– О, а вот и королева, – тихонько хмыкнула Сесиль.
– …Мадемуазель Ланжерар сегодня нет, поэтому репетируем «Дом». Марианна, ты вовремя, – как ни в чем не бывало сообщил Дежарден. – Мы начинаем первый акт, так что, сама понимаешь, без тебя нельзя.
Актриса вздернула подбородок и лениво провела рукой по блестящим волосам, открывающим белую шею. Она сидела наискосок от Жюли, и той в глаза бросились кольца, сверкнувшие на тонких пальчиках.
– Аделин тоже придет только завтра, поэтому придется прогонять без нее. Начнем с того места, когда появляется доктор, – сказал Дежарден. – Хельмер, доктор Ранк, фру Линне, на сцену! Я буду подавать реплики за Нору. – С этими словами он повернулся к залу спиной и сел. На сцену вышли обладатель густых усов и еще один мужчина, высокий и широкоплечий, с темными вьющимися волосами. Последний принес с собой стул и уселся на него. Марианна, чуть помедлив, поднялась к ним.
Жюли с трудом припоминала содержание этой пьесы Ибсена. Кажется, речь в ней шла о том, как под Рождество жена старается скрыть от мужа, что задолжала одному из его подчиненных, он же не принимает супругу всерьез. Остальных персонажей девушка не помнила, но постепенно перипетии сюжета, о которых она читала когда-то давно, сами собой всплывали в памяти. Доктор был влюблен в Нору, главную героиню; женщина в исполнении Марианны была ее подругой детства, которая приехала в столицу на поиски работы. Однако попытки Жюли сосредоточиться на сюжете оказались обреченными на провал рядом с такой соседкой, как Сесиль. Едва актеры начали, та шепнула:
– Бедняга Эрик, – и прикрыла рот ладошкой. – Ну и партнерша ему досталась.
Жюли вопросительно посмотрела на нее.
– Она вроде как должна побаиваться Хельмера, – пояснила Сесиль.
В самом деле, выражение лица Марианны можно было описать скорее как скучающе-равнодушное. Тот же, кого Сесиль назвала Эриком, добродушно ухмылялся все время, пока говорил Дежарден, но на сцене преобразился во властного и самовлюбленного мужчину.
– Постойте, – прервал вдруг режиссер мужчину с усами. – Вернемся к моменту, когда появляется доктор. Филипп, войдите снова. Марианна, у вас ни гроша за душой, вы робеете перед всеми этими людьми и хотите произвести на них благоприятное впечатление, помните? Постарайтесь же, чтобы и зрители это поняли! Давайте сначала. – Он так и остался стоять, сложив руки на груди и наполовину заслонив собой сцену.
– Эта Марианна… Она известна? – шепотом спросила Жюли у Сесиль.
Та захихикала, отрицательно качая головой:
– Что ты! Просто актриса, такая же как все. Правда, сама она думает иначе, – добавила девушка многозначительно. – Еще бы, ведь ей дают настоящие роли, а все потому, что мсье Морель…
Дениз, сидевшая с другой стороны от Сесиль, шикнула на нее. Та картинно подняла глаза к небу, но все-таки замолчала.
– Я приехала сюда искать работы, – говорила заученный текст Марианна.
– Что же, это особенно верное средство от переутомления? – игриво отозвался Филипп.
– Так жить ведь надо, доктор…[3]
Жюли вскоре удалось забыть и о Сесиль, которая ерзала на соседнем стуле, и обо всех остальных. Она внимательно следила за актерами и режиссером, который то и дело прерывал их, заставляя возвращаться к началу эпизода. Их речь и движения ощутимо отличались от той манеры, к которой она привыкла в Бурже, – не такие наигранные, они казались естественными и настоящими. Филипп столь убедительно брюзжал, что на ум приходил строгий дядюшка, распекающий нерадивую племянницу. Эрик, исполняющий роль сурового мужа, заставлял смотреть на себя снизу вверх. Оба персонажа оставляли впечатление живых людей, которых можно встретить в любой гостиной или на улице, а вовсе не лицедеев с их патетичной речью и утрированной жестикуляцией. Возможно, дело было в самой пьесе – для Жюли было внове видеть, как на сцену переносят современную жизнь, ведь прежде она играла только в классических, проверенных временем спектаклях.
