Малеев недоверчиво потряс головой. Потом все-таки понял.
– Я на вас всех напишу. Бардак! Не застава, а хлев! Посмотрим, к чьему слову прислушается командование.
– А что, господин майор, – безмятежным голосом вопрошает поручик, – у меня был какой-то мотив обидеть вас? То есть… вы поймите, ведь, излагая инцидент, придется на весь 3-й отдельный корпус пограничной стражи рапортовать о том, как вы тут экспериментировали с ягодичками особой важности. А у вас, господин майор, обручальное колечко на пальце. Да и статьи, о которых я вам вежливо напоминал, они никуда не делись…
Малеев отшвырнул полотенце.
– Оставьте меня в покое! Я этого так не оставлю, но сейчас мне надо отдохнуть. Тут есть где полежать полчасика?
Роговский вызвал дневального и велел провести майора в дежурку.
– Здорово вы его!
– Сергей Дмитриевич… ничего хорошего. Печалит сам факт, что вот такое еще сохранилось. У меня есть внутренняя надежда, что человек-свинья понемногу становится архаикой, но, между нами, процесс идет уж очень медленно.
Через час дневальный доложил: заезжий майор пошел в уборную, сидел там, сидел, а потом сполз с унитаза и валяется рож… то есть лицом в пол, весь синий. Непонятно, что это такое.
– Что? Видимо, следы огорчения, – мрачно ответил Роговский. – Вязьмитинов, срочно его к врачу.
Тело майора Малеева принял в санчасти доктор Моисеенко. Равнодушно осмотрел синюю рожу, пощупал припухлость у кадыка, приподнял веки, послушал пульс.
И вдруг заинтересовался.
Осмотрел вены. Надавил Малееву под носом.
– Хм… – сказал он профессионально.
Велел раздеть.
Раздели. Осмотрел по новой с головы до пят.
– Господа… от микоина он был бы как буйнопомешанный. От настойки на частунчике смеялся бы, не переставая, а потом заснул бы сном праведника. От самогона на корнезобах тупо блевал бы до полного очищения. От желтяничного порошка… мы бы уже наблюдали летальный исход. От буббырного виски до рассвета гонял бы чертей. От обычной сивухи – вы и сами знаете. От бармалеевки рожа зеленеет, от олдевки белеет, от марьинки краснеет, от геворкяновки идет полосами, а у него сапфирно-синяя. От героина, кокаина и прочее ретро по списку… это даже скучно. Кто-нибудь способен продолжить перечисление? Видите ли, если это то, что я думаю, то милейший капитан восстанет из мусорной россыпи лишь к завтрему и сейчас же отправится под трибунал. Если, конечно, вообще восстанет.
– Нюшняк бородавочный? Ну… если немного подкисший, то он… того… – выдвинул версию Саша Игнатьев.
– Эх, молодость-молодость! – укоризненно молвил Моисенко. – От нюшняка колдобит, но не плющит. Капитан бы сейчас с крыши казармы петухом кричал, а он в бессознанке и ни звука. Кстати, когда подкисает, следует сушить… А если не высушил, в глазах двоится, но и только. Надо же знать такие вещи.
– Простите, – смутился Саша. И малость покраснел, по-моему.
Я молчал. Ну не знаток!
– Это должна быть вытяжка из спор терранского бешеного груздя. Как старший по званию, приказываю обыскать его барахло. Там должны быть такие ампулы…
Указательным и большим пальцами он показал в воздухе, какие именно.
– Это неблагородно! – воскликнул, отстраняясь, Игнатьев.
А я так же молча перетряхнул форменный китель и бриджи капитана.
