Чем дольше тянулся день, тем менее реальными казались Марине ее ночные приключения. Невозможно было поверить, что в замке, где столько народу, втайне находится в заточении человек. Неужели одна Урсула знает о Гвен? Кто держит ту взаперти, терзает и мучит?
Марина спустилась в сад и принялась ходить по парку, постепенно сужая круги и подбираясь к зарослям шиповника. Вот та самая башня, здесь ковылял брауни, а за тем узеньким окошком…
Окно как раз на высоте галереи. А злодей, по всей вероятности, через эту дверь… Не веря глазам, Марина уставилась на нее, полукруглую, вросшую в землю. Hичего себе! Даже замка нет: заложен засов, и все.
Марина подошла к башне, воровато огляделась и потянула засов. Он легко ушел в сторону, створка бесшумно отворилась. Марина мазнула пальцем по петлям: ого, сколько масла! Значит, она на верном пути.
Никакой кладовой – круглое помещение пусто, однако каменный пол замусорен. Посередине комнатки крутая винтовая лестница. Марина едва перевела дух, одолев ее и став на площадке. Перед ней было забитое окно, ведущее на галерею. В щели Марина разглядела нишу, где пряталась вчера, каменные плиты, на которых лежала Урсула. Что-то там не так. Нет чего-то непременного… Мысль мелькнула, но Марина тут же упустила ее, подумав: теперь понятно, почему можно было расслышать голос Гвен. В двери, выходящей на площадку, тоже видны щели. Странно, что узница не кричала, не звала на помощь: кто-нибудь из обитателей замка непременно услышал бы ее. Или… Вот именно! Значит, получается, все в замке знают об узнице. Но никто не приходит на помощь Гвендолин. Почему? Что толку голову ломать – не проще ли спросить у самой узницы…
Марина припала глазом к щели в двери. Перед ней была комната – очень узкая, с низким потолком, напоминающая шкатулку, едва освещенная решетчатым окном в массивной стене. Темница, настоящая темница! Но вот незадача: в ней не было узника.
Дверь мягко поддалась, и Марина обшарила в комнате каждый уголок. Мебели ни следа, нет даже жалкого топчана, на котором вчера, судя по жутким звукам, неизвестный измывался над Гвендолин. Только под окном стоит колченогий табурет.
Марина, устало опершись на него коленом, взглянула сквозь решетку. Сначала увидела лес на горизонте, изгиб реки, очертания гор. Затем опустила взгляд – крыши деревенских домов, поляна вокруг замка, темно-зеленые лавровые кусты… и фигура человека, поспешно идущего между ними по узкой тропе.
Hесмотря на расстояние, Марина узнала его сразу – по дрогнувшему сердцу. Десмонд как будто очень спешил куда-то. Какой у него властный, победительный вид! Если бы она задержалась в своих поисках на полчаса и сейчас только подходила к башне, вполне могла бы встретиться с Десмондом вон за теми кустами.
Что бы он сделал? Сухо поздоровался и прошел мимо? Или издевательски вежливо поинтересовался: «Знакомитесь с окрестностями, кузина Марион?» Нет… он шел так быстро, что они, пожалуй, налетели бы друг на друга, и… Что, если та сила, которая несколько дней назад едва не бросила их в объятия друг друга, сейчас восторжествовала бы над ними?
И тут вдруг треснул и развалился под ней колченогий табурет, Марина очутилась стоящей на коленях.
Вскочила, а Десмонда и след простыл. Минутное помрачение Марины вмиг рассеялось. Она наконец вспомнила, зачем пришла сюда, в башню. Хороша избавительница несчастных полонянок! Не добрая самаритянка – блаженная девка, чья разбуженная кровушка играет, как березовица. Весна близка, вот в чем дело. Потому она и мечтает о мужчине. Марина чувствительно стукнула себя по лбу и неожиданно вспомнила, чего не обнаружила на галерее. Разбитого фонаря там не было! Осколков стекла!
