего дяди. Большой и неповоротливый, он говорил с заметным немецким акцентом, работал кочегаром и все время носил одну и туже шерстяную нижнюю рубаху. Моя мать находила его отвратительным. Действительно, манер у него не было никаких, да и на что бы они ему сдались в таком захолустье? В молодости Генри-старший с моим папашей здорово квасили вдвоем, поэтому он, наверное, и женился на одной из сестер своего закадычного дружка. Глядя на двух этих мужчин сейчас, оставалось только гадать, что общего могло у них быть тогда. Как ни странно, их объединяла любовь к театру; в свое время они насмотрелись на величайших зарубежных актеров и актрис. Они даже умудрились побывать на нескольких постановках Шекспира в исполнении известных трагиков. По вечерам, сидя с ними за столом, я ловил обрывки рассказов об их удалых временах и с восхищением узнавал все новые подробности о Нью-Йорке, полном романтики и блеска. Какая-нибудь занюханная дыра вроде Четырнадцатой улицы представала передо мной широкой авеню, расцвеченной великими именами. Я кожей чувствовал связь Америки с Европой. Волна иммиграции все еще не спала, и многие из вновь прибывших становились здесь богатыми и знаменитыми. Сейчас мы вспоминаем эти имена с ностальгией, а тогда это были живые люди – их можно было увидеть во плоти в любом баре, пивной или фойе отеля, например, в «Уолдорфе».
Огромный, весь заросший волосами, небритый дядя Генри выглядел до смешного свирепым, хотя на самом деле был безобиднее ягненка и к тому же очень трогательно относился к сыну. Иногда у меня создавалось впечатление, будто кузен Генри – невероятно драгоценная и хрупкая ваза, которую боятся разбить. В остальном мы с Генри были похожи и поэтому отлично понимали друг друга. Ничего из того, что он говорил или предлагал, меня не удивляло, даже его странности. Под странностями я понимаю взрослость Генри – он вел себя как настоящий мужчина, всегда поступал разумно, редко смеялся и никогда не травил анекдоты. Что касается меня, то я представлялся ему существом необыкновенным. Генри никак не мог привыкнуть к моей страсти к книгам. Я всюду таскал с собой любимые книги и при первой же возможности принимался читать отрывки вслух. Результаты всегда были катастрофические: один за другим мои слушатели засыпали, кто-то даже начинал громко храпеть. Впрочем, меня это не останавливало – я продолжал читать для себя. В детстве я мог перечитывать понравившуюся книгу раз десять-двенадцать. Я был хорошо знаком с библейскими сюжетами, баснями Эзопа, сказками об Аладдине, «Илиадой» и «Одиссеей» и подобной литературой. Этот материал я изучил настолько хорошо, что чтение уже не требовало усилий.
Почему это не нравилось другим, оставалось для меня загадкой. Робин Гуд и Елена, из-за которой разгорелась Троянская война, были моими лучшими друзьями. Однако я быстро обнаружил, что при чтении приходится делать слишком много попутных разъяснений; мои приятели без конца приставали с расспросами – почему да как, а я в ответ только раздражался.
Зато девчонки слушали меня как зачарованные, странное увлечение даже прибавляло мне весу в их глазах. Остальные мальчишки читали дешевые журналы для парней типа «Ник Картер», «Буффало Билл» и тому подобные. Ничего интересного для себя я в этом чтиве не находил.
Среди друзей Генри был один парень – назовем его Луи, – который сейчас почему-то напоминает мне персонажа Германа Гессе. Луи вопреки невзрачной внешности обладал каким-то странным обаянием, перед которым никто не мог устоять. В разговоре он был учтив, говорил гладко, как бы ни к кому не обращаясь, но вкрадчиво, проявляя почти невероятную заинтересованность практически во всем. Казалось, будто он знает все на свете и счастлив делиться своим знанием направо и налево. Вместе с тем он был очень скромен, даже робок. На него смотрели как на ходячую энциклопедию: мы питались его знаниями, словно младенцы грудным молоком. А еще он был ясновидящим. Например, ошеломив нас рассказом о жизни на исчезнувшей Атлантиде, он мог резко повернуться к одному из ребят, ткнуть в него пальнем и предупредить, чтобы тот заботился о здоровье. Дескать, он чувствует, что этот мальчик скоро может заболеть. Однажды он даже предсказал пожар, и через некоторое время предсказание сбылось.
Несмотря на все это, Луи во многом оставался ребенком. Он радовался, когда ему предлагали конфету или кусочек пирога. Для полноты картины представьте его с воздушным шариком в руке. Впрочем, многосторонний характер Луи еще только формировался – с шариком в одной руке и леденцом в другой он мог легко превратиться и в маньяка. Характерно, что Луи очень по-разному вел себя с ровесниками и со взрослыми. Все ангелоподобные детки обладают зловещей способностью: ублажать и предавать старших. Самое худшее, что я о нем слышал, так это то, что он любит душить кошек.
Однажды вечером кузен Генри спросил, не разбудил ли меня шум.
– Что за шум? – удивился я.
– На соседней улице живет один псих. Он приходит домой, нажравшись как свинья, и начинает лупить жену. Ее вопли слышны на несколько кварталов.
– Ничего такого я не слышал, – сказал я.
– Ну и ладно. Пауза.
– Ах да, Уизи просила передать, что она оставляет дверь в свою комнату незапертой. Она надеется, что ты как-нибудь ночью заглянешь к ней.
– Я не думал, что это так серьезно, – пробормотал я, не зная ни что теперь говорить, ни тем более делать.
Генри принялся мне объяснять, как добраться до ее комнаты; судя по его рассказу, это было совсем не просто. Я сказал, что отправлюсь к ней немедленно.
Действительно ее дверь оказалась незапертой, внутри горел тусклый свет. Я приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Уизи окликнула меня из темного угла, где стояла ее кровать. Она говорила спокойным голосом, видимо, стараясь ободрить меня и показать, что бояться нечего.
Я медленно приблизился, она включила мягкий свет и села в постели.
– Ты хотела, чтобы я пришел? – спросил я.
– Ну конечно. Я жду тебя уже несколько дней. Хочу поговорить с тобой. О разном.
Последние слова меня успокоили. Ну, если ей нужно только поговорить, уж этим я ее обеспечу в изобилии.
– Генри, – начала она, – ты так не похож на других. Я влюбилась в тебя еще до нашего знакомства. Твой брат Генри столько о тебе рассказывал… Он тобой просто бредит, ты знаешь?
Ничего такого я не знал, но на всякий случай кивнул. Уизи продолжала:
– Я немножко старше тебя, поэтому могу быть откровенна. Мне кажется, ты способен меня многому научить. Я бы хотела прочитать кое-что из тех книг, о которых ты рассказывал. Никто тут такого не читает.
Я был, конечно, смущен, но не слишком. Меня никогда еще не возносили на такую высоту. Странно, конечно, было, что я разговариваю с девчонкой. Пройдет несколько лет, и я еще больше удивлю ее своим умением играть на пианино, однако сейчас в моем распоряжении не было ничего, кроме слов. Кажется, я наговорил ей много всякой ерунды, но ей понравилось. Она сказала, что я могу лечь к ней в постель и проговорить с ней всю ночь. Я даже и не знал, как отнестись к такому предложению, и в конце концов, предпочел оставаться вне постели, тем более что она не обратила на это внимания. Совершенно успокоенный, я сделался совсем уж болтливым и разливался соловьем, пока не услышал шум, доносящийся из соседней комнаты – спальни ее матери. Мы решили, что мне лучше уйти. Я поцеловал ее и отправился обратно, к себе.