Неблагородно, спору нет. Но Саша даже представить себе не может, что с людьми бешеный груздь делает. И еще того меньше он представляет себе, какая метка появится в личном деле офицера, по поводу которого у военной полиции появились подозрения – хотя бы только подозрения! – что он участвует в наркотрафике, притом в элитной части «ассортимента». У нас в училище одного взяли с поличным и отправили на каторгу. А другой, кажется, всего лишь не сообщил начальству, что видел, как товарищ… в общем, не более чем видел. Сам не торговал и к зелью не притронулся. Но его отчислили, посадили на полгода и выдали волчий билет по части любой госслужбы, особенно военной. В Империи с такими вещами не шутят.
Поэтому я искал тщательно. Вспорол подкладку. Прощупал погоны. Это надо найти до того, как найдет полиция, притом найти при свидетелях. Составить акт. Запереть найденное в сейф. Доложить по команде.
Давайте сделаем все как надо, ребята. Иначе потом с нами самими сделают как не надо.
Вот они – три большие ампулы с какими-то еще непонятными символами, нанесенными красной краской.
Моисеенко взял их у меня, пригляделся к символам и произнес с видом нумизмата, увидевшего настоящий ефимок с признаком:
– Из свежих спор. Собранных в месяц туманов. Концентрированная! Нисколько не разбавленная. Можно сказать, джокер во вселенной грез…
– Что? Как? Что это такое? – не понял Игнатьев.
– …он же двадцать лет каторги на рудниках Цереры. Или двадцать пять, если немного не повезет с судьей, – спокойно разъяснил Моисеенко. – И, возможно, скорая смерть от передозировки. Пятьдесят на пятьдесят: либо очухается к утру, либо аллес гут к тому же сроку.
Я сейчас же отправился за Роговским. Черт-те что! Офицер Империи – тяжелый нарк. Как он прошел-то через сеть медицинских проверок? Здесь, конечно, не метрополия, но все же.
И откуда Моисеенко знает все это? Обычный военврач. Им что, в Медакадемии спецкурс читали: быстрая и безошибочная классификация наркотиков? Курсанты, сегодняшняя тема нашей лекции – старый добрый героин. Такая, знаете ли, архаика в мире синтетических новинок…
Роговский, даром что тяжелый интроверт, вник в ситуацию моментально.
– Моисеенко, Игнатьев, составляем протокол изъятия. Вязьмитинов, вот магнитный ключ от командирского сейфа, а вот второй – от кабинета, немедленно отнесите туда ампулы. Игнатьев, голубчик, как только закончим с протоколом, сейчас же берете патрульный антиграв и отправляетесь в штаб отряда с нашим милейшим синеголовиком, а оттуда доставляете аналогичного специалиста в сверхсрочном порядке.
Саша переспросил:
– Не лучше ли дождаться военной полиции?
– Не лучше, Александр Антонович. Во-первых, это приказ. Во-вторых, что там будет думать полиция, это ее дело, а у эскулапов отряда все-таки больше шансов откачать нашего драгоценного гостя, нежели здесь, в условиях санчасти на заставе. Не так ли, господин военврач? – Роговский недолюбливал Моисеенко и по имени-отчеству никогда не звал. Всех звал, а его – нет. На вопрос «почему?» холодновато отвечал: «Мне претит эстетическая всеядность». Что он имел в виду?
– Пожалуй, так, господин поручик.
Моисеенко отвечал Роговскому такой же холодностью.
– Наконец, в-третьих… пока это неразумное создание, – он показал на майора, – путешествует по лабиринтам подсознания, сюда к нам, грешным, может явиться кто угодно с чем угодно наперевес. Аппарат-то подключен и функционирует.
– И отсюда… куда угодно… – тихо произнес Моисеенко.
– Совершенно верно, хотя и практически неосуществимо, пока калибровка внутренних координат отсутствует. Вычислить ее без спецаппаратуры – задачка для небольшого института… Господин военврач, ради ускорения процесса дописываем протокол, и сейчас же связывайтесь с полицией. А я доложу в штаб отряда. Сергей Дмитриевич, отчего вы все еще здесь? Любопытствуете?
…От санчасти до корпуса, где у нас учебные классы, оружейка и кабинет начзаставы, всего-то сотня шагов.