Рядом тихонько ахнула Сесиль, и девушка наконец отвлеклась от происходящего на сцене. По рядам остальных актеров – главным образом женщин – прокатилась волна шепота. Кто-то из мужчин помахал рукой. Жюли проследила за взглядом соседки, чьи глаза лихорадочно заблестели, и заметила в глубине сцены силуэт мужчины, прислонившегося к двери.
Режиссер тоже заметил его.
– Перерыв десять минут, – сказал он.
Незнакомец вышел на сцену и обменялся рукопожатием с Дежарденом и с остальными актерами, поднявшимися со стульев. Марианну он расцеловал в обе щеки. Сидящие в зале встали и все разом заговорили, но этот мужчина заметно выделялся на фоне остальных: он был высок, широкоплеч и статен, а его лицо особенно притягивало внимание. Правильные точеные черты словно предназначались для открыток, при взгляде на которые замирают сердца множества дам всех возрастов и сословий. Он непринужденно перебрасывался словами со знакомыми, расточал улыбки женщинам, и было заметно, что он отлично знает о своей привлекательности, но пользуется производимым эффектом скорее по привычке. Его темные волосы были гладко зачесаны назад, выбился только один мелкий завиток около уха.
– Боже, Этьен! – пробормотала Сесиль. – Я должна подойти поздороваться, как ты думаешь, Дениз?
Та пожала плечами, загадочно улыбнувшись, а в голове у Жюли вдруг всплыла фамилия – Летурнье. Этьен Летурнье, такой известный, талантливый и красивый, что даже в ее провинции его имя было на устах у каждой женщины. Согласно сплетням и недомолвкам газетных статей, он не только блистал на подмостках, но и одно за другим похищал женские сердца. Судя по глазам Сесиль – да и Дениз, – эти слухи были не так уж далеки от истины. Жюли снова перевела взгляд на этого мужчину. Он и вправду был настолько хорош, что было трудно отвести взгляд от его поджарой фигуры, широких плеч и обаятельной улыбки. Взгляд его теплых карих глаз, обращенный на Дежардена, излучал дружелюбие и спокойствие.
– Кажется, новенькая засмотрелась на Этьена, – насмешливый голос заставил Жюли вздрогнуть. Пока она рассматривала актера, Марианна успела вернуться в зал и сесть вполоборота к девушкам. От репетиции на ее скулах проступил румянец, а маска высокомерия уступила место возбуждению. – Он просто прелестен, не правда ли? – Жюли открыла было рот, но красавица, кажется, не ждала от нее ответа. – Всех очаровал, а нашу Сесиль и вовсе.
Та вспыхнула и, кажется, впервые не нашлась что ответить, а только закусила губу.
– Это Жюли, – вставила Николь, раскрывшая рот впервые за все время репетиции. – Она теперь работает у нас.
– Я Марианна, – представилась красавица, не удостоив Николь взглядом, но исподтишка рассматривая Жюли. – Ничего, милочка, ты еще поймешь, что к чему и с кем тут лучше не портить отношений. – Последние слова, сопровождаемые постукиванием перламутровых ноготков по деревянной спинке, прозвучали подчеркнуто многозначительно. – Этьен всегда предпочитал утонченных женщин, – продолжила она, и ее тон не оставлял сомнений, кого она имеет в виду, – уж он-то знает себе цену. Вчера мы случайно встретились в «Глориетт», и он был так мил, что угостил меня шампанским. Жаль, он слишком торопился, и ему пришлось уйти. – Марианна со скучающим видом накрутила одну из своих белокурых прядей на пальчик.
– Наверное, с какими-нибудь достойными дамами, – как бы между прочим заметила Николь. Ее интонация была невинной, а взгляд рассеянно перебегал с одного актера на другого.
Марианна вздернула подбородок.
– Мсье Дежарден возобновляет репетицию, – сухо сказала она.
И в самом деле режиссер уже попрощался с Летурнье, который исчез и будто унес с собой частичку света и заодно блеск в глазах Сесиль. Режиссер резко хлопнул в ладони, и девушки синхронно вздрогнули.
– Так-так, – он бросил быстрый взгляд на свои наручные часы. – Продолжим третьим актом, с Крогстадом и фру Линне.
Марианна плавно встала и пошла к сцене. На подмостках уже появился молодой человек в светлых брюках – это его Жюли видела накануне у входа в театр. Он улыбался Марианне, как старому другу. Но едва актриса оказалась на сцене, как приветливость на лице молодого человека в мгновение ока сменилось суровостью.
