Мне было интересно, как он разговаривает с Глэдис, как смотрит на нее, что подмечает. Этот интерес не имел ничего общего с ревностью. Думаю, мне просто хотелось какого-то развития событий. Совсем как Лили и Марджори, я дрожала в нетерпеливом ожидании. Мы все жаждали уловить в его взгляде огонек, а в голосе – жар. Не то чтобы мы желали ему стать больше похожим на других мужчин, но просто знали: чувственность у него проявится совершенно особым образом. Он был добрее и терпимее большинства женщин, а суровостью и сдержанностью не уступал никому из мужчин. Мы хотели увидеть, как он переменится.
Если Глэдис и стремилась к тому же, то виду не подавала. Глядя на таких женщин, я не могу определить: неужели они в душе столь же толстокожи и унылы, как внешне, и только ищут повода выплеснуть презрение и досаду, или же их терзают мрачные костры и пустые страсти.
Лили и Марджори были не прочь поговорить о замужестве. Ничего хорошего они на эту тему сказать не могли, хотя полагали, что уклонение от брачных уз должно преследоваться по закону. Марджори рассказывала, как вскоре после свадьбы забилась в дровяной сарай, чтобы наглотаться крысиного яду.
– И непременно бы наглоталась, – добавила она. – Да только аккурат в это время автолавка подъехала, и мне пришлось выйти, кое-чего прикупить. Мы тогда на ферме жили.
Муж в ту пору обращался с ней очень жестоко, но позднее с ним случилась беда: он перевернулся на тракторе и от полученных травм остался калекой. Они переехали в город, и теперь хозяйкой положения оказалась Марджори.
– Тут как-то вечером разобиделся и говорит, дескать, ужин твой есть не буду. Ну, я ему запястье стиснула и держу. Он испугался, что я ему руку выверну. Понял, что с меня станется. Я ему: «Что ты сказал?» А он сразу: «Нет-нет, ничего».
Рассказывали сестры и о своем отце. Был он человеком старой закалки. В сарае держал аркан (не в том сарае, где крысиный яд, – тот был на другой ферме, гораздо позже) и, когда дочери действовали ему на нервы, мог отходить их этим арканом и грозился на нем же повесить. Лили, младшую из сестер, трясло так, что ноги не держали. Не кто иной, как отец, отдал Марджори, когда той едва стукнуло шестнадцать, в жены своему дружку. Тот и довел ее до крысиного яда. А отец потому так поступил, что боялся, как бы она по рукам не пошла.
– Крутого нрава был, – заключила Лили.
Я в ужасе спросила:
– Но почему же вы не убежали из дому?
– Его слово было законом, – ответила Марджори.
Они еще добавили, что сегодня все беды происходят оттого, что молодежь больно много о себе понимать стала. Слово отца и должно быть законом. Своих детей обе воспитывали в строгости, и это всем на пользу шло. Когда сынишка Марджори обмочился в постели, она пригрозила отрубить ему писюн тесаком. И недержание как рукой сняло.
Сестры утверждали, что девяносто процентов юных девушек выпивают, сквернословят и не хранят девичью честь. Им самим Господь дочек не дал, а кабы дал, так девчонкам бы не поздоровилось, попадись они с поличным. А взять Айрин, говорили они: на хоккей с парнями ходила в лыжных брюках с разрезом между штанин, а под брюками – ничего, чтоб сподручнее потом на морозе кувыркаться. Вот ужас-то.
Меня так и тянуло указать им на явные противоречия. Лили и Марджори сами выпивали и сыпали бранью; да и чем так уж замечателен отец, который обрек тебя на мучения? (До меня не доходила одна простая истина: Лили и Марджори были вполне довольны жизнью, а иначе и быть не могло, с их-то логикой, кичливостью и семейным укладом.) В то время логика взрослых зачастую приводила меня в бешенство – их было не сдвинуть с места никакими разумными доводами. Ну, как объяснить, что у этих сестер были золотые руки, способные к тонкой и умной работе (я не сомневалась, что со множеством других дел они бы справились не хуже, чем с потрошением птицы: взять хотя бы лоскутное шитье, штопку, домашний ремонт, выпечку, проращивание семян), – и при этом такой нелепый, корявый образ мыслей, доводивший меня до белого каления?