Фиолетовая темень. Три фонаря освещают плац и спортплощадку. Клумба в обрамлении кустов, подстриженных под полубокс, по вечной армейской моде. Дремлющая башня арткомплекса. Лютый концерт псевдоцикад, которые в сезон великой суши стрекочут круглые сутки. Гряда тополлерий у входа в ангар для боевых амфибий. Пух от этих деревьев гуще и плотней, чем на Земле, в тридцати метрах ничего не видно.
Кто-то идет мне навстречу.
Маша. Все волосы в пушинках. Несет большой бумажный пакет.
Мы останавливаемся друг напротив друга, между нами всего шаг. Очень близко.
– Я… я… знаю, что вы там… все… задержались до ночи… и я… хотела вот… вам… вишневого пирога… немного…
Она зачем-то открыла пакет и продемонстрировала: вот он, вишневый пирог! Смотрите! Действительно он, а не что-нибудь другое. На аккуратные квадратики разрезан.
А я как раз пропустил ужин. И так мне ударил в ноздри аромат этого пирога, что я, не думая о приличиях, схватил кусочек и сейчас же слопал. А потом еще один. Маша хихикнула. Мне сделалось стыдно. Что бы ей сказать такое? Позарез нужны мудрые слова серьезного мужчины.
– Очень вкусно. А вы… вы… вы тоже съешьте кусочек. А то мне неудобно одному.
Она посмотрела на меня с удивлением, но послушалась. Мне все никак не шли на ум мудрые слова. Через два дня на заставу вернется ее отец. Я буду просить у него руки Машеньки. Но сначала мне бы спросить у самой Машеньки, она-то согласна или нет? И вот как у нее спросить об этом посреди ночи на улице и с этим… неудобным пирогом…
– Еще возьмите, – говорит она.
– Еще возьмите, – говорит она.
А я и предыдущей порции не прожевал. И почему-то мне кажется, что именно сейчас – самый удобный момент, хотя момент, конечно, страшно неудобный.
– Маша, – говорю я. – Маша…
Делаю шаг вперед, завожу сладкую, липкую, всю в начинке, правую ладонь за спину, а левой рукой обнимаю ее. Маша в то же мгновение отводит правую руку с пакетом за спину, а левой обнимает меня.
Ее волосы источают запах цветущей липы.
И вот тогда мы первый раз поцеловались. С полными ртами начинки от вишневого пирога. В свете фонаря у ангара для боевых амфибий. Под бешеный стрекот псевдоцикад. Едва различая окружающее за пеленой пуховой метели.
Мы целовались целый час, не расцепляясь.
Да и потом едва расцепились.
Я люблю ее, я с ума от нее схожу, она лучший в мире человек!
Потом мы доели пирог, весь пирог до последней крошки, и Маша отправилась к себе.
Я же все-таки попытался добраться до нужного кабинета, до сейфа, до… Неужели целый час? Как это никто меня не хватился, ведь у нас тут такое творится!
Да, кстати, она согласна. Еще бы! Как бы она могла не согласиться, ведь мы одно целое, нам порознь жить нельзя. Мы… мы не целуемся, мы воссоединяемся.
В голове у меня цвели сады, распускался салют, звенели ручьи, соловьи хором читали стихи.
У самого входа в корпус ноги мои вдруг лишились сил. Я рухнул ничком, ударился головой о дверь, чудом не потерял сознания. Странно: и руки не слушались меня. Веревки, а не руки! Ха-ха! Как весело!
Будет ссадина, наверное.
Сознание плыло в океане восторга, и вдруг со дна, из глубокой впадины, как древнее морское чудовище, мне явилось слово «парализатор». Я потянулся было к кобуре, но тут салют рассыпался миллионом рубинов прямо у меня в черепе.
…Этот человек был мне определенно знаком.
