Лев Сергеевич Пирумов обретался все в том же Стеклянном доме. Правда, о том, кто он такой, кроме того, что «получает за то, чтоб все было по справедливости» и при этом не является арефьевским наследникам конкурентом, мне ничего известно не было. Но с мощной агентурной сетью, состоящей из таких титанов разведки, как дедушка Гарахов и бабушка-паспортистка, это дело представлялось поправимым.
Вообще с того момента, как окончательно расшифровались все оставленные мне Котиком фамилии, направлений работы стало хоть отбавляй. Но почему-то вот так же, как одинокую девушку Верку Дадашеву или парикмахера-надомника Нюму Малея, идти брать на арапа крутого банкира Забусова и шоумена Эльпина не хотелось. Интуиция подсказывала, что здесь нужны какие-то другие подходы, нежели примитивное демонстрирование ключа с дыркой: неровен час, кликнут охрану, да и отберут вещдок — иди потом сам на себя жалуйся. Поэтому, прежде чем пускаться на подобные сомнительные эксперименты, следовало отработать все остальные пути получения информации. Один их этих путей опять вел через весь город, на Каширское шоссе, в приют печали, именуемый онкоцентром. Только на этот раз я собирался туда хорошо подготовленным и экипированным, а также в компании с Прокопчиком.
План был прост и в двух словах характеризовался кратким, но емким выражением: «на живца». Живцом я поначалу хотел определить своего помощника, но он возмущенно взвыл, что тому из нас, кто будет осуществлять наблюдение со стороны, наверняка придется пощелкать камерой, а это, несомненно, его, Тимина, прерогатива:
— Р-разве у тебя есть за спиной п-пятьсот тысяч снимков? — напыщенно поинтересовался он. И я, испугавшись, что Прокопчик начнет сейчас рассказывать, как он разъездным фотографом на Северном Кавказе снимал целые школы и армейские дивизии, немедленно уступил, предложив компромисс.
На всякий случай мы приготовили сразу два комплекта бумажных номеров для моего «кадета» и его «восьмерки», которые легко наклеиваются поверх настоящих, а после того, как нужда в них отпадает, также легко отклеиваются. Когда устраиваешь подобные шутки, главное — не попасть в лапы какому-нибудь гаишнику без чувства юмора. Впрочем, в наши намерения не входило испытывать судьбу, чересчур долго катаясь по городу в таком виде.
Договорились следующим образом. Раз уж приходится переться в такую даль, я намеревался воспользоваться этим, чтобы еще кое о чем расспросить своего давешнего приятеля-эскулапа, верного ученика и последователя Гиппократа. Если перед его кабинетом снова окажется тот же белобрысый тип, что и вчера, пойду я, потому что ему мне представляться без надобности. Если же на пост сегодня заступил другой, то напуганный мною доктор может и не доложить обо мне, а просить его об этом специально, разумеется, совсем уж глупо. Тогда двинем вперед Прокопчика.
Но, выглянув осторожно из-за угла коридора, я обнаружил, что белобрысый ушан на месте. Видать, пригрелся. На этот раз, правда, газету он сменил на какой-то любовный роман в яркой обложке, но чтение не увлекло его настолько, чтобы пропустить мой приход. Едва я появился на его горизонте, как он мгновенно приспустил книжку так, чтобы можно было одновременно видеть меня и прикрывать собственное лицо. Впрочем, он зря старался, сегодня меня эта рожа мало интересовала. Даже не поворачиваясь в его сторону, я подошел к двери ординаторской и толкнул ее. Сказать, что напомаженный доктор при виде меня обрадовался, было бы преувеличением.
— Чего вам еще нужно? — вместо приветствия довольно резко поинтересовался он.
— Всего два вопроса, — ответил я, приветливо улыбаясь.
— Два? — переспросил он, морщась, как будто я уже снова выкрутил ему руку. — Говорите быстро и убирайтесь.
— Вопрос первый: как состояние нашего больного?
— Без изменений, — дернул он плечами.
— И второй. В прошлый раз вы говорили, что Арефьева держат в реанимации на аппаратах. Искусственное дыхание, искусственная почка, искусственное сердце... У нас, конечно, бесплатная медицина, но не до такой же степени... Кто все это оплачивает?
— Понятия не имею! — на этот раз его голос звучал довольно искренне. — Я всего лишь палатный врач, такие вопросы решаются выше.