Лили похвалилась, что никогда не подпускает к себе мужа, если тот выпивши. Марджори похвалилась, что с тех пор, как едва не окочурилась от потери крови, не подпускает к себе мужа – и точка. Лили тут же уточнила, что ее муж на трезвую голову и не делает никаких поползновений. Я понимала, что не подпускать к себе мужа – это предмет гордости, но не догадывалась, что «подпускать к себе» означало «иметь соитие». Мне и в голову не приходило, что Марджори и Лили могут рассматриваться как объекты желания. У обеих были гнилые зубы, отвислые животы, унылые, прыщавые физиономии. Выражение «не подпускать к себе» я истолковала буквально.
За две недели до Рождества «Индюшкин двор» стало лихорадить. Мне пришлось забегать в цех на час перед школой и после уроков, а также проводить там все выходные. По утрам на улицах еще горели фонари, а в небе светили звезды. «Индюшкин двор» стоял на краю заснеженного поля, отгороженного шеренгой старых сосен, которые даже в отсутствие ветра и холодов с усилием воздевали свои ветви к небу и тяжко вздыхали. Трудно поверить, но я летела в «Индюшкин двор» (пусть только для того, чтобы отдать час своего времени потрошению птицы) с надеждой и с ощущением непостижимости тайн мироздания. Причиной тому отчасти был Герб, а отчасти – кратковременное похолодание, череда ясных морозных рассветов. Если честно, такие ощущения возникали у меня довольно часто. Я их у себя замечала, но никак не связывала с событиями реальной жизни.
Однажды утром в цехе потрошения объявился новый работник. Он был не из наших: парень лет восемнадцати-девятнадцати по имени Брайан. У меня создалось впечатление, что это, скорее всего, родственник или просто знакомый Герба Эббота. Герб приютил его у себя. Прошлым летом новичок работал на озерном пароходе. Но продолжать, по его словам, не захотел и списался на берег.
На самом деле выразился он так:
– Да ну их на фиг, эти пароходы, затрахали уже.
В «Индюшкином дворе» изъяснялись грубо и без оглядки, но это было единственное слово, которого никто и никогда не произносил вслух. У Брайана оно, судя по всему, слетело с языка не случайно: парень явно бравировал, замыслив оскорбление и провокацию. Пожалуй, это впечатление усугубляла его внешность. От него было не оторвать глаз: медового цвета волосы, ярко-синие глаза, румяные щеки, стройная фигура – не подкопаешься. Но единственная беспощадная прихоть держала его мертвой хваткой, и оттого все его достоинства оборачивались пародией. Его слюнявый рот вечно был приоткрыт, веки полуопущены, лицо выражало похотливость, а жесты выглядели ленивыми, утрированными, призывными. Дай такому гитару и выпусти на подмостки, он бы, вероятно, извивался, стонал и ревел перед микрофоном, как положено настоящему кумиру публики. Но вне сцены он выглядел неубедительно. А по прошествии недолгого времени начинало казаться, что его назойливая похотливость сродни икоте: однообразна и бессмысленна.
Поумерь он свою спесь, Марджори и Лили, вероятно, пришли бы от него в восторг. Могли бы завести свою обычную игру: требовать, чтобы он не делал им гнусных предложений и держал руки при себе. А так сестры приговаривали, что видеть его не могут, и ничуть не кривили душой. А однажды Марджори схватилась за мясницкий нож.
– Держись подальше, – прошипела она. – И от нас с сестрой, и от этой девочки.