Я видел его всего один раз, давно, на экране. Мне показали тогда сквернейшего качества фото. И объяснили: чудо, что хотя бы такое фото удалось добыть. Люди подобного рода деятельности стараются не светить свою внешность. Но если ты попался, то тебя сфотографируют принудительно.
И его сфотографировали. В камере предварительного заключения орбитальной тюрьмы на Нептуне. Ровно за двадцать минут до побега.
Сухощавый блондин, лоб высокий, усы и бородка аккуратно подстрижены, шрамик загибается от уголка рта вверх, словно бы нескончаемая усмешечка. Дистиллированно-чистый скандинав.
Теперь он стал на двенадцать лет старше. Мало что изменилось. Разве только на правой щеке у него появилось два бурых пятна неправильной формы. Зараза какая-нибудь? Здесь в сезон дождей заразу подцепить проще, чем сходить по малой нужде. Человек для местной инфекции – тварь желанная, вкусная и питательная. Одних только возбудителей болотной лихорадки аж восемнадцать видов соревнуются между собой за столь лакомую территорию…
Поболел, стало быть, любезный.
Это понятно: в наших гиблых местах очень непросто заслужить должность доверенного помощника при нарколорде Ли Дэ Ване. Придется пройти через трудности и лишения… разного рода.
Полагаю, через пару минут он меня убьет. Ну, или не сам, а кому-нибудь из шестерок отдаст приказ: «Этого – во двор!» Скоро же кончилась моя службишка…
Господи, Маша-то где?
Я успел испугаться за нее, но еще не успел испугаться за себя, когда Харальд Юхансен заговорил:
– Этих шестерых – во двор. Бесполезны.
Он говорил по-русски, без особого акцента. Знал, что я слышу его. Кто-то сбоку – я не видел, кто именно, перевел его слова на японско-корейско-китайское арго, которым пользуется на этой планете сволочь с плантаций мико.
Я лежал на боку в страшно неудобной позе, руки связаны за спиной. Кобура на бедре, кажется, опустела… Где я? Санчасть. Передо мной на полу тело Роговского с дыркой в виске. Чуть дальше – тело Игнатьева с дыркой во лбу. Крови вытекло немного, просто маленькие темные пятнышки.
За спиной у меня шум. Плачет кто-то.
– Девчонок пожалейте! Да что они вам! Они же для вас безопасны! – слышался голос дьякона.
Попадья где-то рядом с ним произнесла то же самое по-английски, потом по-испански, а затем ее ударили, и что-то булькнуло у нее в горле. Может быть, она напилась собственной крови, я не видел…
– Молитесь, – негромко произнес священник.
– Я тебя люблю, Максимушка! Ты слышишь, я тебя люблю! – крикнула дьяконова жена.
– Папа… Папа!
Их вытолкали.
Юхансен спокойно посмотрел на меня. Долго не отрывал взгляда, видимо, хотел убедиться, что я понимаю суть происходящего. Потом вновь глянул мне за спину.
– Сейчас их убьют, Марина Николаевна…
Сейчас же у самой двери прозвучали выстрелы. С десяток одиночных. Не больше. У Ли Дэ Вана работали профессионалы, предпочитавшие не тратить патроны зря. Супруга Сманова протяжно застонала.
– Аха, уже все… – хладнокровно отметил Юхансен. – Мы могли бы… как это?.. оске… ос-кве-рнить… да, осквернить женщин и девушек, это было бы правильно. Мы могли бы ос-кве-рнить и вас. Вы жена нашего врага, это было бы очень правильно. Но на них недостаток времени. А про вас просили не трогать. Не жалко! Но вы запомните, что проиграли, что русские мужчины не оборонили вас. Вы должны помнить.
Сманова неожиданно спокойно ответила ему:
– Я не боюсь тебя. Бог привел тебя к нам за грехи наши, Бог же нас и защитит, а тебя и казнит за твое жестокосердие. Я совсем не боюсь тебя.
Юхансен пожал плечами, показывая: что ему Бог? Бросил своим пару слов. Это я понял: «Увести, запереть».
