Но никто не пришел, не нашел его. И кабы не новая роковая случайность, участь его так и осталась бы навеки безвестною.
И вдруг будто чья-то недобрая ледяная рука стиснула сердце Марины. Участь сэра Брайана по-прежнему останется безвестной. Как и участь той, которая нашла его… себе на погибель.
С непостижимой ясностью девушка поняла, что изображенная на странной картине красавица, в отчаянии бьющая в стены глухой, без окон, без дверей, каморки, – это она сама. Ну а сэр Брайан – лишь подтверждение тщетности всех ее будущих усилий.
Отчаянный крик взвился к потолку, тоненькой, неслышной струйкою просочился сквозь щели, улетучился. Кричи, не кричи… Сэр Брайан тоже кричал, но никто не услышал, хотя его искали изо всех сил. А ее-то не будут искать. Никто не знает и не узнает, что она вернулась в замок. Никто и вообразить себе не сможет, что она нуждается в спасении!
Неужели ей никогда не выйти отсюда? О нет…
Невольная узница отпрянула от скелета, этого чудовищного свидетельства вековечного торжества Смерти, и ринулась к тому месту, где очнулась, как если бы оно было более остальных близко к реальному, живому миру, из коего Марина оказалась так внезапно и ужасно вырвана. И вдруг новая волна смрада нахлынула на нее. Запах гнили. Запах смерти.
Марина шагнула в угол, полускрытый тенью, и тут же отпрянула.
Ноги подогнулись, руки затряслись, в голове застучали тысячи железных молотов. Перед глазами встали кровавые пятна, но они не в силах были заслонить ужасную картину. В углу находился разлагающийся труп женщины в грязном, изорванном коричневом платье из грубой ткани, какие носят монастырские послушницы, с распущенными, спутанными волосами цвета льна. Черты лица сделались неразличимы под жуткой маской, которую надела смерть, но Марина разглядела жуткие раны у запястий, из которых в изобилии натекла вокруг кровь, превратившаяся в черные, запекшиеся пятна.
Леди Элинор? Ох, нет… Марина никогда не видела эту страдалицу, однако мгновенно и безошибочно узнала ее. Гвендолин!
Прошло немало времени, прежде чем Марина пришла в себя. Горькие рыдания вырвались из груди – словно бы душа ее вырвалась на волю и оплакивала несчастную плоть, которой предстоит сделаться добычею мучений, а затем и тлена. Но оплакивала она и всех усопших здесь – своих сотоварищей по несчастью, по обители смерти.
Разум, еще не вполне осознавший неизбежность гибели, по-прежнему пытался делать то, чем был занят последнее время, – расплетал венок чудовищных интриг, свитый Джессикой. Словно бы воочию Марина увидела, как несчастную леди Маккол, связав и заткнув ей рот, волокут из башни в эту зловещую каморку. Джессика и Хьюго смотрят хладнокровно, а быть может, торжествующе, как Линкс вскрывает Гвендолин вены. Потом они ждут, пока жертва не перестанет стонать, пока вся жизнь не истечет из нее.
Конечно, болезнь Джессики была выдумана лишь для отвода глаз – на самом деле ей был нужен предлог пригласить Линкса в замок. Лжедоктор наверняка воспринимал убийство как новую месть аристократам, ну а Джессика наверняка радовалась, что ее заветная цель приблизилась еще на… еще на один труп. Может быть, только Хьюго сделалось на мгновение жаль несчастную. Хотя нет, скорее всего, он пожалел, что не сможет более пользоваться ее беззащитностью и удовлетворять свою животную похоть. А затем они все вместе ушли, и тайна смерти Гвендолин сравнялась с тайной смерти сэра Брайана.
Гвендолин мертва. Но двоих ее убийц уже наказал господь. Да и третьей, надо надеяться, тоже придет черед расплаты за все злодеяния.
Марина вздрогнула от промелькнувшей мысли. Словно бы луч света на миг выглянул из-за туч и скрылся, но этого мига хватило, чтобы волшебно преобразить мрачную, ужасную картину. Да ведь если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь Гвендолин, а потом ушли… Значит, отсюда уйти можно!
До наступления темноты Марина ощупывала каждый дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку. И, к своему ужасу, поняла: если выход и существует, она не способна его найти.
У нее не было больше сил ни на что. Конечно, можно было утешиться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее дней… Если бы это было утешением! Перед тем как Марина провалилась в пучину неодолимого, почти мертвого сна, к ней пришло воспоминание о том, как Десмонд отводил от нее взгляд там, в лесу, словно не хотел видеть, словно ее вовсе и нет на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо смерть?
