– Роберта, послушай. Мы с тобой слишком давно ходим вокруг да около. Это уже превращается в какую-то рутину. Мы столько лет потратили впустую… в том смысле, что не были честны друг с другом. Может, из обычной застенчивости и страха. Может, чтобы потом не раскаиваться в своей искренности. Не знаю. Я сейчас о чем. Я люблю тебя… как сестру. Но ведь это не делает меня твоим братом?
Думаю, Филип хотел сказать: «Я тебя люблю». Потом сбился на типичную для него двусмысленность. Но он прав. Мы потратили впустую слишком много времени. Мы бездумно швырялись годами. Если бы мне было суждено умереть (а я сейчас, как ни странно, близка к этому состоянию), я знаю, о чем бы горше всего сожалела. Знаю. Себе я в этом уже призналась. Мне просто не хватает смелости признаться ему, сделав это прямо сейчас.
– У меня нет брата.
Я совсем не это имела в виду и совсем не это хотела сказать, но сойдет и так. По крайней мере, я сказала правду.
– А ты бы хотела, чтобы у тебя появился брат?
– Да. Хотела бы.
– Я тоже. У меня есть сестра, но ей не нравится мой образ жизни и то, чем я занимаюсь.
– Филип.
– Да?
«Я тоже тебя люблю» – вот что мне хочется сейчас сказать. У меня учащается дыхание. Сердце колотится так, словно собралось выпорхнуть из меня. Я потею, но уже не обращаю внимания. За несколько дней потения к этому привыкаешь. Я должна сказать правду человеку, который по-прежнему сидит на моей постели и держит меня за руку. Я слишком долго молчала. Я была тихой и глупой. Я заслуживаю этого шанса и воспользуюсь им.
Но из моего горла вылетает:
– Я могу вернуться на работу?
Как жалко это звучит!
– Я думал, об этом и спрашивать не нужно. Конечно. Но не раньше, чем окончательно поправишься.
– Спасибо, – только и бормочу я.
– Не надо меня благодарить.
– Филип, она дарит тебе счастье? Дженна?
Я перестаю дышать. Пусть и медленно, но я добираюсь до главного.
– Иногда. Это… трудно.
– Извини.
– Роберта, я ужасно глуп. Мужчина, что с меня взять?
– Ты совсем не глуп, – возражаю я.
– Мне трудно выстраивать отношения.
– Не тебе одному. Разве у кого-то это получается легко?
– Моим родителям это было легко. В детстве я не помню, чтобы они ссорились. Что было потом – знаю лишь урывками. Меня подолгу не бывало дома.
– Ты учился в закрытой школе?
Впервые он мне что-то рассказывает о своем детстве.
– Да, в закрытой.
– Понятно. Значит, ты тогда… был достаточно богат?
– Я и сейчас богат, дорогая. Представь себе.
Он мне подмигивает. Не припомню, чтобы раньше он мне подмигивал.
– Если человеку посчастливилось родиться в таких условиях, когда ему не надо думать о деньгах… жизнь должна казаться простой и легкой. Согласна?
– Да. Я… Наверное, так, – запинаюсь я и краснею.
Ему нравится моя реакция.
– Так, дорогая. Хватит об этой ерунде. Я тебе сейчас хлебца поджарю. Не представляю, чем ты питалась все эти дни. Потом я уйду, чтобы ты могла заснуть, но не дальше дивана в твоей гостиной. Ты не возражаешь? – (Я слабо киваю.) – Я позвонил Дженне, – продолжает Филип. – Объяснил ей, что к чему. Она отнеслась с редким пониманием. Надеется, что ты скоро поправишься. И ни о чем не беспокойся. Кошку я накормил и убрал за ней. Утром, когда ты проснешься, мы обо всем поговорим. Сейчас ты не в том состоянии. Похоже, температура у тебя еще держится. Я хочу удостовериться, что все твои слова о возвращении не лихорадочный бред. И тебе нужно убедиться, что я отвечаю за каждое сказанное здесь слово. Так что ешь, спи и ни о чем не волнуйся. Ты не возражаешь, если я извлеку из твоего холодильника и откупорю бутылку «Пино Гриджо»?
