Глава XXI
Несмотря на все свое благоразумие, обширные юридические познания и богатый жизненный опыт, сэр Уильям обладал некоторыми такими чертами характера, которые скорее были под стать трусливому и вкрадчивому выскочке, пробивающему себе дорогу в свете, чем могущественному сановнику, каким он теперь стал; эти черты изобличали врожденную мелочность ума, хотя и изрядно образованного, и плебейскую сущность души, хотя и тщательно скрываемую. Он любил окружать себя роскошью, но не потому, что в силу привычки роскошь сделалась для него необходимостью, а скорее потому, что для него она все еще имела прелесть новизны. Он сам входил во все хозяйственные подробности, и Люси вскоре пришлось увидеть, как краска стыда заливает щеки Рэвенсвуда всякий раз, когда ее отец принимается в его присутствии обсуждать с Локхардом или даже с экономкой такие мелочи, на которые в знатных домах не принято обращать внимания, ибо считается, что они сами собой разумеются.
— Я охотно извиняю волнение сэра Уильяма, — сказал однажды вечером Рэвенсвуд, когда лорд-хранитель вышел из комнаты. — Посещение маркиза — большая честь, и ею нужно дорожить. Но, должен сознаться, я устал от этих мелочных забот по поводу буфетной, кладовой, чуть ли не птичьего двора, — они просто нестерпимы. Право, я предпочитаю бедность «Волчьей скалы» богатству замка Рэвенсвуд.
— Однако, — возразила Люси, — только обращая внимание на все эти мелочи, отец и приобрел те владения…
— .. которые мои предки потеряли, потому что не обращали на них внимания, — докончил за нее Рэвенсвуд. — Пусть так! И все-таки, носильщик всегда останется только носильщиком, даже если за плечами у него мешок с золотом.
Люси вздохнула. Она ясно видела, что ее возлюбленный презирает манеры и привычки ее отца — ее лучшего друга и покровителя, чья нежная любовь столько раз утешала ее, вознаграждая за неласковое, пренебрежительное отношение матери.
Вскоре молодые люди убедились, что на этом разногласия их не кончаются. В те смутные годы религия, этот величайший источник мира на земле, была так дурно и ложно понимаема, что ее обряды и догматы оказались предметом нескончаемых споров и жесточайших распрей. Лорд-хранитель, принадлежавший к партии вигов, само собой разумеется, исповедовал пресвитерианство и время от времени находил нужным проявлять даже больше рвения к делам своей церкви, чем, быть может, действительно чувствовал. Его дети, конечно, были воспитаны в той же вере. Рэвенсвуд, как известно, принадлежал к Высокой, или епископальной, церкви. Он не упускал случая указать Люси на фанатизм ее единоверцев, а она, со своей стороны, хотя и не говорила об этом прямо, но давала почувствовать, что ей ненавистно вольнодумство, которое она привыкла считать неотъемлемым свойством англиканской церкви.
По мере того как молодые люди ближе узнавали друг друга, любовь их не только не уменьшалась, но, напротив, все больше усиливалась, однако к их чувствам примешивалась некоторая горечь. Несмотря на всю свою любовь к Рэвенсвуду, Люси испытывала перед ним какой-то страх. Он обладал душой более возвышенной, более гордой, чем все те люди, с кем ей до сих пор приходилось встречаться; его мысли отличались большей страстностью и свободой, и он открыто презирал многие понятия, в которых она была воспитана. Со своей стороны, Рэвенсвуд видел, что у Люси крайне мягкий, уступчивый нрав и что она легко поддается — по крайней мере ему так казалось — влиянию окружающей ее родни. Он чувствовал, что ему нужна жена с более твердым характером, способная идти с ним рука об руку навстречу бурям так же смело, как и при попутном ветре. Но Люси так искренне была ему предана, она была так прелестна, так нежна и добра, что, как ни хотелось ему видеть в ней больше твердости и решимости, как ни сердился он порой на нее, видя ее чрезмерный страх, что любовь их может открыться до времени, — он тем не менее чувствовал, что ее мягкость, порою граничившая со слабостью, делает ему еще дороже это существо, отдавшее себя под его покровительство и вверившее ему свою судьбу на радость и горе. Словом, его чувства к Люси в такие минуты вполне можно было описать прекрасными словами нашей бессмертной Джоанны Бейли:
Таким образом, самое различие их характеров, казалось, должно было в какой-то мере упрочить их любовь. Возможно, узнай они друг друга раньше, прежде чем в порыве страсти связала себя нерушимой клятвой верности, Люси, быть может, страшась Рэвенсвуда, никогда бы его не полюбила, а он, со своей стороны, приняв мягкость и податливость ее характера за недостаток ума, счел бы ее недостойной своего внимания. Но они поклялись любить друг друга, и Люси теперь боялась только одного — чтобы ее гордый возлюбленный не раскаялся в данном им обете, а Рэвенсвуд — чтобы в его отсутствие или в случае возможных препятствий покорная Люси, поддавшись уговорам и настояниям своих близких, не отреклась от данного ему слова.