Но как же так? Марина вернулась на площадку, припала к щели.
Каменный пол чист, лишь валяются сухие прошлогодние листочки. Урсула убежала сама не своя, Марине тоже было не до уборки мусора. Bыходит, Урсула спохватилась и вернулась подобрать осколки? Или вернулся кто-то другой. Тот, кто держал здесь Гвендолин и почуял чужой глаз. Или…
Марине сделалось жутко. А что, если никто не возвращался убрать разбитый фонарь? Что, если фонарь, разговор узницы с Урсулой – все ночное приключение! – не более чем кошмар, такой же несуществующий призрак, как леди Элинор, и старик на деревянной ноге, и молодой поэт, застреливший своего брата?
О господи! Мучительно захотелось оказаться отсюда как можно дальше. Она поразмыслит обо всем на свободе!
Марина сбежала вниз, толкнула уличную дверь. Та не поддалась: заело что-то, наверное. Толкнула еще раз, другой – и отошла, бессильно прислонилась к стене.
Все-таки ей судьба была найти в башне хоть одну запертую дверь. Ту самую, через которую она сюда вошла, а выйти – не может.
Дверь запер Десмонд. Не нарочно! Заметил непорядок и устранил.
Звать на помощь Марине не хотелось. До чего же глупо она будет выглядеть, когда ее освободят! Представился холод в глазах Десмонда, его презрительно изогнутая бровь: «Вечно вас куда не надо заносит. Не в баню, так в башню!» Нет, крик она оставит на потом, когда не останется иного способа выбраться.
Забитое окно, ведущее на галерею, встало перед ее глазами. Если расшатать гвозди и вытащить пару досок, она смогла бы выбраться и вернуться в замок совершенно незаметно, по той же лестнице, где они с Урсулой бегали ночью. Или во сне. Марина верила в вещие сны: ее так уж точно был вещим! Она помнила голос узницы, нишу, где стояла, и многое другое. Еще раз поглядела – все на месте. Кроме разбитого фонаря. И кроме Гвендолин…
Но сейчас не размышлять надо, а выбираться отсюда. И поскорее – холодно!
Не прошло и четверти часа, как ей стало жарко – не то от усилий, не то от понимания, что они тщетны. В ход пошла ножка сломанного табурета, потом вторая, третья, четвертая… Все они сломались одна за другой, а не то что вытащить – даже расшатать хотя бы одну доску Марине не удалось. Пожалуй, пора уже кричать.
А если никто не услышит? Вот ужас-то! Нет, ночью Урсула обязательно придет проведать Гвендолин – и найдет Марину.
«Урсула не придет, потому что никакой Гвендолин нет на свете! – сердито сказала себе Марина. – Ну, кричи, кричи давай!»
И все-таки она медлила. Что толку орать в небеса? Лучше вернуться к нижней двери: там, глядишь, кто-нибудь да пройдет мимо. О господи, да ведь, кажется, уже темнеет! А если… у Марины подкосились ноги от ужасной догадки… если Гвендолин все-таки существует, но, как всякий призрак, принадлежит ночи? И как только тьма вползет через порог, Марина вновь услышит жалобный плач, увидит тщедушную фигурку Урсулы, брауни на лужайке и, может быть, даже себя, застывшую в нише, как прошлой ночью…
Марина со всех ног понеслась вниз. И уже открыла рот, готовясь закричать, но едва не рухнула без чувств от страха – в тишине башни раздалось хриплое:
– Мя-а-у!
Бредовая мысль, что звук исторгнут ее горлом, что призраки уже напали на нее и лишили человеческого голоса, на краткий миг залетела в ее сознание. Но тут же исчезла, когда Марина услышала второе «мяу» и увидела у своих ног огромного кота. Макбет!
– Ты чего, дурак, орешь? – спросила она сердито. – Напугал меня до полусмерти.