Я съедаю два ломтика горячего промасленного хлеба. Потом еще два. Затем засыпаю. Точнее, дрейфую между сном и бодрствованием. Так любит меня Филип или нет? Наконец я затихаю, закрываю глаза, но продолжаю прокручивать в мозгу наш недавний разговор.
А он весь вечер и ночь проводит в моей квартире, присматривая за мной. Мой друг.
26
Дороти и ее мальчик. Он был темноволосым, худеньким, подвижным. Они вместе сидели на берегу реки, любуясь наступающими сумерками. Река текла тихо. Где-то поблизости вынырнула водяная крыса и юркнула в свою нору на берегу. Дороти услышала странный звук, похожий на шелестение тысяч ангельских крыльев, но это были не ангелы, а скворцы. Громадная стая. Словно бормочущая стена, они носились над кронами деревьев. Свет заходящего солнца золотил их черные блестящие крылья, отчего те казались отлитыми из чистого золота. Дороти потянулась к руке сына. Мальчик улыбнулся ей. Они вместе следили за полетом птиц. Мать и сын, рука об руку, спокойные и радостные. Но скворцы вдруг исчезли. Их место заняли шумные, злые вороны. Они охотились за совой, которая отчаянно махала крыльями, спасаясь от погони. Дороти с сыном видели ее круглые испуганные глаза. Дороти прижала ребенка к себе. Она качала его голову, пока жуткое зрелище не закончилось… Как и все сны, он промелькнул и выветрился из памяти.
Но тот день в 1939 году, день появления на свет Сидни, ей не забыть никогда, сколько бы она ни пыталась. И боль потери по-прежнему не утихала.
В тот день она стирала, но была вынуждена прервать работу. Клетчатые брюки Альберта так и остались в отжимальной машине. Ее нижнее белье плавало в баке, покрытое бахромой мыльной пены. Дороти послала Альберта за миссис Комптон. Он поехал на велосипеде. Повитуха прибыла на своем. Оба были раскрасневшиеся и усталые. Было три часа. Майский день выдался теплым. Дул приятный ветерок. Миссис Комптон вошла в кухню, неся с собой истертый черный саквояж, который не без труда взгромоздила на стол. Дороти сидела у плиты.
– Ну и как наши дела? – Уперев руки в бока, миссис Комптон бросила на будущую мать злобный взгляд.
Во всяком случае, Дороти он показался именно таким.
Миссис Комптон принялась ее расспрашивать и объявила: да, это схватки. Как водится, они накатывали и отступали, но каждая новая волна была сильнее предыдущей. На вопрос, давно ли они начались, Дороти затруднилась дать точный ответ. Кажется, часов шесть назад. Но она не помнила, когда именно слабая дрожь в теле сменилась болью.
– Пока еще рано, – сказала миссис Комптон. – Ребенок и двигаться-то не начинал. Тебе не помешает чашка хорошего чая.
Она взглянула на Альберта и кивнула в сторону чайника на плите.
Удивленный Альберт потряс чайник – не пустой ли. Нет. Булькает.
– А потом отдохни, поешь и ложись пораньше спать. И Альберт пусть по дому не бродит. Утром я приеду. Саквояж здесь оставлю, чтобы не таскать туда-сюда.
Дороти хотелось, чтобы миссис Комптон уехала. И в то же время она боялась рожать одна. Ее огорчало, что роды не произойдут в ближайшие час или два. К огорчению добавлялся страх.
– Вдруг ребенок родится ночью, а вас не будет рядом? – спросила она.
– Не родится, дорогая, можешь мне верить. Я видела сотни таких, как ты. С первенцами это всегда тянется долго. Не волнуйся, я не просплю. В шесть утра уже буду здесь. Тебя это устраивает? Постарайся уснуть.