— Ваши опасения напрасны, — сказала она однажды, когда он, случайно проговорившись, высказал ей свои сомнения. — Зеркало, что отражает на своей поверхности один предмет за другим, сделано из твердых материалов: стекла или стали; а вот мягкий воск навеки сохранит отпечаток дотронувшейся до него руки.
— Это поэзия, Люси, — ответил Рэвенсвуд, — в поэзии же много вымысла, а иногда и лжи.
— В таком случае позвольте мне сказать вам честной прозой, — возразила Люси, — что хотя я никогда не выйду замуж без согласия родителей, но никакая сила, никакие уговоры не заставят меня отдать руку другому, если только вы сами не откажетесь от ваших прав на меня.
У влюбленных было много времени для подобных разговоров. Генри редко досаждал им своим присутствием. Если он не сидел за уроками, с величайшей неохотой слушая учителя, то наслаждался обществом лесников или конюхов, с удовольствием внимая их наставлениям. Что же касается лорда-хранителя, то он проводил утро в кабинете, просматривая корреспонденцию, с тревогой обдумывая разного рода известия, поступавшие со всех концов страны, касательно ожидаемых изменений в шотландской политике, взвешивая силы партий, готовящихся принять участие в борьбе за власть. Остальное время дня он занимался тем, что отдавал, отменял и вновь отдавал распоряжения, делая необходимые приготовления к приему маркиза Э***, приезд которого уже дважды откладывался из-за каких-то весьма важных обстоятельств.
Поглощенный этими разнообразными политическими и хозяйственными занятиями, он, по-видимому, не замечал, что его дочь и Рэвенсвуд стали неразлучны. Зато соседи, которым всегда до всего есть дело, заметили это и осуждали опрометчивого отца, допускавшего чрезмерную близость между молодыми людьми. Легкомыслие сэра Уильяма можно было оправдать только тем, что он предназначал их друг для друга. На самом же деле он стремился лишь выиграть время, пока не выяснится, как далеко простирается интерес маркиза к делам молодого родственника и что, в сущности, тот сможет сделать для Эдгара. До выяснения же этих двух вопросов лорд-хранитель твердо решил любыми средствами сохранить за собою свободу действий. Но, подобно многим коварным людям, он горько обманулся в своих расчетах.
Среди лиц, особенно сурово порицавших сэра Уильяма Эштона за то, что он дозволяет Рэвенсвуду так долго жить в его доме и ухаживать за мисс Люси, был новый лэрд Гернингтон и его верный оруженосец и собутыльник, уже известные читателю как Хейстон из Бакло и его приятель капитан Крайгенгельт. Бакло наконец получил в наследство огромное имение своей зажившейся двоюродной бабки и значительный капитал в придачу; он тотчас выкупил родовое поместье (по имени которого продолжал называть себя), хотя капитан Крайгенгельт и предлагал ему выгоднейший способ помещения денег в финансовое предприятие некоего Лоу, слух о котором как раз докатился до Англии, и предлагал немедленно отправиться для этой цели в Париж. Но Бакло извлек из своих несчастий полезный урок и, несмотря на все усилия Крайгенгельта, оставался глух к его предложениям, не имея ни малейшего намерения рисковать недавно обретенной независимостью. Тот, кому пришлось утолять голод овсяными лепешками, а жажду — прокисшим вином, — заявил он, — кто вынужден был спать в тайнике замка «Волчья скала», тот на всю жизнь научился ценить хороший стол и мягкую постель и уж наверняка постарается впредь не нуждаться в чужом гостеприимстве.
Итак, на первых порах надежды Крайгенгельта нагреть руки на богатстве Бакло не увенчались успехом. Тем не менее он извлек немало выгод из счастливой судьбы своего приятеля. Бакло, никогда не отличавшийся особой щепетильностью в выборе друзей, привязался к Крайгенгельту; к тому же капитан развлекал его — с ним можно было вместе посмеяться какой-нибудь забавной шутке, а то при случае и над ним самим. Ради личной выгоды капитан готов был стерпеть, как говорится, «и тычок и щелчок», знал толк во всевозможных играх и в охоте, а если лэрду приходила благая мысль распить бутылочку (что случалось довольно часто) — охотно разделял его общество, избавляя от тягостного удела напиваться в одиночестве. Благодаря этим своим достоинствам Крайгенгельт подолгу, чуть ли не безвыездно, гащивал в Гернингтоне.