– Я нашел дома вашу записку. Что это значит?
Его голос был таким холодным, что Жюли поежилась. А через пару мгновений она с головой погрузилась в репетицию.
* * *Жюли подкрасила губы, надела шляпку и выпорхнула из театра с его утомительными репетициями, светом софитов и душной гримерной, переполненной запахами десятков различных духов и пудр. Узкие коридоры, заставленные кусками декораций и вешалками с костюмами, и роскошные вестибюли и холлы с роскошными огромными зеркалами остались позади, когда она нырнула в метро.
Маленький зеленый вагончик, скрежеща, тащился под землей, и девушка изо всех сил вцепилась в поручень, чтобы на очередном повороте не потерять равновесие и не упасть на сидящую перед ней угрюмую женщину в огромной шляпе. Лысоватый мужчина справа стоял крайне близко к ней и смотрел вязким, оценивающим взглядом; девушка внутренне сжалась и опустила лицо в высокий воротник плаща. Запах здесь стоял неприятный, затхлый – кто-то жевал бутерброд, кто-то курил в углу вагона, а из сумки сидящей перед ней женщины несло луком. Жюли поморщилась и захотела поскорее оказаться на улице. Только не на Лафайет, где жила ее тетка. Там ездили шумные автомобили и пассажирские кареты, торговали с развалов, перекусывали в дешевых забегаловках и вечно куда-то торопились. Она бы предпочла маленький мирок возле площади Сан-Мишель в Латинском квартале, где узкие улочки пересекались, образуя паутину ведущих в никуда закоулков и тупиков; переулки могли как в два счета привести к Сене, так и запутать незадачливого прохожего, чтобы он остался среди них навсегда, где в тени домов прятались кафе и книжные магазины и где стоял Театр Семи Муз – там Жюли чувствовала себя необычайно свободно и легко.
Маленький зеленый вагончик, скрежеща, тащился под землей, и девушка изо всех сил вцепилась в поручень, чтобы на очередном повороте не потерять равновесие и не упасть на сидящую перед ней угрюмую женщину в огромной шляпе. Лысоватый мужчина справа стоял крайне близко к ней и смотрел вязким, оценивающим взглядом; девушка внутренне сжалась и опустила лицо в высокий воротник плаща. Запах здесь стоял неприятный, затхлый – кто-то жевал бутерброд, кто-то курил в углу вагона, а из сумки сидящей перед ней женщины несло луком. Жюли поморщилась и захотела поскорее оказаться на улице. Только не на Лафайет, где жила ее тетка. Там ездили шумные автомобили и пассажирские кареты, торговали с развалов, перекусывали в дешевых забегаловках и вечно куда-то торопились. Она бы предпочла маленький мирок возле площади Сан-Мишель в Латинском квартале, где узкие улочки пересекались, образуя паутину ведущих в никуда закоулков и тупиков; переулки могли как в два счета привести к Сене, так и запутать незадачливого прохожего, чтобы он остался среди них навсегда, где в тени домов прятались кафе и книжные магазины и где стоял Театр Семи Муз – там Жюли чувствовала себя необычайно свободно и легко.
Внезапное прикосновение заставило девушку вынырнуть из своих мыслей в реальность вагона метрополитена. Рука стоящего рядом мужчины оказалась на ее ягодицах, и даже сквозь ткань плаща Жюли почувствовала его липкое касание. Случайно ли он дотронулся до нее, девушка знать не хотела – она резко отшатнулась и пробралась к дверям через плотную массу пассажиров, расталкивая их локтями.
– Мадемуазель, куда же вы? – услышала она вслед, но не обернулась.
Едва вагон остановился, Жюли бросилась прочь, хотя до «Ле Пелетье», где она жила, оставалось еще два перегона. Она вышла на «Опере» и зашагала пешком к дому тетки. Дорога отняла у нее порядочно времени, на улице уже давно стемнело, а она все брела вдоль закрытых лавок и бистро, не желая прибавлять шаг. По сторонам Жюли тоже не глядела, потому что уже успела все тут хорошо изучить и больше не находила эту часть Парижа достойной внимания.
Впервые приехав в столицу, она направилась к единственному знакомому человеку – своей тетке Женевьев Верже, вдове офицера Верже, погибшего в недавней Великой войне. Как вдова, она жила вполне неплохо и могла позволить себе просторную двухкомнатную квартиру, а пенсия полностью удовлетворяла ее незатейливые потребности. Племяннице из Буржа она поначалу обрадовалась, но уже через неделю совместной жизни Жюли почувствовала, что ей тесно и душно в отведенном углу.