Держаться подальше от Глэдис она не потребовала, потому что Глэдис в тот момент на рабочем месте не оказалось, да и вряд ли Марджори встала бы грудью на ее защиту. А Брайан, как на грех, особенно донимал Глэдис. Та бросала нож, скрывалась минут на десять в помывочной и возвращалась с каменным лицом. Она уже давно не отговаривалась болезнью, чтобы, как прежде, смыться с работы пораньше. Марджори считала, что такие номера у нее больше не проходят, потому что Морган попрекает ее куском хлеба.
Глэдис мне сказала:
– Терпеть этого не могу. Ненавижу такие разговоры и такие… жесты. Меня прямо тошнит.
Я поверила. Ее лицо побелело как мел. Но почему она не пожаловалась Моргану? То ли отношения между нею и братом стали чересчур напряженными, то ли она не решалась повторить или описать увиденное и услышанное. А почему не пожаловался никто из нас – если не Моргану, то хотя бы Гербу? Об этом я не задумывалась. Брайан казался мне просто неизбежным злом, как холод в цехе, как запах крови и отбросов. Когда же Марджори и Лили надумали пожаловаться, то всего лишь на его лень.
С потрошением он не справлялся. Говорил, что у него слишком большие руки. Поэтому Герб стал давать ему другие поручения: подмести пол, обмыть и упаковать потрошеные тушки, помочь в отгрузке продукции. Теперь ему не приходилось торчать у всех на виду и заниматься общим делом, поэтому большую часть рабочего дня он филонил. Брался за швабру и тут же бросал, начинал протирать рабочие поверхности и убегал покурить, облокачивался на столешницу и надоедал нам своими глупостями, пока Герб не звал его на отгрузку. Герб сбился с ног – на него легла еще и доставка заказов; очевидно, ему и в самом деле было невдомек, насколько ленив Брайан.
– Держись подальше, – прошипела она. – И от нас с сестрой, и от этой девочки.
Держаться подальше от Глэдис она не потребовала, потому что Глэдис в тот момент на рабочем месте не оказалось, да и вряд ли Марджори встала бы грудью на ее защиту. А Брайан, как на грех, особенно донимал Глэдис. Та бросала нож, скрывалась минут на десять в помывочной и возвращалась с каменным лицом. Она уже давно не отговаривалась болезнью, чтобы, как прежде, смыться с работы пораньше. Марджори считала, что такие номера у нее больше не проходят, потому что Морган попрекает ее куском хлеба.
Глэдис мне сказала:
– Терпеть этого не могу. Ненавижу такие разговоры и такие… жесты. Меня прямо тошнит.
Я поверила. Ее лицо побелело как мел. Но почему она не пожаловалась Моргану? То ли отношения между нею и братом стали чересчур напряженными, то ли она не решалась повторить или описать увиденное и услышанное. А почему не пожаловался никто из нас – если не Моргану, то хотя бы Гербу? Об этом я не задумывалась. Брайан казался мне просто неизбежным злом, как холод в цехе, как запах крови и отбросов. Когда же Марджори и Лили надумали пожаловаться, то всего лишь на его лень.
С потрошением он не справлялся. Говорил, что у него слишком большие руки. Поэтому Герб стал давать ему другие поручения: подмести пол, обмыть и упаковать потрошеные тушки, помочь в отгрузке продукции. Теперь ему не приходилось торчать у всех на виду и заниматься общим делом, поэтому большую часть рабочего дня он филонил. Брался за швабру и тут же бросал, начинал протирать рабочие поверхности и убегал покурить, облокачивался на столешницу и надоедал нам своими глупостями, пока Герб не звал его на отгрузку. Герб сбился с ног – на него легла еще и доставка заказов; очевидно, ему и в самом деле было невдомек, насколько ленив Брайан.
– Не понимаю, почему Герб тебя до сих пор не уволил, – сказала Марджори. – Видать, не хочет, чтоб ты дома проедался, – к делу-то ты не приспособлен.
– Смотря к какому, – ухмыльнулся Брайан.
– Язык свой поганый прикуси, – потребовала Марджори. – Жалко мне Герба. Кого у себя пригрел?