Миссис Комптон уехала. Альберт и Дороти молча пили чай. Схватки продолжались, и каждый раз она замирала и переставала дышать. Боль обжигала ей бедра и вонзалась в живот, словно остро наточенный нож. Потом, воспользовавшись передышкой, Дороти поела. Они с мужем немного поговорили. Дороти постоянно ловила на себе его беспокойные взгляды. В девять вечера они легли спать. Альберт осторожно гладил ей живот, пока не уснул. Дороти не спалось. Она уговаривала ребенка родиться поскорее. Боль от схваток становилась невыносимой.
Дороти лежала, слушая дыхание спящего мужа, потом встала и принялась бродить по дому. Решив занять себя чем-нибудь полезным, она отправилась в прачечную и в паузах между схватками достирала, прополоскала и отжала белье, а потом развесила на веревках. Ночь была теплая. По-прежнему дул несильный ветер. Идеальная погода для сушки.
Она вернулась в дом, достала из-под кровати заветный чемодан и отнесла в гостиную. Открыв крышку, Дороти вынула все приданое, сшитое и связанное ею для Сидни. Сын. Конечно же, у нее родится сын. Дороти настолько была в этом уверена, что о женских именах даже не задумывалась. Она нюхала одежду для Сидни, встряхивала и разглаживала каждую вещь, а потом несла на диван, пытаясь решить, что́ наденет на малыша в первый раз. Приняв решение, она снова убрала вещи в чемодан и прилегла вздремнуть.
Около трех ночи Дороти разбудила боль. Пронзительная, нестерпимая, заставившая ее скрючиться и вскрикнуть. Внутри ее, в животе, что-то происходило. Что-то опасное и даже трагическое. Дороти это чувствовала по особенности боли. Она разбудила Альберта и сказала, чтобы срочно ехал за миссис Комптон. Да, она знает, что та приедет рано утром, но ребенок не может ждать до шести утра. Альберт пытался возражать, относя все страхи жены за счет ее состояния. Дороти не слушала его возражений, понимая, что никакими словами не объяснит мужу, каково ей сейчас.
После отъезда Альберта спазмы участились и усилились. Казалось, каждая волна требовала от Дороти быстрых и решительных действий. Но каких? Ее одолевали страхи. Начало казаться, что Альберт и миссис Комптон вообще не приедут и она будет рожать одна. Потеряет много крови, не будет знать, что делать с громко орущим ребенком. Дороти еле-еле поднялась наверх. Добравшись до кровати, она не легла, а встала на четвереньки и раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь успокоить дыхание. Чтобы отвлечься, заставила себя думать о другом. Каким будет новый день? Скорее всего, сухим и теплым. От раскачиваний ей стало даже хуже. Скрип кроватных колесиков напомнил об обстоятельствах зачатия этого ребенка. Дороти перебралась на пол. Она стояла на коленях. Главное – остаться живой и не потерять рассудок.
Они приехали. Миссис Комптон, кряхтя, поднималась по узким ступенькам.
– Чайник поставь, – крикнула она Альберту.
«Наконец-то она здесь», – с облегчением подумала Дороти.
– Не надо так шуметь! – изрекла миссис Комптон, входя в спальню.
Дороти удивилась. Ей казалось, что она вообще не издает никаких звуков.
– Мне больно, – призналась она. – И страшно.
– Знаю, что больно. Кто же рожает без боли? Все нормально. Родишь, не помрешь.
– Я чувствую, там что-то не так. Что-то изменилось.
Дороти ткнула себе между ног и сразу вскрикнула. Прикосновение вызвало резкую боль. Откуда это ощущение, словно ее протаскивает через вальцы отжималки?
– Не мели чушь, – отмахнулась миссис Комптон. – Там у тебя все в порядке.
Она отдернула шторы, зажгла свечи и велела Альберту растопить камин.
Альберт принялся за дело, опасливо поглядывая на страдающую жену. Он тревожился за Дороти и в то же время хотел как можно скорее уйти из спальни. Это зрелище не для мужчины.
