– Полюбит? Не смеши меня. Если она нас, своих детей, не любит, с какой стати ей любить приблудыша?
Дороти нахмурилась:
– Думаю, ты все-таки наговариваешь на свою мать. Не может она не любить своих детей.
– А ты бывала у нас дома? – огрызнулась Нина. – Видела, как мы живем? Кормить и одевать не значит любить. В нашем доме вообще с любовью туго. Мать ненавидит отца, и он в долгу не остается. Мы с детства от нее слышали: если бы повернуть время назад, она бы не стала выходить замуж и рожать детей.
Нина не наговаривала на мать. Дороти вспомнила, что за все время Нининой жизни в деревне мать ни разу ей не написала. Может, эта женщина вообще была неграмотна? А старшие братья? Наверное, тоже. О своей семье Нина предпочитала молчать, но по обрывкам ее разговоров с Эгги Дороти поняла, что отец частенько пьет. Какое будущее ожидало бы ребенка в таком доме?
Мысли, одолевавшие Дороти, были такими же мрачными, как тучи, видные сквозь кружевные занавески. Громадные черные тучи, слегка позолоченные солнцем и угрожающие обрушить на землю новый снегопад.
Рождение ребенка завело Нину в тупик. Ее положение было почти безвыходным. Почти.
– Я позабочусь о твоем ребенке.
Дороти сомневалась, произнесла ли она эти слова вслух или только мысленно. Но они действительно прозвучали на всю комнату, мощные, как раскаты грома в горах.
– Ты? – оторопела Нина. – Ты будешь ему матерью?
– Если хочешь.
Они смотрели друг на друга затаив дыхание. Дороти казалось, что она балансирует на узком горном уступе. Одно неверное движение – и она полетит в темную, бездонную пропасть. В небытие.
Она шумно выдохнула. Нина покачала головой.
Дороти смотрела на нее, безуспешно пытаясь унять колотящееся сердце.
Нина открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла. Потом она все-таки заговорила:
– И ты готова его любить? Возиться с ним? Тебе будет наплевать, что скажут другие?
– Да, – едва слышно ответила Дороти.
Горло сдавило от страха и предчувствия окончательного решения Нины.
– Это потому, что ты не боишься говорить другим, чтобы не лезли в твои дела. Ты смелая. И мозгов у тебя больше, чем у меня. Скажешь пару слов, и к тебе не суются. А я боюсь. Из меня вечно дуру делали. – Нина вздохнула. – И ты бы нянчилась с ним, как со своим?
– Да, – с жаром ответила Дороти.
– Выдавала бы его за своего? Но как? Все же знают, что беременной ты не была. Посмотри на себя. Тощая, как вешалка. Люди поймут, что ты врешь.
– Здешние – да, поймут.
– Ты… ты бы его куда-нибудь увезла?
– У меня есть родные в… далеко отсюда.
– Понимаю, – пробормотала Нина.
Впервые за все время знакомства с Ниной Дороти увидела ее погруженной в глубокие раздумья.
– Что ты об этом думаешь? – обождав немного, спросила Дороти.
– Думаю, это правильно. Лучше, чем монахини. Но мне… неловко просить, чтобы ты для меня…
– Тогда попроси не для себя, а для ребенка. – Дороти взяла ее за руку. – Представь себе: Дэвид… в приюте, вокруг – только чужие. Мне от одной мысли становится страшно. Этот дорогой малыш не заслуживает такой участи.
«Сделай это для меня, Нина. Решайся, глупая девочка. Не позволяй сомнениям сбивать тебя с толку. Я не хочу упускать такую потрясающую возможность. Я так давно мечтала о ребенке».
– И никто не узнает? – спросила Нина. – В смысле, что его настоящая мать – я? Ты никому не скажешь?
– Ни единой душе.
– Будешь всем говорить, что он твой?
– Да.
– И будешь его любить?
– Обязательно.
– Ты же любишь малышей, верно? И скучаешь по своему.
Дороти понимала: эти вопросы предназначены не ей. Нина пыталась себя убедить, что поступает правильно.