Ничего хорошего от их сближения нельзя было ожидать. Правда, Бакло, как никто другой, знал характер своего приятеля и испытывал к нему величайшее презрение, что, возможно, несколько уменьшило бы дурные последствия этой дружбы. Но при сложившихся обстоятельствах общение со столь дурным человеком расшатало в Бакло те добрые начала, которые были заложены в нем от природы.
Крайгенгельт не забыл, с каким презрением Рэвенсвуд сорвал с него личину храбрости и честности, и, мечтая отомстить ему за обиду, не подвергая себя при этом опасности, этот трусливый, но хитрый и коварный негодяй старался внушить Бакло злобные чувства к его недавнему другу. Он не упускал случая напомнить Бакло об отказе Рэвенсвуда принять его вызов и всячески пытался убедить своего покровителя в том, что ему нанесено бесчестье и что необходимо требовать от Рэвенсвуда удовлетворения, пока наконец Бакло решительнейшим образом не приказал ему замолчать.
— Согласен, — сказал он, — Рэвенсвуд поступил со мной не как джентльмен. Он не имел права довольствоваться словесным ответом, в то время как я требовал от него удовлетворения. Но он спас мне однажды жизнь, и теперь мы квиты. Если он заденет меня еще раз, я открою новый счет, и уж тогда его милости лучше поостеречься!
— Еще бы! — поддакнул Крайгенгельт. — Ставлю полдюжины бордо, что если вы будете упражняться, то уложите его на третьем ударе.
— Вы или ничего не понимаете в этом деле, Крайгенгельт, или никогда, не видели, как он фехтует.
— Это я-то ничего не понимаю? Да вы смеетесь надо мной! Правда, я не видел, как фехтует ваш хваленый Рэвенсвуд, но я, к слову сказать, учился у мосье Сагуна, первого maitre d'armes[34] в Париже; и у синьора Поко во Флоренции, у мейнгера Дурхштоесена в Вене! И видел, как они владеют шпагой!
— Не знаю, где вы там учились, — ответил Бакло. — Да и учились ли вообще? Впрочем, если и учились, то что из этого?
— А то, что, будь я проклят, Бакло, если когда-либо видел француза, итальянца или голландца, фехтовавшего лучше вас!
— Вы, конечно, лжете, Крайги: но я и вправду смогу постоять за себя! Я владею рапирой, шпагой, саблей, мечом, кинжалом и палашом. А что еще можно требовать от джентльмена?!
— Ну, в таком случае девяносто девять шотландцев из ста не знают и половины того, что вы. Эти увальни, научившись нескольким приемам, считают, что в совершенстве изучили благородное искусство фехтования. Однажды в Руане в тысяча шестьсот девяносто пятом году я отправился в оперу вместе с шевалье де Шапо, и там мы встретили трех собак Круглоголовых, трех англичан, которые…
— Ваша история длинная? — бесцеремонно перебил его Бакло.
— Это как вам будет угодно, — подобострастно ответил приживал. — Мы с ними расправились быстро.
— Ну, так и рассказывайте побыстрее. А какая это история — веселая или серьезная?
— Чертовски серьезная; уверяю вас, им не поздоровилось: Шапо и я…
— Ну, так и слушать не стоит! Налейте-ка лучше стакан бордо из запасов моей покойной тетушки, упокой господь ее душу, и, как говорят добрые шотландцы: skioch doch na skiaill.[35]
— Вот точь-в-точь так же говаривал и сэр Эван Дху, когда мы с ним воевали в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году: «Крайгенгельт, — говорил он, — вы храбрый солдат, но у вас есть один недостаток…»
— Ну, знай он вас, как я, он нашел бы их еще двадцать. Однако к черту все ваши рассказы. Провозглашайте тост.
Крайгенгельт встал, подошел на цыпочках к двери, выглянул и, убедившись, что никого поблизости нет, тщательно ее затворил; затем он возвратился к столу, надел набекрень обшитую золотым позументом шляпу и, взяв в одну руку стакан, а другую приложив к эфесу шпаги, произнес:
— За здоровье нашего короля, что по ту сторону моря!