На сытой усатой морде выразилось совершенно человеческое возмущение. Очевидно, Макбет не привык, чтобы с ним разговаривали в таком тоне. Кот повернулся к Марине спиной, брезгливо тряхнул сперва одной, потом другой задней лапкой, выражая свое глубочайшее презрение неприветливому человеческому существу, а потом скользнул в узкую щель между досками и стеной.
– Макбет, ради бога! – в панике воззвала Марина, поняв, что сейчас останется одна. И, с неожиданной силой отшвырнув одну доску, потом другую, ахнула, увидев невысокий лаз в пол-аршина шириной. Не самое просторное отверстие, однако вполне достаточное, чтобы протиснуться человеку. Что Марина и проделала незамедлительно.
Пробежав несколько шагов на полусогнутых, она вдруг ощутила, что потолок поднялся, и осторожно распрямилась, пытаясь проникнуть взором сквозь тьму. Похоже, она оказалась в подземелье, где вода сочилась сквозь стены. О господи, не вернуться ли? В башне хотя бы сухо. Куда чертов Макбет ее завел?
– Мяу! – раздалось у ног.
– Вот что, друг, – сказала Марина любезно. – Ты меня сюда завел, ты и выводи.
Макбет немедленно ринулся вперед, и ей пришлось припустить со всех ног. Белый клок тумана мелькал впереди, и Марина старалась не думать, что не найдет дороги назад. Теперь у нее оставался только один путь – вперед, и один проводник…
– Макбет! – заорала она в страхе.
– Мяу! – немедленно отозвался кот, будто сказал: «Не бойся, я здесь».
Макбет откликался всякий раз, когда Марина пугалась, и роль проводника выполнял исправно. Вскоре под ногами стало сухо, пол начал повышаться, и наконец Марина споткнулась о ступеньку. Лестница!
Она была такая же винтовая, как в башне. Может, кот привел ее в другую? Хорошо бы: она обитаема, там комнаты Джессики и, кажется, Джаспера. Там-то уж, если Марина начнет кричать, ее наверняка услышат. И вдруг она осознала, что Макбета впереди нет.
– Кис, кис! – окликнула Марина, на нелепое мгновение вдруг озадачившись размышлением, понятен ли английским котам русский призыв.
– Мяу! – послышался отзыв.
Где же Макбет? Его по-прежнему не видать, и голос словно из-за стены слева доносится. Марина зашарила по камню руками и ничуть не удивилась, когда наткнулась на две доски. Их удалось раздвинуть и протиснуться в образовавшееся отверстие.
Потянуло запахом свечей и еще чем-то сладковатым, приторным, не то духами, не то курениями. А вот и Макбет – спасительное белое облачко! Марина погладила его и прошептала по-русски:
– Спасибо, голубчик Макбетушко! Век за тебя буду бога молить.
Однако кот, похоже, понял.
– Мя-а-у! – был снисходительный ответ, в котором Марина отчетливо различила: «Не стоит благодарности!» Затем он исчез опять, но Марина успела заметить промельк света, колыханье тяжелых складок – и поняла: теперь от спасения ее отделяет не стена, а какая-то занавеска, ковер или гобелен. Раздвинула плотную ткань – и едва не зарыдала от счастья, увидев ярко освещенную комнату и Макбета, который сидел перед горящим камином и ожесточенно вылизывался.
На Марину он даже и не взглянул, почитая свое дело сделанным… однако на нее во все глаза смотрел какой-то изможденный человек, лежавший в углу на кушетке. Он простер к Марине темную исхудалую руку и едва слышно шепнул:
– Спасите меня! Спасите…
Добрая самаритянка
Джаспер! Марина узнала его голос, но продолжала недоверчиво вглядываться в пергаментное лицо. Кожа обтянула скулы, глаза ввалились, губы ссохлись…
– Что с вами? – Марина ринулась вперед, забыв о своих приключениях и не извиняясь за то, что проникла в комнату как бы сквозь стену.