– Да, Нина. Я очень люблю малышей.
– Значит, Дэвид заменит тебе родного сына?
Что ей ответить? Чего допытывается эта горе-мамаша? Одно неверное слово, интонация, взгляд – и все может пойти насмарку.
Дороти медленно подбирала слова, будто говорила на чужом языке:
– Нет, Нина. Не хочу тебе врать. Родных детей не заменит никто. Но я верю… я знаю… я смогу дать Дэвиду все то, что не смогла бы дать ты… даже если бы и захотела. Тебе трудно представить, какую жизнь я могу создать этому малышу. Естественно, в хорошем смысле слова. У меня будет свой дом. Надеюсь, деньги тоже. Уютный дом, где у ребенка будет своя комната. Я наполню ее игрушками и книгами. Он пойдет в хорошую школу. У него появятся друзья. Он почти ни в чем не будет нуждаться… Но если тебе больше нравится монашеский приют, что ж, отправляй его туда…
Нина взглянула на ребенка. Тот уже спал у нее на груди. Маленький подбородок блестел от молока. Малыш дышал ровно и спокойно. Дороти смотрела на Нину и на ребенка. Она не будет звать его Дэвидом. Она молилась. Всем сердцем. Истово. Так истово, что ей казалось, будто на небесах ее слушают и могут помочь. И когда Нина отдала ей ребенка, одетого в вещи Сидни, Дороти дрожащими руками приняла малыша, прижала к сердцу и поцеловала в макушку.
Нина повернулась на бок, собираясь уснуть. Она попросила Дороти поскорее что-нибудь придумать с молоком, поскольку сама кормить ребенка больше не собиралась. Нина боялась, что молоко будет выливаться и оставлять пятна на одежде, а это может выдать ее с головой. Дороти понимала ее опасения и обещала найти замену грудному молоку.
Дороти отнесла ребенка вниз и уложила в большую черную коляску. Целых два года коляска пылилась и плесневела в сарае. Вчера, ближе к ночи, Дороти перетащила ее в дом, дочиста отскребла и оставила просыхать у огня. Малыша она завернула в одеяло, когда-то связанное ею. Сколько радости и надежд испытывала она тогда!
А малыш, который ничего об этом не знал, продолжал безмятежно спать.
Молоко. Нужно срочно искать молоко. Рожки у Дороти были. В свое время купила для Сидни. Она собиралась кормить ребенка грудью, но миссис Комптон посоветовала ей на всякий случай обзавестись рожками. Все четыре бутылочки так и лежали в коробках. Дороти их вымыла, наслаждаясь ощущением гладкого стекла. Формой своей рожки напоминали бананы. Потом Дороти надела на них резиновые соски. Она еще никогда не кормила младенцев молоком.
С молоком обстояло сложнее, чем с рожками. Сухое молоко, о котором она слышала, Дороти отвергла сразу. Малышу нужно натуральное. Однако и коровье не годилось для такого малютки. Тут тебе и срыгивание, и вздутие животика, и более серьезные осложнения. А если попробовать козье? Дороти знала о питательности козьего молока. Недаром им выкармливали больных и ослабленных детей. Лучше всего было бы найти кормилицу, только где их сейчас найдешь?
У Нины молоко постепенно иссякнет. Через несколько дней она вернется на работу, и тогда Дороти займется необходимыми приготовлениями. Ею владело странное, почти бредовое состояние, в котором смешивались радость и страх. Напряженная, чутко улавливающая каждый звук, Дороти слегка раскачивала коляску. Она чувствовала… нет, даже знала на уровне интуиции: с этого момента ее жизнью будет управлять ложь. Пусть будет так. Главное, она не одна. У нее есть ребенок. Это перевешивает все остальное. Это ее будущее, и другого просто быть не могло. Ее дальнейшая жизнь лежала перед ней, словно карта, и Дороти видела каждый поворот, который ей придется сделать.