— Послушайте, капитан Крайгенгельт! — воскликнул Бакло. — Я не собираюсь излагать вам свои мысли по этому поводу: я слишком чту память моей достойной тетушки леди Гернингтон, чтобы пожертвовать ее земли и доходы на заговор против законных властей. Когда король Иаков прибудет в Эдинбург во главе тридцатитысячного войска, тогда я сообщу вам, что я думаю о его праве на престол. Но я не такой дурак, чтобы лезть в петлю и рисковать своим состоянием. Так что, ежели вам охота салютовать шпагой и подымать бокал, предлагая мятежные тосты, ищите себе другое место и другого приятеля.
— Ну-ну, — примирительно сказал Крайгенгельт, — провозгласите тост сами, а за мною дело не станет: с вами я готов выпить хоть бездонную бочку.
— Мой тост стоит того, дружище, — заявил Бакло. — За здоровье мисс Люси Эштон! Что вы на это скажете?
— Согласен! — воскликнул капитан, поднимая бокал. — Самая красивая девушка во всем Лотиане.
Очень жаль, что этот старый интриган, окаянный виг, ее папаша, отдает ее за какую-то голь перекатную, за нищего спесивца Рэвенсвуда.
— Ну, это еще неизвестно, — сказал Бакло таким тоном, что, несмотря на все его видимое равнодушие, Крайгенгельт взглянул на него с жадным любопытством: по-видимому, капитан надеялся удостоиться доверия своего покровителя и, узнав его тайну, сделаться ему тем самым необходимым, — стоило ли довольствоваться ролью приживала, которого едва терпят, если хитростью и усердием он мог приобрести права на постоянную благосклонность патрона.
— А мне казалось, что это дело решенное, — сказал он, помолчав с минуту. — Они всегда вместе, и во всей округе, от Ламмерло и до Трапрэна, только и разговору, что про их свадьбу.
— Пусть себе болтают. Я-то лучшие знаю. За здоровье мисс Люси Эштон!
— Я на коленях выпил бы за ее здоровье, если бы знал, что у нее хватит духу натянуть нос этому чертову гранду.
— Натянуть нос! — сердито повторил Бакло. — Попрошу вас, Крайгенгельт, никогда не употреблять таких вульгарных выражений, когда вы говорите о мисс Эштон.
— Как! Разве я сказал «натянуть нос»? .. «Сбросить», дорогой мой, клянусь Юпитером, я хотел сказать — «сбросить», — заюлил Крайгенгельт,
— Надеюсь, она сбросит его, как мелкую карту в пикете, и прикупит червонного короля. Вы понимаете, кого я разумею под червонным королем? Но все-таки…
— Что — все-таки?
— Но все ж таки я точно знаю, они часами гуляют одни по полям и лесам.
— Это все дурацкие штучки ее отца: он, кажется, уже впал в детство. Ну, ничего, Люси без труда забудет эти глупости, которые ей успели вбить в голову. А теперь налейте-ка еще вина, капитан, сейчас я вас обрадую: я доверю вам тайну, посвящу вас в заговор. Для вашего друга готовятся сети — только сети самые обыкновенные.
— Речь идет о свадьбе? — воскликнул Крайгенгельт, и крайнее огорчение отразилось на его лице: он предвидел, что эта женитьба сделает его положение в Гернингтоне весьма шатким, и ему не придется благоденствовать, как в счастливые дни, пока его покровитель еще холост.
— Да, приятель, о свадьбе! Но с чего это наш доблестный воин вдруг пал духом? Куда исчез румянец с алых его щек? Для вас за этим столом всегда найдется местечко, а на столе — тарелка, а рядом с ней — стакан, и они будут полны до краев, даже если против вас ополчатся все юбки в Лотиане… Ну-ну! Уж кто-кто, а я не дам водить себя на помочах!
— Все так говорят, — вздохнул Крайгенгельт, — и мои дорогие друзья тоже; но, черт возьми, не знаю почему, только женщины меня терпеть не могут и всегда ухитряются выжить из дому еще во время медового месяца.
— Значит, надо продержаться первый месяц, а там, возможно, дослужишься и до пожизненной пенсии.
— Вот это мне никогда не удавалось, — уныло ответил бравый капитан. — Уж какими друзьями мы были с лэрдом Кэстл-Куди — прямо водой не разольешь: я ездил на его лошадях, занимал деньги у него, занимал деньги для него, приваживал его соколов, советовал, как выгоднее заключать пари, а когда ему вздумалось жениться, сосватал ему Кэти Глег, в которой был уверен, насколько вообще мужчина может быть уверен в женщине. И что же? Не прошло и двух недель после свадьбы, как она, словно по накатанной дорожке, выпроводила меня за ворота.