Однако мне необходимо было сделать еще одно уточнение:
— Но я правильно понимаю, что подобный сервис не оказывается в вашей больнице всем подряд?
На этот раз врач просто промолчал, глядя мне в лицо, но это молчание было красноречивее прямого «да».
Выйдя в коридор, я мельком посмотрел на белобрысого. Тот сидел на стуле и усердно делал вид, что читает книжку, на самом деле глядя поверх нее на меня, как сквозь прицел. Я не сомневался, что, едва моя спина скроется за поворотом, он подскочит вслед за мной. Ну что ж, вчера, ушастый, ты меня упустил, но если сегодня тебе нужен реванш, ты его получишь.
Собственно говоря, программа-минимум была выполнена уже к тому моменту, когда я выезжал из ворот онкоцентра. Портативная рация, которую я вынул из кармана и положил рядом с собой на переднее сиденье, голосом Прокопчика радостно сообщила, что за мной, по всей видимости, следует BMW-320 темно-зеленого бутылочного цвета с двумя седоками на борту. Именно к этой машине подбежал выскочивший вслед за мной из главного входа белобрысый, поэтому Тиме, прежде чем вся наша кавалькада тронулась с места, удалось даже сделать несколько снимков. Номер «бэ-эмвушки» также был им, по его словам, «з-запротоколиро-ван», так что, в принципе, все, что мы сумеем добыть сверх того, надо будет расценивать уже как приз в суперигре.
Впрочем, для того, чтобы считать этот тайм закончившимся в нашу пользу, оставалась одна малая малость: оторваться от преследователей, по возможности оставив их с ощущением, что это произошло без всякой злонамеренности с моей стороны.
Слишком долго ездить по городу с фальшивыми номерами не хотелось, поэтому надо было предпринимать что-либо побыстрей. Развернувшись над тоннелем, я направился уже по Варшавскому шоссе в сторону жигулевского техцентра и минут через десять добрался до цели. Это была одна из огромных золотоносных жил, каких по городу развелось в последнее время тьма-тьмущая. Огораживаешь заборчиком пустырь, на котором и до тебя стояли машины, подъезжающие, например, к соседнему супермаркету, называешь его платной автостоянкой и начинаешь грести деньги даже не лопатой, а экскаваторным ковшом. Но сейчас меня волновала отнюдь не моральная сторона этого бизнеса, которым, как известно, пробавлялся еще бессмертный Остап Бендер. Я интересовался им с чисто прикладной точки зрения.
Поперек распахнутых ворот автостоянки здесь натянута довольно жиденькая ржавая цепь. Когда подъезжает очередная машина, из будочки выходит контролер, выписывает вам квитанцию с указанием времени заезда, после чего цепочка расслабленно падает на землю, пропуская обилеченный автомобиль внутрь, и тут же снова натягивается. Вот эту немудрящую процедуру я и намеревался превратить в оперативную комбинацию по ненавязчивому отрыву от хвоста.
Честно говоря, это была домашняя заготовка. Дождавшись своей очереди, я подъехал к воротам и в обмен на квитанцию протянул контролеру, немолодому красномордому дядьке в клетчатой ковбойке и сандалиях на босу ногу, деньги, которые тот с явным сожалением на опухшей, явно не похмеленной с утра физиономии не взял, просипев:
— Не положено. Отдашь на выезде.
Цепь ослабла, я заехал внутрь, в зеркальце заднего вида увидел, как она снова натянулась перед капотом следующего автомобиля, и одновременно услышал слегка искаженный помехами голос Тимы:
— Они за тобой через одну машину. Д-дерзай.
В то же мгновение я сделал неловкое движение рукой, и приготовленные для расплаты купюры вырвались у меня из ладони и полетели на асфальт. Легкий ветерок тут же подхватил их, я же, поощрительно улыбнувшись цепному дяденьке, крикнул ему:
— Повезло, отец! Возьми, разговейся!
И резво тронулся вперед, в лабиринт из машин, успев заметить в зеркальце, как багровый страж ворот, забыв о своих прямых обязанностях, скачет на корточках вокруг контролерской будки, ловя верткие бумажки, словно разбегающихся цыплят. Не знаю, сколько точно времени удалось этим выиграть, но, видимо, достаточно. Уже через минуту я был на другом конце стоянки, расплатился, был выпущен на волю, ударил по газам и услышал Прокопчика:
— П-порядок. Бегают по площадке, как к-кутята в п-поисках мамочки. Я, п-пожалуй, п-провожу их до дому.