Вот и дом под номером сорок четыре на улице Лафайет, построенный в середине прошлого века по проекту барона Османа, такой же песочно-серый, как и остальные его собратья, с маленькими балконцами, выходящими на шумную улицу и защищенными ажурными чугунными ограждениями. Жюли с усилием потянула на себя тяжелую скрипучую дверь, прошла по широкому темному холлу мимо спящей консьержки и поднялась на четвертый этаж. Каблуки ее туфель при каждом шаге громко стучали о каменные ступени, и девушка боялась, что перебудит весь дом. Когда, с минуту провозившись в темноте с ключами, она наконец открыла дверь квартиры в надежде, что тетка уже спит, ее встретил мягко струящийся свет торшера. Женевьев и впрямь дремала в кресле, укрывшись пледом и уронив на колени вязание, но проснулась, едва заслышав шаги.
– Добрый вечер, Женевьев, – Жюли поцеловала ее в обе щеки и хотела быстро проскользнуть в спальню, но тетя придержала ее за рукав:
– Милая, неужели ты всегда теперь будешь так поздно приходить? Я так переживаю за тебя, ведь на парижских улицах небезопасно!
– Тетя, ты же знаешь, что я работаю в театре, – устало ответила девушка. Эту фразу ей приходилось повторять не раз и не два на дню, и Женевьев неизменно качала в ответ головой, поджимала губы и выдавала реплику вроде «Знаю я ваш театр» или «Твой театр до добра не доведет».
– Что же вы там до полуночи делаете? Я все не могу уснуть…
– Женевьев, лучше бы ты ложилась спать и не ждала меня!
Жюли прошла мимо тети в их общую спальню. Девушке поначалу казалось вполне логичным, чтобы Женевьев выделила ей спальное место в гостиной – для этого достаточно было освободить диван от кучи подушек и пледов. Однако тетя была непреклонна: в гостиной не должны спать, здесь она пьет чай и играет с подругами по четвергам в макао и вист. Ей не хочется видеть тут разбросанные чулки племянницы и ее пудру. Здесь царствовали воспоминания Женевьев. Могло создаться впечатление, что она была настолько старой, что помнила вторую империю, однако она родилась уже после Парижской Коммуны и только в прошлом году разменяла шестой десяток. Но, овдовев восемь лет назад, она в одночасье превратилась из хорошенькой женщины в старушку, которая вяжет в кресле, страдает от радикулита и болей в суставах, чувствует перемену погоды и ворчит по любому поводу.
В и без того тесной спальне для Жюли была поставлена за ширмой узкая скрипучая раскладушка и выделена пара ящиков теткиного комода. Большую часть своих вещей девушка все еще хранила в своем саквояже или же без стеснения оставляла их на полу. Она прошла за ширму, по дороге снимая серьги и браслеты и думая только о том, чтобы поскорее заснуть. День выдался тяжелым, как и предыдущий, и день до него, и вся эта неделя, – еще ни разу со времени приезда из Буржа она не спала столько, сколько хотела, не просыпалась сама после полудня и не принимала пенную ванну по нескольку часов кряду. Да и какая уж тут ванна – в теткином доме санузел находился на этаже в конце коридора, в квартире же имелась только раковина с холодной водой, а ежедневные омовения совершались на кухне в большой железной лохани.
– Что это за духи?
Жюли представила, как тетка принюхивается к воротнику ее плаща. Хотя их разделяла стена, она как наяву увидела недоверчивое выражение лица Женевьев. Точно с такой же интонацией она спросила, не курит ли племянница, учуяв третьего дня запах табака.
– Это «Мави» от Виваду.
– Сколько же они стоят! – ахнула Женевьев. – Скажи ты мне, что у тебя нет духов, я бы отдала тебе свои.
Жюли с нежностью вспомнила красный прямоугольный флакон, который прочно обосновался в ее сумочке, и едва сдержала смешок.
– Спасибо, Женевьев!