* * *Утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были с собой сыр, хлеб и вода.
Сначала она принялась делить свой жалкий припас на дни, но потом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь несколько дней, постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И торопливо съела чуть не половину.
Сегодня она с меньшим ужасом глядела в будущее, потому что, снова осмотрев свое узилище, в складках платья Гвендолин обнаружила маленький стальной ножичек со стальной же рукоятью и лезвием столь острым, что лишь чудом не порезалась. Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать мучения. Несомненно, этим самым ножичком Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин. То-то небось усмехается сейчас в аду (ежели котел с кипящей смолою или раскаленная сковорода, назначенные ему отныне и вовеки, располагают к усмешкам), наблюдая, как его ненасытная злоба обретает новую жертву!
А Десмонд так ничего и не узнает… Любовь, нет, страсть к «русской кузине» ушла, и можно не сомневаться, что он весьма скоро найдет утешение сердцу и телу. О, если б только еще раз его увидеть, еще раз шепнуть ему: «Люблю!» Из глаз Марины хлынули слезы.
Но что это? Что за странные звуки доносятся словно бы из стены?
Марина задержала дыхание. Послышалось? Нет, что-то отчаянно скребется и… мяукает. Макбет!
Она упала на колени, замолотила кулаками по стене. Куски штукатурки и иссохшей глины отпали, и над самым полом открылось малое отверстие. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта ладонь тотчас была горячо, шершаво облизана.
– Макбет, миленький! Спасибо тебе! – Марина не осознавала, что говорит по-русски, но чудный кот, несомненно, все понял, потому что еще жарче принялся ласкаться к ней.
– Макбет, не уходи… – зашептала она, пытаясь расширить отверстие.
Безрезультатно. Неужто господь так скуп, что послал ей утешение без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот, ему не удастся привести помощь…
И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что он здесь), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не ощутив боли, в безымянный палец и принялась выводить буквы на тонкой батистовой полосе. Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, но вывести удалось лишь немногое: «Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите. Десмонд, люблю тебя! Марина».
Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовь всякому досужему взгляду. Но напиши она по-русски, какой-нибудь лакей мог бы счесть письмо пустыми каракулями и выбросить лоскуток – последнюю надежду Марины.
Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, не отдергивал лапку, пока Марина наматывала на нее окровавленную ленту.
– Теперь иди, Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило. – Слышишь, Макбетушко? Брысь!
Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы не закричать, умоляя кота остаться, разделить ее последнее одиночество. Это была тяжелая минута…
Минута растянулась в несчетные часы, в течение которых Марина не раз готова была схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения. Однако в некий последний миг вставал перед ней образ Десмонда, и жажда увидеть лицо любимого вселяла в нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.
Помощь могла прийти в любую минуту. Помощь могла не прийти никогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…
Марина предпочитала не думать об этом. Она cтаралась вообще ни о чем не думать. Она то засыпала, то вскидывалась, потому что все время слышался ей скрежет отворяемой потайной двери.
Шаги, раздавшиеся вдруг, сначала показались ей всего лишь поступью некоего призрака, рожденного ее измученным воображением. «Десмонд…» – пролепетала она, с трудом вырываясь из тяжелого сна, готовая вновь провалиться в его бездонные черные глубины. И сердце ее перестало биться, когда насмешливый женский голос произнес:
– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорого стоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.
Это была Джессика.
Волосы ведьмы
Ужасно – или смешно? – что первым побуждением Марины было броситься ей на шею, как подружке, крича от счастья. Но в следующее мгновение страх всецело завладел ею: ведь ни тон, ни слова Джессики не обещали никакой надежды. Взгляд ее немигающих, загадочных глаз был полон жгучего торжества.
– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорого стоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.
Это была Джессика.
Волосы ведьмы
Ужасно – или смешно? – что первым побуждением Марины было броситься ей на шею, как подружке, крича от счастья. Но в следующее мгновение страх всецело завладел ею: ведь ни тон, ни слова Джессики не обещали никакой надежды. Взгляд ее немигающих, загадочных глаз был полон жгучего торжества.
– Ты… нашла Макбета? – с трудом разомкнула губы Марина.
– Я нашла Макбета, – кивнула Джессика. – И если это тебя утешит, он порядочно исцарапал меня, когда я снимала твое lettre d’amour.[4] А потом удрал, задрав хвост трубой, так тряся всеми четырьмя лапами, словно вымазался в грязи.