Она качала коляску и ждала, когда ребенок проснется. Великая надежда вновь расцветала в сердце Дороти Синклер. Но если и этой надежде не суждено сбыться, если судьба ее снова обманет, такого горя она больше не перенесет. Она будет раздавлена окончательно. Навсегда.
А Ян? Ей почти не хотелось о нем думать. Встреча с ним была всего лишь кратким мгновением в ее жизни. Сладостным, удивительным. Вчера… еще вчера он был ее величайшей мечтой. Но сегодня его нет рядом. Даже не верится, что в ее жизни появилась другая мечта, затмившая прежнюю.
А Сидни, ее драгоценный малыш, что с ним? Ему ведь может не понравиться, что какой-то другой займет его место. Он даже может невзлюбить ребенка, подаренного Ниной. Дороти сознавала всю нелепость подобных мыслей. Сидни не узнает о ее тайне.
Малыш чуть вздрогнул, вздохнул и продолжал спать.
25
Маршалл
я тебя ненавижу Рейчел тебя ненавидит мы ВСЕ тебя ненавидим самое лучшее что ты можешь сделать это оставить нас в покое слышишь маленький уродец? После этого нам с сестрой будет о’кей, но никак не раньше ты уже нас достал и потому вали из нашей жизни видеть тебя больше не желаем
Жаклин(Это письмо, не обремененное знаками препинания, было найдено внутри книги Джона Грэя «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Экземпляр довольно потрепанный. Его оценили в разумные 80 пенсов и поместили в заднюю комнату, на полку с литературой о самопомощи.)
Поршия совершенно не понимает моего горя по умершему отцу.
Я реву и злюсь.
Она смотрит на меня. «Что за спектакль?» – вопрошает ее холодный, недоумевающий взгляд.
Я реву и злюсь.
Она смотрит на меня. «Что за спектакль?» – вопрошает ее холодный, недоумевающий взгляд.
Я не особо люблю кошек. Почему она вообще здесь болтается? Миссия этого существа, помимо порчи моих нервов, – уничтожение птичек, мышек, землероек. Милых, дрожащих от страха созданий, которые этой хищнице не сделали ничего плохого. Завязываю узелок в памяти: позвонить в Синий Крест. Пусть приедут и заберут ее. Мне она здесь больше не нужна.
Я одна в этом мире. Мой отец умер. Моей матери, возможно, тоже нет в живых. Я потеряла даже Чарльза Дирхеда, с которым занималась стерильной любовью. Ловлю себя на том, что скучаю по нему. По-моему, даже стерильная любовь лучше, чем вообще никакой.
Все время забываю о еде. Одежда начинает на мне болтаться, волосы теряют блеск. Не могу заставить себя взять в руки тряпку, не говоря уже о пылесосе. Не мою посуду и не хожу в магазин.
Извожу себя досадой, а в промежутках сплю.
Мне снится, что я совсем маленькая. Отец качает меня на коленях. Я подпрыгиваю и от удовольствия размахиваю руками. Кончается тем, что я поцарапала отцовскую щеку. «Папа, я нечаянно!» – хнычу я. Отцу это не нравится, но он спокойно вытирает кровь с поцарапанной щеки и отвечает, что все нормально. Говорит моей матери, что у малышки Робби (так он меня тогда звал) выросли слишком длинные ноготки и их нужно подрезать. Мама сидит в кресле у камина. Ее волосы сияют, ловя отблески огня. Мама не обращает на нас никакого внимания. Я путаюсь в воспоминаниях, смешивая реальность с выдумкой. Тогда мама еще жила с нами? Может, это было за день до того, как она нас бросила? Она не зашла за мной после школы. Я сидела и ждала в классе мисс Ромни. Учительница позволила мне взять ножницы и резать кусочки бумаги и картона. Мисс Ромни все время меня подбадривала, но я видела, что она тоже волнуется. Кончилось тем, что за мной пришел отец. Он взял меня на руки, и я увидела, что он плачет. Мне это не понравилось. Он кивком поблагодарил мисс Ромни и понес меня домой.
Должно быть, я простыла на кладбище. Наверное, и температура поднялась. Лоб у меня совсем горячий. Ничего. Поваляюсь день в постели, и все пройдет.
