Зуб Мудрости мрачной громадой взирал на исказившиеся под луною лица друзей. А не поехала ли крыша у нашего Лёлика? Тот самый? Которого тогда вниз башкой в «Ниву» затолкали? Тот самый комсомольский жлоб, что тогда всю келью в монастыре обрыгал? Которого тогда к ленинской ноге привязали? Да может ли быть такое?
— Послушайте, Телескопов. — Княжна Дикобразова вдруг перешла на «вы». — У этого воплощенного олигарха нет ничего общего с тем бандитом!
— А ей лучше знать! — крикнул ужаленный старой ревностью Герасим.
— Лёлик, ты, может быть, не в курсе дела, — сказал Славка, — Налима-то еще в девяносто третьем объявили в розыск. Кроме того, у нас есть достоверная информация, что его своя же братва из правления ТНТ заказала, после чего он и исчез. Боюсь, приятель, это у тебя папино халигалийское воображение разгулялось.
— Ээтотт пратец Льёлик слишком много смотритт пуржуазных мувис, — насмешливо высказалась Юлью.
Телескопов-Незаконный взмолился:
— Верьте мне, ребята, а то поздно будет! Я его с лягушачьего детства знаю. Он меня на двенадцать лет старше, вся пацанва в Гусятине за ним бегала. Вожак комсомольской дружины, стиляг учил родину любить! Пиздили без пощады! Помню, как сейчас, мы на Коровьей протоке у берега барахтаемся, а Налим с дружинниками на «уазике» подъезжают. Залезает он на перила моста и бух в стремнину, только ягодицы сверкают, а под левой заметная татуировочка: х у z. Так вот, сегодня случайно навел я бинокль на бассейн «Царской виллы» а там Артемий Артемьевич обнаженным образом прогуливается, а под левой ягодицей — х у z!
— Боже! — выдохнула Марианна.
— Вспомнила?! — яростно затрясся Герасим.
Она плеснула ему в лицо горсть ночной воды:
— Что за неуместная дурацкая ревность. Решается вопрос нашего существования. Vous etes un minable, mon cher![105]
Славка подплыл поближе к вертолетчику:
— Димк, ты считаешь возможным такое изменение внешности?
— Элементарно, — ответил тот. — Частная клиника «Бобколетти» в Дарнахе за пол-лимона любого ублюдка сделает приличным господином.
— Если это Налим и ТНТ, значит, они давно нас вычислили как «каналий», — сказала Марианна.
— Однозначно, — подтвердил охранник.
— Это значит, что нам отсюда не выбраться, — спокойно резюмировал президент 000 «Природа».
— Или наоборот, — с не меньшим спокойствием предположил Никодим Дулин, ветеран боев у «Баграма».
Президент предложил всем подплыть поближе. Они образовали своего рода цветок с колеблющимися лепестками ног и с сердцевиной из восьми голов. Говорили так тихо, что даже в спокойном море, где каждый звук разносится вокруг на милю, их не было слышно. Через несколько минут цветок распался.
— Надеюсь, даже твой литпапаша Стас Ваксино нас сейчас не смониторил, — сказал вертолетчик Горелику.
— Стас не горазд плавать, — усмехнулся тот. — Сюда он не заплывет даже ради своих сочинительств.
— Ты в этом уверен, щенок? — послышался голос из темноты. Моржом выплывал писатель земли русской, он же эмигрантский пустоцвет и буржуазный захребетник.
Несмотря на драматичность ситуации, ядро группировки «Природа» развеселилось. Стас Аполлинариевич, какими судьбами? Не оседлали ли дельфина? Сочинитель не удостоил компанию ответом, но только лишь буркнул, что не отвечает на дешевые каламбуры. После этого он предложил всем вернуться на берег, поскольку он не хочет опоздать на интересный концерт, который сегодня состоится в зале «Чаир». Никто не спросил его «а мы-то тут при чем», хотя каждый, разумеется, так подумал.
На обратном пути Ваксино пристроился к Славке. Тот снизил скорость, и они отстали от группы.
— Славка, я хотел тебе задать один вопрос. — Ваксино фыркнул в моржовые усы. — В этой воде я просто персонаж, поэтому обращаюсь к тебе не как к своему литературному детищу, а просто как к другу.
— Почти догадываюсь, — сказал Горелик с горечью и печалью.
— Ты уже забыл Какашу?
— Да. Забыл. Почти.
— И в этом есть моя вина, как ты думаешь?
— А ты как думаешь, старый Стас?
Длинные ноги Славки медленно и мощно двигались в освещенной луной воде. Медленно появлялось на поверхности сильное плечо, следовал гребок, после чего пловец переходил на скольжение. Сочинитель тянулся сбоку по-лягушачьи.