В последний учебный день перед Рождеством нас отпустили пораньше. Я побежала домой, переоделась и к трем часам уже была на птицефабрике. Там никто не работал. Все топтались в нашем цехе, а Морган Эллиотт орал что есть мочи, размахивая тесаком над разделочной поверхностью. Я не поняла, в чем дело, и решила, что у кого-то в работе обнаружился серьезный брак – скорее всего, у меня. И тут я заметила Брайана: угрюмый и некрасивый, он стоял по другую сторону стола, не рискуя подойти ближе. На лице у него играло подобие все той же похотливости, но его заслоняло и перевешивало выражение бессильной злобы и даже страха. Ну вот, подумала я, Брайана все же увольняют за небрежность и лень. Даже когда я разобрала слова Моргана – «извращенец», «развратник», «маньяк», – это не навело меня ни на какие другие мысли. Марджори, Лили и даже дерзкая Айрин стояли тут же, благочестиво потупившись, как школьницы, присутствующие при экзекуции одноклассника. Только старичок Генри позволил себе осторожную ухмылку. Глэдис поблизости не было. Ближе всех к Моргану стоял Герб. Он не вмешивался, но следил глазами за тесаком. Морджи ревел белугой, хотя ему, как я поняла, не угрожала прямая опасность.
Морган орал, чтобы Брайан убирался вон.
– Прочь из города… со мной шутки плохи… не вздумай ждать до завтра, если не хочешь, чтобы я тебе задницу раскроил! Вот отсюда! – Тесак красноречиво указал на дверь.
Устремившись к выходу, Брайан то ли нарочно, то ли случайно дразняще вильнул бедрами. От такого зрелища Морган взвыл и ринулся за ним, картинно размахивая тесаком. Брайан побежал, Морган следом, Айрин заверещала и схватилась за живот. Морган не смог далеко убежать – для этого он был слишком грузен, да и для метания тесака тоже. Герб наблюдал с порога. Очень скоро Морган вернулся и швырнул тесак на стол.
– Живо за работу! Нечего таращиться! Вам не за это деньги платят! А ты чего развопилась? – Он пристально посмотрел на Айрин.
– Я ничего, – оробела Айрин.
– Если рожать собралась – выметайся.
– Нет, нет.
– Смотри у меня!
Мы вернулись к работе. Герб снял забрызганный кровью рабочий халат, надел пиджак и ушел – видно, хотел проследить, чтобы Брайан сел на вечерний автобус. Герб не проронил ни слова. Морган с сыном вышли во двор, а Генри и Айрин вернулись в соседний цех, где ощипывали тушки, стоя по колено в перьях из-за нерадивости Брайана.
– А Глэдис где? – вполголоса спросила я.
– Силы восстанавливает, – сказала Марджори.
Она тоже говорила тише обычного, а выражение «силы восстанавливает» было не из разряда тех, что употребляли они с сестрой. Оно было с издевкой выбрано специально для Глэдис.
Сестры не желали рассказывать, что произошло, опасаясь возвращения Моргана и неминуемого увольнения за сплетни. Хорошие работницы, они все равно этого боялись. А кроме того, они ничего и не видели. И наверное, злились, что не сумели подглядеть. Мне удалось вытянуть из них лишь то, что Брайан, подкараулив Глэдис при выходе из помывочной, то ли сделал, то ли показал ей нечто такое, от чего она взвизгнула и закатила истерику.
Теперь у нее, видать, снова нервишки сдадут, сказали они. А этот из города уберется. Скатертью дорожка обоим.