– Умоляю, – голос Джаспера стал едва слышен, – дайте мне кальян!
Марина впервые слышала это слово, однако глаза Джаспера были устремлены на некое подобие курительной трубки, соединенной с сосудом, полным воды. Трубка лежала на столе, а рядом с нею – комок какой-то серой грязи и тонкая игла.
– Возьми иглой немножко…
Марина поняла, что надо отколупнуть грязи и положить в трубку. В сомнении оглянулась на Джаспера, но встретила такой молящий взор, что перестала сомневаться. Затем, как просил Джаспер, поднесла конец трубки к прыгающим серым губам. Ох, да как же можно было оставить беспомощного человека в одиночестве? Наверное, это какое-нибудь заморское лекарство и очень хорошее: после двух-трех глубоких вдохов грудь Джаспера перестала судорожно вздыматься, страдальческие морщины на лице разгладились.
Марина поправила ему подушку, невольно заглядевшись на черный с золотом узор: огромный змей, в точности Горыныч из сказок, только одноглавый. И халат, в который облачен Джаспер, расшит такими же чудовищами. А покрывало – пышными цветами несказанной красоты и длиннохвостыми птицами, какие могут присниться лишь во сне и петь звонкими, сладостными голосами. Не к их ли пению прислушивается сейчас Джаспер, раз на губах его играет блаженная улыбка? Лицо мужчины разительно изменилось, помолодело, и Марина подумала, что в былые годы он, наверное, был красив. Не так, конечно, как Десмонд, но все же…
Что-то хрустнуло под ногой, и Марина заметила, что наступила на скомканный лист бумаги. Комками усыпана вся комната, а некоторые разорваны в клочья, покрывавшие зеленый ковер, будто ранний снег.
Марина оглянулась на Джаспера. Тот спал, крепко, безмятежно. Что он тут натворил, зачем бумагу рвал?
Марина подняла один листок. Написано от руки и все исчеркано! Она невольно принялась читать: «…Крэнстон. Она была в такой ярости, какую я и не предполагал увидеть на ее фарфоровом личике. Кто бы мог подумать, что хорошенькая куколка способна на такой пыл! Теперь я верю Джорджу, который говорил, что она истинная фурия в постели. Она едва не разорвала меня в клочки, хотя я всего лишь брат…»
Связный текст оборвался. Марина подняла другой листок. Бумага совсем желтая, чернила выцвели – очевидно, запись была сделана раньше предыдущей.
«Как он мог! Как у него хватило злости! Да какова же беда молодому человеку пытаться жить своим умом? (Далее вычеркнуто.) Ехать надо, я чувствую определенно. Не то он (слова неразборчивы)… и не оглянется на убитого. Он никогда не любил меня так, как Джорджа, да и мне нужна от него не любовь, а лишь деньги. Видел ли кто-нибудь такие чувства меж сыном и отцом? Я стыжусь себя, а его презираю!»
Марина ахнула, поняв, что перед ней дневник Джаспера Маккола, изорванный в приступе ярости или отчаяния. А может, приступ болезни помрачил ум мужчины, заставив уничтожить исповедь, как бы отрекаясь от всего, чем жил.
Ей было неловко читать записи – будто подслушиваешь разговор, не предназначенный для чужих ушей. Но ею овладело лихорадочное нетерпение. Что-то подсказывало: читая записи Джаспера, она немало узнает о своих новых родственниках, и это поможет ей держаться в общении с ними верного тона.
И она поднесла к глазам новый листок…
«Все-таки, хоть у них разные матери, они сыновья одного отца, а потому – два его живых повторения. Их основные черты: гордость, отвага странствующего рыцаря и безжалостное сердце. Что в Алистере, что в Десмонде уживаются две страсти: лошади и женщины. Они приручают первых и укрощают вторых с одинаковой легкостью… Алистер кажется истинно влюбленным, хотя я и наблюдаю за ним с недоверием. В нем есть нечто роковое, он фаталист. Я нахожу подобную обреченность и в себе. И как мне жаль невинное, прелестное существо, которое всецело предалось ему! Их любовь напоминает цветок, который приглянулся садовнику для букета и будет скоро сорван, а значит – увянет. Впрочем, поживем – увидим».