Марина бросила на нее взгляд и поскорее опустила ресницы, чтобы Джессика не прочла выражения ее глаз. Но не удержалась и сказала:
– Ну что ж, я его понимаю.
– А, ну да! – Губы Джессики дрогнули в улыбке. – Что, «с рук моих все океаны мира крови смыть не в силах»?[5]
– Разве не так? – Марина села, пытаясь принять небрежный вид: невыносимо сделалось вот так лежать перед Джессикой, подобно жертве, обреченной на заклание.
– Ты мне нравишься, Марион! – одобрительно усмехнулась Джессика. – С тобой интересно. Правда, иногда мне ужасно хотелось, чтобы ты не была такой простодушной, тогда бы было еще интересней. Твоя беда в том, что ты слишком доверчива! А верить нельзя никому. Ты же с разинутым ртом слушала все, что тебе плели я, Глэдис, Десмонд… Вот и дослушалась. Ты ведь небось веришь в высшую справедливость, да? Неужели еще не убедилась, что громы небесные не собираются грянуть над моей головой?
Правду сказать, в первые мгновения Марине почудилось, что Джессика повредилась в уме, если пришла сюда. Но она надеется уйти… Значит, знает, как открыть ее изнутри. Но вряд ли она явилась для того, чтобы сообщить эту тайну Марине. Ведь Джессика – человек, лишенный души, сердце ее мертво для добра и сочувствия. Она непреклонна, как мужчина, и очень опасна, потому что умна и коварна.
Зачем же Джессика пришла сюда? Скорее всего, чтобы насладиться страданиями Марины. Окончательно пригвоздить поверженную соперницу. И, может быть, даже раскрыть ей свои карты. Недаром же нарцисс – ее любимый цветок! Самолюбование – сущность Джессики, все свои злодейства она совершила исключительно из любви к себе.
Марина вдруг подумала, что могла бы заподозрить красавицу чуть ли не с первого дня, когда Джессика так пылко рассказывала ей о нарциссах. Из этих цветов плели себе венки эринии, богини мести и возмездия, и Джессика с невероятной терпеливостью, сдержанностью, расчетливостью сплетала свой венок. Только ей пока невдомек, что о ней уже все известно!
Марина вскинула голову, но тут же погасила огонь глаз. Не время торжествовать. Ведь ничто не мешает Джессике в одно мгновение привести в движение известный лишь ей механизм и оказаться за пределами обители смерти, оставив здесь Марину. И хоть Десмонд знает, на что способна его вновь обретенная сестрица, характер Джессики так же несгибаем, как ее осанка. Черт знает чего от нее еще можно ожидать! И как ни хочется с горделивым отвращением плюнуть ей в лицо, нельзя забывать, что она – единственная надежда Марины на спасение, единственный ключ от потайной двери. И с этим ключом следует обращаться бережно…
– Что-то ты притихла, Марион, – обеспокоенно сказала Джессика, приближаясь. – Ты не могла настолько обессилеть за день и две ночи.
Марина так испугалась, как бы Джессика не огляделась и не заметила глиняного сосуда, еще наполовину полного водой, не вздумала опрокинуть его, что ринулась в бой, желая во что бы то ни стало отвлечь соперницу:
– Зря ты думаешь, что Десмонд женится на тебе!
– Очень надо! – фыркнула Джессика, и Марине показалось, что мисс Ричардсон (вернее, новоявленная леди Маккол) сейчас все расскажет о себе и своих планах. – Почему ты так решила? Десмонд был игрушкой в моих руках. И если ты думаешь, что я не влезла к нему в постель, то глубоко ошибаешься.
Наверное, лицо Марины слишком уж изменилось, потому что Джессика торжествующе хохотнула, разразившись новой цитатой:
– «О, берегитесь ревности, синьор! Зеленоглазое чудовище сие со смехом пожирает свои жертвы!»[6]
Но дело было вовсе не в ревности…
«Не может быть! – смятенно подумала Марина. – Неужели Джаспер ошибся, и Джессика так ничего и не знает о своем истинном происхождении?»
Жалость вдруг коснулась сердца Марины. Страшны грехи Джессики, но ведь она совершила их, не ведая, что творит. Ее не проклинать нужно, а жалеть. Девушке пришлось сделать глубокий вздох, чтобы набраться решимости и сказать то, что она должна была сказать:
– Я думаю, Десмонд решился бы скорее лечь в могилу, чем в одну постель с тобой. Как Алистер!