— Видишь ли, мне вовсе не хочется все это так запутывать, просто я не могу разобраться в ваших чувствах.
— Ты никогда не был отчетлив в своих любовных историях, старый Стас. Наверное, у меня это наследственное. — Горелик расхохотался.
Ваксино подумал: Дельфин прав — и промолвил:
— Ты как-то по-печорински сейчас смеешься, Славка. Помнишь, после смерти Бэлы?
— А как еще прикажешь мне смеяться?
Впереди вся группа уже выходила на берег. Вскоре и они почувствовали под ногами рифленое песчаное дно. Горелик шел впереди.
— Она здесь? — спросил он, не оборачиваясь.
— Это только от тебя сейчас зависит, — с горечью и печалью ответил Ваксино. — Ты сам должен решить: здесь она или где-нибудь не здесь.
В зале «Чаир»
Мы можем только догадываться, откуда взялось название зала. Не исключено, что оно относится к самым глухим временам совка, когда представление об изяществе соединялось с робким пассадоблем «В парке Чаир распускаются розы». Так или иначе, зал был с какой-то сильной ностальгической претензией оформлен розами — лепными, живописными, шелкографическими, а также огромными букетами как живых, так и великолепно искусных; вот так и получилось сногсшибательное постмодернистское рококо на самой грани пошлости.
Теперь он был заполнен почти до отказа элитным обществом месячника. В первых рядах, вокруг пустого губернаторского места (сам Скопцо-внук почему-то отсутствовал) располагались представители знатных родов: княжна Мими Кайсынкайсацкая-Соммерсет, таинственный князь Нардин-Нащокин, аристократическая молодежь, неразлучные князь Олада и граф Воронцофф, парижский барон Фамю и прочие. Запыхавшись и промокая лоб чем-то похожим на жменю кислой капусты, но с запахом роз, прискакал на замену вице-губернатор Ворр-Ошилло, известный на архипелаге «скрытый либерал» (так тут называли алкоголиков).
Всех удивил молодой аристократ Алекс Мамм (из Молчалиных). Every inch a dandy,[106] он явился под руку с очаровательной, хоть и немного курносенькой Валентиной Остроуховой. Этот неожиданный союз вызвал первую нервную дрожь. Вызывающе прохохотала неотразимая олимпийская чемпионка, восемнадцатилетняя Софи Фамю. Она пригласила на этот концерт кое-кому тут уже известного авантюриста Славу Горелика, но тот с присущей ему наглостью не явился. Кое-кому также известно, что Алекс Мамм был отвергнут Софи ради Славки и вот явился со стройняшечкой Остроуховой — какой пассаж! В результате девушка, недавно посеянная в первой десятке мировых секс-символов, оказалась и без Алекса, и без Славы, то есть просто-напросто одна; а ведь она уже забыла, как это бывает!
Все это, разумеется, остро и тонко подмечалось представителями все еще не ренационализированной прессы архипелага: «Кукушкинской правды», «Кукушкинского комсомольца», местного радио-телевидения «Ку-Ку!», а также главного боевика общественного мнения, таблоида «Русский рывок». К этому надо добавить, что месячник на задворках бывшей империи стал уже привлекать внимание столичной и даже зарубежной прессы, и среди публики в ожидании скандала присутствовали и пока еще не опознанные нами матерые волки пера. Находился тут даже знаменитый критик Говновозов, на поверку оказавшийся пожилой теткой с большими зубами, в слегка заскорузлом вельветовом платье.
Первый настоящий скандал разыгрался еще до начала действа. В зале появился Стас Ваксино, еще мокрый после морского шпионства: пряди зачесаны поперек плеши, усы прилипли к губам, пуговица пиджака пристегнута к жилету. В углу зала, где сидела смешанная литературная поросль, от крапивы до порядочных дубов, его проход вызвал неприязненное оживление.
— Видите, вон Стас Ваксино трусит, да-да, вот этот старик — классик! — Некогда был знаменит бурою бородою и мускулистым задом.
— Теперь на его жопе в рай не уедешь.
— А бороду общипали птицы «холодной войны».
— Усами же одолжился у Ницше.
— Да нет, у Максима!
— Живет за границей на всем готовом.
— Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл.
— Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья!
— Пигмеи моральных устоев!
Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я — Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»
Хлопнулся было в падучей.
— «Скорую!» «Скорую!» Быструю амбуланцу! — те же «ослиного толка» вокруг закричали. Никто тут не жаждал летального с ходу исхода. Тут человек, про которого позже сказали «супруга», склянку достав из шали кубарьской с орлиными петухами, снадобьем личным попотчевала поэта, после чего тот воспрял без памяти об инциденте.
Все восстановилось. По проходу прошел еще один литературный старик в оливковой спецовке революционного команданте.