Больной пошевелился, и Марина судорожно разжала пальцы. Но Джаспер не обратил на нее внимания. Дрожащей рукой он дотянулся до иглы и проткнул ею шарик в трубке. Оттуда вырвался воздух, и Джаспер с наслаждением затянулся сладковатым дымом. Глаза его опять полузакрылись, чубук выпал изо рта. Он вновь задремал, и Марина без зазрения совести схватила новый листок.
«Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю – это то, что человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. И все-таки по возвращении меня неприятно удивили лица моих соотечественников. Сколь гармоничны, гладки, добры черты лиц китайцев и особенно китаянок! Физиономии же англичан можно разделить на три рода: угрюмые, добродушные и зверские. Клянусь, нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь, в моем родном доме!»
Марина невольно прыснула, пробормотав: «Ей-богу, мне тоже!» – и продолжила чтение, радуясь, что в следующих листках почти ничего не вычеркнуто.
«Я – самое жалкое и недостойное для них для всех существо. Ведь отец лишил меня наследства! За что? Все народы обогащены путешествиями, а прежде всего – Англия. И в книжных кладовых – кипы описаний этих путешествий. Неужели их авторов лишили наследства? Никто не верит, что я не так уж грешен, как хотелось бы думать отцу. Он лелеял свою жестокость и со всем пылом подпирал ее самыми нелепыми доводами. Да бог знает, что было бы с ним самим, когда б он хоть раз испытал то, что выпало мне на долю! Чтобы оценить силу и всемогущество опиума, надо изведать бездну страданий. Вот, например, бессонница. Это адская мука при жизни! А при употреблении опиума нечего ее бояться. И физическая боль более не существует, и если роль медицины состоит в облегчении страданий, то опиум – ее всемогущее орудие. Англичане скорее дадут несчастному умереть в мучениях, боясь обмана, оскорбительного для их самолюбия. Но опиум – самая прекрасная и правдивая ложь на свете!
Даже Сименс глядит на меня с унизительным, жалостливым отчуждением. Он ведь праведник, а я… Но я хотя бы не убивал никого. Удивляюсь снисходительности властей к систематическим убийствам несчастных женщин, на которых возведена напраслина. Экая чушь – ведьмы… Убийства, это просто убийства! А из-за опиума я удостоен брезгливости своего семейства. Одна только Елена…
Милейшее существо. Конечно, сочетание мягкости характера и застенчивости завоюет любое мужское сердце. Легкое жеманство тоже кажется очень милым, однако не это ее главные достоинства. С красотою в ней соединено умение поглядеть на мир глазами своего собеседника, даже как бы прожить в одну минуту всю его жизнь. Она простила Джорджу все его прегрешения. Не удивлюсь, если ей известно и про леди К., и про ребенка. Кстати, еще одно потрясение ожидало меня по приезде – Клер покончила с собой. Считается, что она утонула, когда лодка опрокинулась, но я не сомневаюсь: это тщательно подготовленное самоубийство. Но дитя, несчастное дитя, еще один мой племянник или племянница… Похоже, маленькое существо пополнит ряды тех детей, которые никогда не знали любви. А ведь их называют детьми любви! Помню, как леди К. клялась, что Джордж не увидит их ребенка, кричала, какое счастье, что дитя ничуть не похоже на Макколов, что его невозможно будет узнать и никто никогда ничего не заподозрит… Она намекала на какое-то врожденное уродство, но тут же прикусила язычок. Я уехал, так и не узнав, какую судьбу выберет Клер для младенца, а вернувшись, услышал о ее давней гибели. Где-то растет подкидыш, даже не подозревая…»