День первый: сплю беспробудно. Жутко потею. Логическая часть моего разума, свободная от досады и жалости к себе, сообщает мне, что я подцепила грипп. От этого и мой жар.
День второй: жар не спадает. По-прежнему потею. Поршия без конца мурлыкает. Сверкающие мамины волосы отражают пламя в камине. Ничего не происходит, но мне кажется, что я кормлю Поршию. Ее ведь надо кормить. На могиле моего отца появилось надгробие, но надпись сделана каким-то странным шрифтом, который я никак не могу прочесть. Самый разгар лета. Под окном кухни растет жимолость. В ее цветках жужжат пчелы. Там их целый рой. Они жужжат громко и даже угрожающе. Кажется, звонит телефон и знакомый женский голос говорит, чтобы я взяла мобильник. Мой мобильник лежит на прикроватном столике и заряжается. Он начинает звонить. Мне не шевельнуться. Потом мобильник умолкает. Кажется, я засыпаю.
Какой по счету день? Третий? Жар, жажда и слабость. Я ненавижу Поршию. У нее ввалились бока. Постепенно до меня доходит: она исхудала, поскольку я не кормлю ее. Вчера в доме закончилась кошачья еда. Или позавчера. Удивительно, что кошка еще торчит возле меня, а не сбежала к соседке. Я уверена: соседка регулярно ее подкармливает, как раньше подкармливала Тару… Сегодня – третий день. А может, шестой или седьмой. Я разучилась считать. Но самое жуткое: мне не от кого ждать помощи. Я одна в этом мире, среди запущенной квартиры и груды пестрых обломков, которые когда-то составляли сильную и прочную конструкцию, называвшуюся моей жизнью. Жизнью, которую я сама себе построила.
День четвертый… или восьмой? Звонят в дверь. Или мне это снится? Не делаю попыток подняться. Снова звонят.
Потом оживает мобильник. Хватаю его, он выскальзывает и падает на пол. Поднимаю и никак не могу прочитать имя на дисплее. Кто звонил? Мой отец? Но явно не моя мать.
– Алло.
Кажется, это мой голос. Или Поршии? Она недавно со мной разговаривала. По крайней мере, она от меня не сбежала. Я не одна. Вид у кошки совсем голодный.
– Роберта? Это Филип. Как ты себя чувствуешь? Я нахожусь возле твоей квартиры. Наверное, ты не дома?
Филип? Он никогда у меня не был.
– Я дома, – ухитряюсь я ответить ему, точнее, пропищать. – Подожди. Сейчас открою.
Пошатываясь, я бреду в коридор. Убеждаюсь, что меня не разыграли. За матовым стеклом входной двери вижу человеческий силуэт. Повозившись с замком, я открываю дверь и выпучиваю глаза на человека, как две капли воды похожего на моего бывшего босса Филипа Олда. Только этот еще симпатичнее. Он тоже смотрит на меня. Первый человек, которого я вижу за эти четыре дня. Или за пять? Может, за восемь? Какой сегодня день? Пятница? Почему-то мне думается, что сегодня суббота. Солнце светит так, как всегда в субботние дни. Оно яркое, но холодное. Осеннее солнце. Разве все еще осень? Совсем недавно я наслаждалась поэзией лета. На могиле отца поставили надгробие с надписью на иностранном языке. Я не поняла ни слова. Жимолость вся в цвету. Пчелы терзают мою голову. Они вползают в уши, а оттуда проникают в мой мозг, окрашивая его в отвратительные цвета гниющих кишок. А мама у меня очень красивая.
– Роберта, ты…
Кажется, он и шагу ступить не успел. Окружающий мир почему-то схлопывается. Мне трудно дышать. Горло сдавлено. Думать и анализировать я не могу. Я лишь знаю, что у меня подгибаются колени, но я не одна. Меня подхватят. Меня куда-то тащат. Я не противлюсь. Это бессознательное состояние. Я знаю: оно меня ждет.
Чувствую руки. Слышу тяжелое дыхание.