Миссис Комптон пыхтела, готовя Дороти к родам. Она сняла с роженицы трусы, уложила на кровать и принялась осматривать. Рука у повитухи была тяжелой и грубой, движения – такими же грубыми. Закончив осмотр, миссис Комптон вымыла руки и сказала, что скоро Дороти разродится. Подходит время тужиться.
– Я не могу.
– Сможешь как миленькая. Ты же хочешь, чтобы ребенок поскорее родился? Хочешь взять его на руки?
Конечно же, Дороти хотела. Она не спорила с миссис Комптон и где-то через час начала тужиться.
Первые же усилия заставили ее вспотеть от напряжения. Дороти крикнула, что дальше тужиться не может. Она чувствует: с ребенком что-то не так. Что – она не знает, но ей больно. Ей нестерпимо больно. Она не выдержит такой боли. Когда это закончится? Сама не зная почему, Дороти вдруг вспомнила о своей матери. Сейчас та спит, но вскоре проснется, тщательно оденется и будет пить чай из красивой розовой чашки. Кажется, их уцелело всего две. Остальные Дороти разбила еще в детстве, когда упала в обморок и залила чаем белое, туго накрахмаленное платье. Тот день она запомнила на всю жизнь… Потом она подумала об Альберте, расхаживающем по кухне. Он все слышит, а ей вовсе не хотелось, чтобы он слышал все эти жуткие, нечеловеческие крики, стоны, причмокивания. Животные звуки. Наверное, их издает каждая женщина, сражаясь за свое материнство… За окнами порхали и посвистывали проснувшиеся стрижи. Что бы ей ни говорила миссис Комптон, она чувствует: ее роды протекают как-то не так, иначе бы не было этой чудовищной боли… Возникло новое странное желание: поцеловать Альберта в губы, а потом ниже, до самого его сильного, твердого живота. Он обалдевал от таких поцелуев, но Дороти редко ему их дарила… Боль, опять. Ну когда эта боль прекратится, прекратится, прекратится? Неужели миссис Комптон ничего не может сделать?.. Почему так жжет внизу? Жжет и рвет ее на части. Жжет и рвет, жжет и рвет. Теперь жжет сильнее, еще сильнее. Она вся горит изнутри… Из нее что-то выскакивает, выталкивается, а огонь не утихает. Он сожжет ее дотла… Теперь жаркий поток… Он выносит из нее что-то маленькое и скользкое… Негромкий, сдавленный крик. Но это не крик младенца. Это миссис Комптон, рванувшаяся к Дороти, смахнула на пол саквояж и свечку. Подхватив ребенка… Да, ребенок уже родился, мокрый и почему-то фиолетового цвета… Подхватив ребенка, миссис Комптон наградила его сильным шлепком… Снова крик. Пронзительное «Нет!»… Ребенок не фиолетовый, а синий. Синий и маленький, совсем маленький, с черными волосиками и скользкой кожей… Дороти потянулась к ребенку. Откуда-то хлынула кровь. Наверное, из пуповины, что змеей обернулась вокруг шеи ее дорогого малыша. Бледная миссис Комптон, схватившись за пуповину, пыталась освободить голову ребенка, но осклизлая змея была слишком плотной. Слишком… Лихорадочные усилия вдохнуть ребенку воздух в рот… Испуганный крик повитухи, требовавшей, чтобы Альберт немедленно ехал за доктором Сомсом. Быстрее, с ребенком беда… От Альберта – никакого ответа. Только звук хлопнувшей двери… Изможденная Дороти, распластавшаяся на подушках. Вся боль ушла, и вся надежда… тоже. Она же знала… Да, она знала, что этим все кончится. Это записано у нее в крови или где-то еще: ей не быть матерью. Или быть совсем недолго… Ее дорогому Сидни было не суждено родиться живым. Младенцы не рождаются с кожей такого цвета. Они не лежат неподвижно, как куклы. Все это неестественно и ужасно. Мертворожденный. Ее малыш родился мертвым… Дороти показалось, что она выкрикнула эти слова. Миссис Комптон сидела на краешке кровати, держа в руках окровавленный безжизненный сверток.