У меня сохранилась фотография, сделанная в «Индюшкином дворе» в сочельник. Снимали камерой со вспышкой – кто-то позволил себе такую дорогущую штуку в честь скорого Рождества. Думаю, Айрин. А фотографировал, по всей вероятности, Герб Эббот. Ему не страшно было доверить любое новшество – он либо знал, как им пользоваться, либо схватывал на лету, а камеры со вспышкой появились совсем недавно. Снимок сделали часов в десять вечера, когда Герб и Морджи доставили клиентам последний заказ, а мы уже вымыли столешницы и отдраили щетками и ветошью бетонный пол. Вслед за тем, сняв задрызганные кровью халаты и толстые свитера, все переместились в каморку под названием «закусочная», где были стол и обогреватель. Конечно, мы оставались в рабочей одежде: в комбинезонах и рубашках. Мужчины – в кепках, женщины – в повязанных на манер военного времени косынках. Я на этом снимке получилась радостной и приветливой толстушкой – сейчас узнаю себя с трудом: не помню, чтобы я такой была или притворялась; нипочем не скажешь, что мне всего четырнадцать. Айрин, единственная из всех, сняла косынку, распустив длинные рыжие волосы. Она выглядывает из-за этой гривы с кротким, доступным, зазывным видом, который, возможно, соответствовал ее репутации, но, по моим воспоминаниям, не имел ничего общего с действительностью. Да, фотокамера принадлежала ей: Айрин позирует старательней, чем другие. Марджори и Лили, как положено, улыбаются в объектив, но улыбки у них кислые и натянутые. В косынках, скрывающих волосы, да еще с такими фигурами, в бесформенной спецодежде, они смахивают на разбитных, но запальчивых мастеровых. Даже косынки смотрятся на них нелепо: кепки подошли бы лучше. Генри в прекрасном расположении духа, счастлив, что работает в бригаде, улыбается и выглядит лет на двадцать моложе своего возраста. Следующий – Морджи с видом побитой собачонки, не проникшийся радостью момента, и, наконец, Морган: краснолицый, важный и довольный. Только что каждый из нас получил от него премию: индейку. У всех этих тушек не хватает ноги или крылышка, да к тому же у некоторых заметно какое-нибудь уродство, так что вид не товарный, за полную стоимость такое не продать. Но Морган долго нас убеждал, что именно у бракованной птицы зачастую бывает самое нежное мясо, и показал, что сам несет домой именно такую.
У каждого из нас в руках кружка или большая, грубая фаянсовая чашка, в которой вовсе не чай, а виски. Морган и Генри прикладывались с обеда. Лили и Марджори попросили совсем капельку, только сочельник отметить, да и потом, они с утра на ногах. Айрин говорит, что у нее тоже ноги зудят, но ей можно и не капельку. Герб плеснул щедрую порцию не только себе, но и обеим сестрам, и те не возражают. Нам с Морджи он налил совсем чуть-чуть да еще разбавил кока-колой. Я впервые в жизни пробую алкоголь; в результате у меня складывается стойкое убеждение, что ржаной виски с кока-колой – это стандартный напиток, который я потом заказывала для себя много лет, пока не заметила, что другим он нисколько не интересен, а меня от него тошнит. Правда, в тот раз меня не затошнило: Герб знал меру. Если бы не странный привкус и ощущение особенной значимости, я бы сказала, что пью кока-колу.
Мне не нужно видеть на снимке Герба, чтобы вспомнить, как он выглядел. Если, конечно, он выглядел как обычно, именно так, как на работе в «Индюшкином дворе» или во время наших редких встреч на улице, то есть во всех случаях, кроме одного.
Он был сам не свой, когда Морган напустился на Брайана, и после, когда Брайан бежал по дороге. Что в нем изменилось? Пытаюсь вспомнить, ведь я не сводила с него глаз. Разница была невелика. Лицо как-то смягчилось и отяжелело; если бы от меня потребовалось точное описание, я бы сказала, что лицо Герба исказилось стыдом. Но за что ему могло быть стыдно? За Брайана с его выходками? Не поздновато ли – разве Брайан хоть когда-нибудь вел себя иначе? За Моргана, который лютовал, как в фарсе? Или за себя, который славился умением пресекать любые стычки, а тут спасовал? Или за то, что он не вступился за Брайана? Но рассчитывал ли хоть кто-нибудь из нас, что Герб кинется его защищать?