«Да это же покойный Ильич Гватемала, тайный лауреат Премии Циклоппини! — прошелестела поросль. — Вот это писатель, не то что…» Поросль взглянула на Петрушайло и замолчала. А тот уже носовым платком, лишь по краям немного засохшим, помахивал: «Начинайте!»
На сцене появился барон Фамю, тоже в стиле Чаир, — с розами, приколотыми к лацканам и фалдам фрака.
— Ну что ж, господа, вот и дождались, — интимно сказал он — Внучка моя Натали согласилась сегодня петь!
Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.
— Просим! — Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. — Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.
Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:
— Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, та parole.[107] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m'enfant![108] Наташенька, прошу — играй, спонтань, импровизуй!
Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.
Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.
— Hi, everybody![109] — сказала она голосом вечной ундины.
«Демон Прозрачный, спасибо тебе даже за это явленье», — ошарашенный, думал Ваксино. Нет, не завяла она со времен наших горных фантазий, напротив, будто вернулась в эпоху Нарвских ворот. Наташка села на высокую табуретку у микрофона и прогуляла свои пальцы по струнам гитары. Потом подняла голову и дерзко в зал посмотрела.
— Те, кто помнит меня по питерским временам, а такие в зале, надеюсь, есть, знают, что я и тогда иной раз подпевала гитаре и даже выдумывала лирическую дребедень. С годами вокал окреп, — добавила она смешным басом. — О да, господа, сейчас вы в этом убедитесь! — Тут она пустила в потолок такую мощную трель, что даже розочки люстр задребезжали. В зале стали переглядываться, не зная, что еще ожидать. Она засмеялась: — Не ждите ничего особенного. Просто несколько песенок, что я сочинила на этих загадочных островах.
Первая песня
Вторая песня
— Стас Аполлинариевич, это для вас!
Третья песня
— Мадам Мими, это вам!
— C'est tres joli, n'est pas?[110] — с шиком расхохоталась столетняя княжна Мими, и все жены кукушкинского бомонда, сильно преуспевшие за время месячника по части шика, вспорхнули с аплодисментами: «Шармант! Шармант!»
Четвертая песня
— Посвящается русскому женскому веку.
— Однако! — поднял мотыльковую бровь князь Нардин-Нащокин, когда угас последний аккорд, поглотивший рифму. — Как это прикажете понимать?
— Возмутительно! Как она смеет, плебейка?! — С высоты своего подбородка княгиня посмотрела на окружающий бомонд, и тот, конечно, тут же сделал большие глаза.
Пятая песня
— Сейчас я спою балладу об уходящем двадцатом веке; она так и называется «Прощай, ХаХа-век!». Мне захотелось посвятить ее одному человеку, с которым я встретилась однажды на закате семь лет назад на плоту гребной базы ленинградского «Спартака». Мне минуло тогда шестнадцать лет, но сердцу было мене. Оно не помышляло об измене. С тех пор я ни разу этого человека не видела. Не только внешность его затуманилась, но даже имя под вопросом. Все-таки мне кажется, что его до сих пор зовут Слава Горелик, и каждый вечер мне мнится, что он сейчас войдет. Обращаюсь к тем, кто в курсе дела: есть ли еще смысл ждать?
— О демиурги! — задохнулся Ваксино. Почему вы состарили меня? Почему втравили автором в тот «большой роман»?
Оставалось несколько минут до развала стиля и до начала вакханалии. Зал чинно аплодировал Какаше перед началом шестой песни. Кое-кто, тайком от журналистов, кружевными платочками или венериными бугорками ладоней вытирал запотевшие глаза. Несколько минут прошли, дальние двери открылись, и появились четверо мужланов поперек себя шире. Вы угадали — это были старые Наташенькины знакомые еще по первым калифорнийским опытам — Вазо, Чизо, Арути и Нукрешик. Этих субчиков, вспомнил Ваксино, я уже отправлял в преисподнюю, а они, похоже, бессмертны. Позвольте и вам напомнить: всей четверке, задремавшей однажды после долгих утех, досталось по башке припрятанной чугунной сковородкой. Ну что теперь остается сказать об оптимистах жизни? Башки их если и пострадали, то не очень. Словарные запасы если и убавились, то ненамного. Шерсть на грудях заколосилась. Золото созрело. Пейджеры, мобильники и еще какие-то предметы в чехлах щедро украшали их пояса. Костюменции их по первому же взгляду можно было узнать, как шедевры костюмного дома «Фьюго Грасс», то есть дер шик. На каждую туфленцию, можем вас заверить, ушел без остатков бэби-крокодил. Это о внешнем виде. Что касается внутренних запросов, то они по-прежнему были большие, потому и прибыла четверка на кукушкинскую тусовку, слух о которой уже встревожил всю мировую элиту.