Тетка вернулась в спальню и села на краешек своей кровати, поглядывая на Жюли. Та переодевалась. Поначалу она пыталась делать это за ширмой, но Женевьев не считалась со скромностью своей квартирантки, и могла заглянуть к ней в любой момент, когда Жюли снимала платье, натягивала чулки или в неглиже листала журнал. Поняв, что бороться с этим невозможно, Жюли теперь безо всякого смущения ходила по спальне в одной комбинации, заставляя себя привыкать к оценивающим взглядам Женевьев. В конце концов, она актриса и каждый день стоит на сцене, а некоторые ее костюмы едва ли более целомудренны, чем белье.
– Может, займешься чем-нибудь другим? – спросила Женевьев, пока племянница стягивала чулки. – Девица ты красивая, вышла бы замуж, жила приличной жизнью.
– Я живу приличной жизнью, тетя. Я работаю.
«В отличие от тебя», – хотела она добавить, но прикусила язык. Женевьев даже во время войны ничем не помогала армии и не трудилась в тылу. Впрочем, Франция прекрасно обошлась и без нее.
– В театре? Что это за профессия такая, актриска. Конечно, ты пока молодая, глупая, хочешь небось второй Сарой Бернар стать… – Жюли раздраженно скинула чулки на пол и принялась воевать с крючками на комбинации. – А потом поздно будет. Думаешь, ты всегда красивой останешься? Лет через десять растолстеешь, морщины пойдут, сиськи отвиснут, и кому ты понадобишься?
– Тетя!
– А что тетя? Я неправильно говорю? Останешься без заработка, без мужа и детей – кому такая в жены-то сдастся?
– Женевьев, ты так говоришь, будто я в кабаре танцую или на площади Пигаль работаю, – огрызнулась девушка.
– А то есть разница! – Тетя махнула рукой и продолжила: – Раз уж ты в Париж приехала, пошла бы хоть на машинистку выучилась. Или телефонистку – хорошая же работа и для порядочной девушки подходит. Не придется полуголой по сцене бегать и ножками дрыгать.
– Женевьев, я уже все решила…
– Ну ты-то самая умная, конечно, – заворчала тетка. – А я за тебя каждый день переживаю: а вернется ли она сегодня? А не случится ли с ней что-нибудь? Сердце у меня за тебя болит, а ты не понимаешь.
– Тетя, не волнуйся, со мной все будет в порядке, – дежурно ответила Жюли. Она уже влезла в ночную рубашку – длинную, почти до самого пола, тяжелую и теплую, – и забралась с ногами на кровать, которая скрипела от каждого движения. Теперь она не видела теткиного лица, но, к несчастью, слышала каждое ее слово.
– Ты вот помнишь свою кузину Паулин? Хочешь ее историю повторить?
Имя кузины Паулин стало в семье нарицательным: иногда его произносили шепотом, иногда им грозили, иногда ругались, когда хотели найти более мягкий эвфемизм слову «потаскуха». Она приехала в Париж сразу после войны, сбежав от строгих родителей из Бургундии. Паулин бежала не одна – как и любая девушка семнадцати лет, она слушалась своего сердца и верила в любовь. Любовь объявилась случайно в виде безработного парня на пять лет старше Паулин, который предложил ей попытать счастья в столице. Они жили в маленькой комнате с еще несколькими молодыми людьми, чьих имен она не успела запомнить, и хоть Паулин все еще верила в любовь, она стала занимать ее мысли все меньше – в основном ей хотелось есть и не мерзнуть в постоянно продуваемой ветрами мансарде. Ее парень придумал отличный способ подзаработать немного денег, и, как бы эта идея ни претила Паулин, ей пришлось послушаться и лечь в постель с тем, кого он ей привел. И на следующий день. И через неделю. И снова, и снова, и снова… Что было потом, неизвестно. Вроде бы кто-то однажды видел Паулин стоящей на улице возле одного из борделей на площади Пигаль. Или же слышал о том, что кому-то рассказали, что Паулин… Впрочем, это неважно. В семье предпочитали не говорить о ней, словно забыв о ее существовании. К счастью, у ее родителей оставалось еще четверо детей, и исчезновение ленивой и ветреной дочери они восприняли чуть ли не с радостью. Иногда Жюли представляла себе свою кузину как старуху с черными пеньками зубов во рту и язвами на лице, хоть и понимала, что Паулин сейчас должна быть ненамного ее старше. Но чаще эта диккенсовская мораль действовала ей на нервы, и из чувства противоречия Жюли воображала себе, что Паулин вышла замуж за богатого и красивого мужчину, который увез ее в свой особняк на Елисейских Полях; что ее одевают в шелка, а каждое утро на завтрак подают клубнику с шампанским.