– Я вас предупреждала… – сказала Дороти. – Говорила, со мной что-то не так.
Миссис Комптон смотрела на нее и молчала. Наверное, придумывала ответ.
– Этого никто не мог предвидеть. Тут никто не виноват. Такое иногда бывает. Видит Бог, я пыталась сорвать с него пуповину. И сорвала. Но поздно. Он… он задохнулся прежде, чем я освободила его шею. Прости, Дороти.
Приехавший врач осмотрел ребенка, затем роженицу. Альберт в спальню не входил. Повернувшись к миссис Комптон, доктор Сомс велел ей унести «тело» и ждать его на дворе. Показывать ребенка родителям он категорически запретил. Он засвидетельствует смерть и отвезет «тело» в больницу. Коснувшись плеча Дороти, врач выразил ей свое сочувствие («Дорогая, мне очень жаль»), после чего предписал несколько дней отдыхать и не заниматься никакой работой. За это время у нее должно пропасть молоко и зажить раны (небольшой разрыв тканей, скоро зарастет). Покинув комнату, доктор Сомс спустился вниз и сообщил Альберту печальную новость. Дороти услышала крик мужа, полный душевной боли. Других реакций со стороны Альберта не последовало.
Окно спальни было плотно закрыто. За ним разгорался новый день. Еще один день цветущего мая, пока окрашенный в кремовые тона и слегка туманный. Ярко зеленели живые изгороди. Синее небо спокойно и весело глядело вниз. Оно все знало, но его не заботили подобные трагедии. Ведь такое случалось довольно часто. Май в этом году выдался на редкость теплым и солнечным, и наступавший день обещал быть не хуже предыдущих. Миссис Комптон одной рукой укладывала в саквояж свои акушерские приспособления. В другой она держала окровавленный сверток. Повитуха молчала и даже не смотрела на Дороти. Так же молча она вывалилась из комнаты, унося ребенка. По сути, похитила его.
– Дайте мне взглянуть на него, – глухим, упавшим голосом попросила Дороти.
Миссис Комптон вернулась и встала в дверях:
– Нет, дорогая. Тебе лучше не смотреть. Ты слышала, что́ сказал доктор Сомс? Постарайся все забыть. Смотреть на мертворожденных – дурная примета.
И миссис Комптон ушла вместе со свертком, плотно закрыв дверь и нажав дверную ручку так, словно ставила точку на всей этой истории.
27
Ребенок Нины постоянно хотел есть. Дороти договорилась с миссис Твуми, что та будет каждый день продавать ей по большому кувшину козьего молока. По шиллингу за кувшин. Дороти считала это вполне достойной платой. И пусть сын миссис Твуми оставляет молоко у калитки. Упреждая вопросы, она пояснила, что старается лишний раз не потревожить Нину. Бедной девочке нужно выздороветь и набраться сил, а сон – лучший отдых. Да, Нина просто надорвалась на работе, оттого и простудилась. Все симптомы налицо: жар, головные боли, рвота. Должно быть, грипп. В такое время всегда люди болеют гриппом. А кашель лучше всего лечить козьим молоком. Что, позвать врача? Незачем. Нина молода, организм у нее крепкий. Несколько дней отдыха, и все будет в порядке. К тому же Нина с детства недолюбливает врачей.
Поначалу объяснения Дороти показались миссис Твуми странными. Но она уже слышала, что одна из двух лондонских девчонок не то отравилась, не то простудилась и теперь отлеживается. Будем надеяться, скоро выздоровеет. Вообще-то, девица здоровая как лошадь. Даже не верится, что могла простудиться. Миссис Твуми гордилась молоком своих коз. Разговаривая с Дороти, она не преминула вспомнить, что когда-то давно козье молоко спасло ее старшего. Он родился совсем дохленьким, думали, не выживет. А посмотрите на него сейчас. Ой… она совсем забыла. Простите меня, пожалуйста.