– Теперь ты, – скандинав вперился в меня. – Я уважаю силу и храбрость и больше не уважаю ничего. Я знаю тебя сберечь… сберечь солдата… спасти вашего солдата, когда мы захватили его. Сильный человек. В смерти боязни не имеешь. Уважаю тебя.
Он замолчал. И очень хотелось мне сказать ему одно-единственное слово: «Собака!» Но грубостью я бы унизил себя. Поэтому я ответил со всевозможной учтивостью:
– К сожалению, не могу ответить вам тем же.
Юхансен расхохотался.
– Среди вас попадаются неплохие экземпляры! Воля есть, отвага есть, сила есть. Только свободы нет: все вы чьи-то служите… лы? Нет… – Он помолчал, подбирая слово. – Все вы слуги кого-то: Бога, царя. А слугой быть недостойно.
– Ну конечно, – пробормотал я, – если ты не слуга беса…
Он опять засмеялся.
– Все, достаточно терять время. Мы не варвары, у нас иная культура…
«Собачья», – мысленно прокомментировал я.
– …поэтому я дарю тебе жизнь. Сильные должны жить, прочим следует умереть. Ты будешь жить.
– Но… как же… Мы же о другом договаривались… – послышался голос Моисеенко у меня из-за спины.
И вот ему-то я все-таки крикнул:
– Пес! Пес!
Потому что, выходит, только он мог убить Роговского с Игнатьевым, а потом отключить следящую аппаратуру и управление тяжелым оружием. Только он мог пустить бойцов Ли Дэ Вана на заставу. Я-то, по всему видно, жив лишь случайно: торопился гадина, до смерти прибить меня не успел.
А Юхансен даже отвечать не стал. Посмотрел куда-то в направлении гадины да развел руками. Мол, о чем только люди не договариваются… и что?
Военврач смачно плюнул у меня за спиной. Потом пнул меня под ребра. Ну, разумеется. Просвещенный знаток поэзии, любитель прогулок на природе.
Господи, как там Машенька? Сохрани ее, Господи!
– Это мне интересно. Сильный, живой, беспомощный… Это мне интересно, – продолжил Юхансен. – Пусть будет игра.
Он сделал знак своим бойцам, бросил пару слов, и меня моментально раздели до трусов. Ком одежды отпихнули под шкаф. Развязали мне руки, поставили на ноги. Пол неприятно холодил мои босые ступни.
Скандинав, критически осмотрев меня, остался доволен:
– Хорош. Спортсмен. Хочешь броситься в меня прямо сейчас? Будем драться один на один.
– Нет.
Он ухмыльнулся.
– Хитрый. Думаешь, шанс у тебя есть сам в одиночку победить нас? Не хочешь смерть взять сразу? Хитрый очень.
До чего же отвратительно, когда человек знает твой язык на четыре пятых и калечит его чуть-чуть, самую малость. Как если бы собаке отрубили пальцы на всех четырех лапах. Пока лежит – не видно, но когда захочет подняться…
– Одно знай… Нет, два знай. Первое: бежать некуда – застава накрыта защитным энергийным… э-э-э… полушар. Не уйдешь, не пропустит. А спутник видит: внизу все в порядке, нет конфликты. Второе: мы убили всех солдаты, которые иметь сон в…
– Кубрике, – услужливо подсказал Моисеенко.
– В кубрике. Чуть пробудить, и совали шомпол в ухо. Во время сон если совать шомпол в ухо, немного закричит может. А чуть пробудить, и не закричит. Ты один. Почти один. Сопротивляйся мне теперь как хочешь. Игра. Пошел вон!
И меня выбросили на улицу. У крыльца валялись мертвые тела священника и дьякона с женами. Поодаль, на клумбе, распростерлись окровавленные поповны. Шваль с автоматами задрала им юбки: интересовалась, хороши ли ноги у молоденьких трупов…