К себе в контору я возвращался в приподнятом настроении: сегодня с утра все удавалось. У картежников это называется «масть прет», и каждый игрок знает, что главное — не останавливаться, не дать, что называется, «остыть фишке». Заехав в первый попавшийся двор, я ободрал бумажные номера и из ближайшего автомата позвонил Гарахову. Мне продолжало везти — он находился дома, знал, разумеется, Пирумова и предложил встретиться сегодня ближе к вечеру, кое-что о нем рассказать. Но нетерпение сжигало меня, я не хотел терять времени и потребовал коротко осветить вопрос по телефону. Правда, чтобы прослушать это «кое-что» даже вкратце, пришлось один за другим запихнуть в ненасытный таксофон целых три жетона. Не исключаю, что столь любимый Марленом Фридриховичем эпический жанр предполагал даже более длинный рассказ, но четвертого жетона не нашлось.
Итак, Пирумов Лев Сергеевич, адвокат. (Я вспомнил наконец, почему его фамилия казалась мне знакомой — периодически она мелькала в газетах в связи с каким-нибудь очередным громким скандалом то о защите чести и достоинства поп-звезды, то по обвинению во взятках крупного правительственного чиновника.) Если гараховские многословные высказывания о Пирумове изложить более сжато, получится следующее.
При поверхностном взгляде — бонвиван, любитель красивой и беспечной жизни. При более углубленном — трудяга, занимающийся своим ремеслом с полной отдачей. Коллекционер-дилетант, из тех, что собирают все — и поэтому ничего по-настоящему. Кулинар-любитель, способный заткнуть за пояс любого профессионала. В застолье — философствующий острослов. В быту — убежденный холостяк. Что же касается непосредственно существа интересующего меня дела, то с Глебом Саввичем Льва Сергеевича связывала обычная мужская дружба, уходящая корнями чуть ли не в их довоенное детство. Впрочем, по другой версии этих двух людей объединяло фронтовое братство, они где-то вместе воевали в Отечественную. Некоторые, правда, поговаривали, что молодой адвокат и начинающий антиквар тесно сошлись гораздо позже, уже в конце пятидесятых, и произошло это на почве коллекционирования — страсти куда более сильной, нежели детские или даже фронтовые воспоминания.
Сведения носили довольно общий и отчасти противоречивый характер, но их вполне хватало, чтобы начерно заполнить очередную пустовавшую клеточку в моей шараде. Лев Сергеевич Пирумов — близкий друг и одновременно профессиональный юрист — вполне соответствовал роли человека, которого обеспокоенному судьбой своего имущества наследодателю разумно было назначить «следить, чтоб все было по справедливости». Разумеется, ему за труды и хлопоты тоже что-то отписано, но по большому счету остальным наследникам он конкурентом не является. Из всего этого непреложно вытекало, что он может и даже должен оказаться моим естественным союзником, а значит, мне немедленно надо с ним встретиться — чем скорее, тем лучше.
Пирумов не обманул моих надежд. Правда, без всяких, впрочем, на то оснований, заглазно он представлялся мне этаким вельможей от юриспруденции с высоким лбом, бородой и величественными движениями — некий обобщенный образ изрядно подернутых паутиной памяти портретов великих русских судебных ораторов, развешенных на кафедре уголовного права. А оказался жизнерадостным пузатым здоровяком с гладко бритым, пахнущим хорошей туалетной водой лицом, которому коротко обрубленный нос с торчащими вперед ноздрями и обвислые, изборожденные морщинами щеки придавали выражение доброй, но беспородной дворняги.
Я, честно говоря, вел себя довольно нахраписто и даже беззастенчиво, настаивая на скорейшей встрече, о цели своего визита при этом высказываясь весьма туманно, стараясь заинтриговать намеками. В конце концов он уступил моему напору, хотя и сделал это с явной неохотой, причина которой стала мне ясна только потом. Когда дверь открылась, хозяин предстал передо мной, облаченный поверх домашней одежды в огромный клетчатый фартук, с поварешкой в одной руке и какой-то диковинной, необычной формы луковицей в другой, весь окутанный томительно тонкими запахами неведомых пряностей. Похоже, своим явлением я отрывал Льва Сергеевича от занятия любимым хобби.