– Что за чертовщина? – произносит кто-то.
Кто? Филип, Поршия или я? Не знаю.
Я проваливаюсь. Ухожу в темноту. Испытываю блаженство.
Я просыпаюсь в кровати. Со времени моего обморока прошло, я так думаю, несколько часов. На мне – чистая пижама. Вокруг темно. Пахнет кофе, кошачьей едой и поджаренным хлебом. Я не одна. Осторожно сажусь на кровати, стараясь двигаться медленно. Жуткая слабость.
– Эй, кто здесь? – кричу я.
Из кухни доносится бормотание приемника. Это «Радио-4».
В дверях спальни возникает Филип.
– С пробуждением. – Он улыбается, наклонив голову.
Жует тост.
– Что, вообще, происходит? – спрашиваю я.
– Ты болеешь. Подозреваю, что уже несколько дней. Софи звонила тебе на оба телефона. Ты не ответила. Тогда она забеспокоилась. Сегодня утром позвонила мне домой. Я зашел тебя проведать и узнать, не надо ли чем помочь. Ты едва успела открыть мне дверь и сразу упала в обморок. Жуть.
– Какой сегодня день?
– Воскресенье.
– А времени сколько?
Филип смотрит на наручные часы.
– Двадцать шесть минут восьмого.
– Вечер?
– Да.
– А ты когда ко мне пришел?
– Где-то около двух.
– Я что же, пять с лишним часов провалялась без сознания?
– Нет, не больше минуты. Неужели ты ничего не помнишь? Я перенес тебя сюда. Помог сменить пижаму. Потом ты легла и уснула.
– Ничего не помню.
Трусики хоть на мне были? Сколько дней я их не меняла? Их Филип тоже снимал с меня? Значит, он видел меня голой?
Я краснею.
– Не волнуйся, Роберта, – говорит он. – Твое женское достоинство ничуть не пострадало. К тому же мы с тобой давно знакомы. Правда? И если я, помогая тебе переодеться, увидел что-то из белья, вряд ли это так страшно. Ты согласна?
– Согласна.
В спальне повисает странная тишина. Филип стоит в дверном проеме и смотрит на меня. Такого выражения на его лице я еще не видела. Кажется, это… жалость. Мне это очень не нравится. Облегченно вздыхаю, когда на кровать вспрыгивает Поршия. Она громко мурчит. Я глажу ее, прижимаю к себе и заново знакомлюсь с ее запахом.
– Спасибо тебе, – говорю я Филипу, уткнувшись носом в кошачью шерсть.
– За что?
– За все. Спасибо за то, что ты такой хороший друг.
Здесь я не выдерживаю. Слезы градом катятся у меня по щекам. Кошка моментально ретируется, поскольку терпеть не может плача. Замечаю, что она больше не разговаривает со мной.
Филип присаживается на кровать, откладывает тост и берет меня за руку. Его руки теплые и маслянистые.
– Прими мои запоздалые соболезнования по поводу кончины твоего отца.
– Я тебе не говорила о его смерти.
– Ты не говорила. Но я слышал от других. Роберта, мы живем в маленьком городе. Напрасно ты ничего не сказала. Почему не позвонила? Я бы мог тебе чем-то помочь. И обязательно пришел бы на похороны… Понимаю, тебе было… трудно это сделать. Мы же с тобой расстались не самым лучшим образом.
– Я не могла… Я ничего от тебя не жду.
– Роберта, я сделаю для тебя что угодно. В любое время, когда ни попросишь. Пора бы за столько лет это понять.
Он мне по-доброму улыбается.
– А я вот не поняла.
– Значит, до тебя на удивление туго доходит.
Не нахожу, что ответить. Филип сидит на моей кровати, держит меня за руку, говорит слова, которые можно счесть выражением верности, если не преданности. Мне грустно. Я испугана. Про свой вид и запах вообще думать не хочется. Интересно, он и лоток Поршии вычистил? Вроде бы несколько дней назад меня вытошнило в ванной. Убрала я тогда за собой? Кажется, нет.