– Это еще почему? – вскинула брови Джессика, и Марине впервые пришло на ум ее сходство с какой-то хищной птицей – особенно сейчас, когда обычно умные, проницательные глаза ее обесцветились непониманием и сделались как бы даже туповаты.
– Потому что, когда ты узнаешь, что ты дочь лорда Маккола… что Алистер и Десмонд твои единокровные братья… я думаю, это тебя остановит! – бессвязно выпалила Марина, страшась увидеть отчаяние и слезы в глазах Джессики.
Но вид у той был по-прежнему надменный и гордый, даже подобия стыда не промелькнуло в ее лице.
– Меня не остановило даже то, что я всегда об этом знала, – небрежно пожала она плечами и расхохоталась: – Я снова шокировала тебя? Неужели ты жалеешь меня?
– Да, – глухо вымолвила Марина.
– О, очень мило с твоей стороны! – насмешливо склоняясь к ней, проговорила Джессика, делая перед Мариной шутливый реверанс и невольно склоняясь над ней. – Но ты бы лучше себя пожалела, бедняжка!
Того-то и ждала Марина.
Она знала, что не сможет вскочить достаточно быстро и, кинувшись на Джессику, сбить ее с ног, а потому вцепилась ей в волосы и рванула на себя. Джессика с пронзительным воплем рухнула на Марину, и у той на мгновение занялся дух. Но все-таки боль Джессики была сильнее, что давало Марине преимущество, которым она не преминула воспользоваться: ужом выскользнула из-под тела Джессики, перевернула ее на спину, приподняла и с силой швырнула головой на каменные плиты.
Джессика застонала, зашарила в воздухе руками, пытаясь вцепиться в Марину, но та была начеку и, увернувшись, снова схватила соперницу, еще раз ударила ее об пол.
Звук был ужасен! Марина вдруг поняла, что уже не сможет повторить то же самое еще раз, и отпрянула, защищаясь ладонями. Но нападения не последовало. Джессика распростерлась на полу недвижима.
Победа далась так легко, что Марина в первое мгновение даже испугалась: а не убила ли она, часом, проклятущую Джессику? Отомстила, называется! Как бы победа не обернулась поражением, ведь только Джессика знает, как выйти на волю. Но та дышала, и Марина возблагодарила бога.
Однако медлить было нельзя: живучая, как змея, лицедейка могла очнуться в любую минуту. Из нижних юбок Марина нарвала множество крепких полосок, которыми спеленала Джессику по рукам и ногам. Затем обшарила ее одежду в поисках какого-нибудь ключа, но, увы, не нашла ничего, кроме окровавленного лоскута, своего безнадежного письма к Десмонду, который спрятала в карман.
Марина села так, чтобы Джессика увидела ее сразу, едва очнется, и принялась уговаривать себя набраться терпения. «Сокамерники» – сэр Брайан и Гвендолин, чудилось, глядели на нее с нетерпеливым ожиданием, и девушка с невольной досадой отмахнулась от них:
– Нет, потерпите еще! Такие дела скоро не делаются. Знаете, как у нас говорят: самое долгое – позади, самое трудное – впереди.
«О господи, да не схожу ли я с ума?!» – похолодела она от ужаса, сообразив, что разговаривает с мертвецами.
Переместилась, чтобы оказаться спиной к своим страшным соседям, и склонилась ближе к Джессике, ресницы которой в ту минуту дрогнули. Она приходила в себя! Сердце Марины пропустило один удар. Сейчас… уже скоро…
Глаза Джессики постепенно прояснились от мути беспамятства и наполнились безграничным изумлением, а затем в них вспыхнул страх. Джессика дернулась – и замерла, осознав каменную неподвижность своего тела. И Марине почудилось, будто что-то взорвалось в голове связанной, такой взрыв бешенства полыхнул вдруг в ее взгляде:
– Развяжи меня! Развяжи, стерва! Раз-вя-жи!
Марина встала, небрежно перешагнув через Джессику, ушла в другой угол и села там, сохраняя на лице маску равнодушного терпения… Ей пришлось вонзить ногти в ладони, чтобы сдержать себя!
Какое-то время Джессика неистовствовала, но наконец напрасная ярость обессилила ее. Она замерла, перестав конвульсивно содрогаться, только тяжело, протяжно всхлипывала, не имея возможности вытереть слезы.