— Заходите. Придется, вам, молодой человек, проследовать за мной на кухню, ничего другого предложить не могу, — сварливо объявил Пирумов. — Я здесь, видите ли, занят стряпней...
Но возникшее было опасение, что вызванное моим нахальным визитом раздражение наложит отпечаток на нашу беседу, очень скоро рассеялось. Адвокат оказался большим говоруном, и, в конечном счете, наличие в моем лице необходимой аудитории, надеюсь, скрасило ему неприятное впечатление от моей неприличной настырности.
— Только не говорите мне, будто это женское дело, — спустя пару минут говорил Лев Сергеевич, с отменной ловкостью шинкуя пучок петрушки. — Чушь! Зайдите в любой приличный ресторан в любой нормальной стране и в девяноста девяти случаях из ста вы увидите только повара-мужчину!
Он стоял у разделочного стола, а я сидел напротив него, с интересом оглядываясь по сторонам: все свободные от полок для утвари стены кухни были завешаны ресторанными меню — старинными и современными, на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что сам Пирумов, похоже, уже провел означенный эксперимент, причем, не единожды.
— И кстати, обратите внимание, стряпчий у Даля имеет два значения: «повар, кашевар в артели» и одновременно «поверенный, ходатай по делам, законник, тот, кто ходит по судам, ведет иски и тяжбы»! Лично я вижу в этом нечто более глубокое, чем просто однокоренное происхождение этих слов, — он закончил с петрушкой и принялся маленькими кусочками нарезать нежно-розовую телятину. — Уж поверьте моему опыту: в приготовлении блюд так же, как в судебном процессе, важнее всего правильно скомбинировать, гвоздь всего — чувство меры, понимание, так сказать, совместимости элементов, будь то слово, жест, соус или пряности. Недоперчить не менее опасно, чем переперчить, а стоит упустить из виду какую-нибудь, на первый взгляд, сущую мелочь — да вот хотя бы щепотку сухого тимьяна, за которым я, между прочим, специально езжу на Черемушкинский рынок — и все, загубишь дело! Не спорьте, не спорьте, мир создан из мельчайших частиц, и этим нам как бы раз и навсегда дано понять, что пренебрежение малыми сими опасно коварнейшими последствиями!
Я и не думал спорить. Я вообще с тех пор, как вошел, не сказал ни единого слова, с восхищением наблюдая за тем, как ловко хозяин крошит овощи и коренья, чистит шампиньоны, поджаривает на покрытой тонким слоем масла маленькой сковородке муку, а потом пересыпает ее в кастрюльку, разводит бульоном, добавляет туда яичный желток, сливки, еще что-то... Наконец, когда на всех четырех конфорках плиты уже все шипело, булькало и исходило паром, Лев Сергеевич позволил себе скинуть ненадолго фартук и присесть напротив меня.
— Так я вас слушаю, юноша. Вы говорили, как будто, что дело касается Глебушки? Э... Глеба Саввича, — поправился он.
Я кивнул.
— В определенном смысле. Не столько самого, сколько наследства... которое он... оставляет... оставил... — я замялся, запутавшись в этих предательских временах, испытывая неловкость от того, что вынужден говорить все это о живом еще человеке.
Но Пирумов избавил меня от терзаний, остановив взмахом руки.
— Понятно, понятно, я в курсе. Рассказывайте по порядку.
Я рассказал. И показал. Я в последнее время уже столько раз это рассказывал и показывал, что практически заучил наизусть и мог бы выступать с этим номером на эстраде. Но Лев Сергеевич был, кажется, первым, кто поверил моей, вернее, шурпинской версии, и первым же, кто не начал истерически дергаться при виде блестящей железки с дыркой. — Плохо, — произнес он, задумчиво повертев ее в руках и вернув мне, — плохо, если вы правы. Случайно, не по этому ли поводу мне сегодня с утра звонил его племянник Нюмочка Малей?
Я сказал, что да, видимо, по этому.
— О-хо-хо, — тяжко вздохнул стряпчий и снова повторил: — Плохо. Такого поворота Глебушка не предусмотрел... Всего боялся, кроме этого...
И я наконец узнал, чего боялся Глеб Саввич Арефьев.
Во-первых, коллекционер, конечно, боялся воров. В последние годы его пытались грабить дважды. После первого раза он поставил квартиру на охрану в милиции, в результате чего во второй раз грабителями оказались сами милиционеры. Тогда он от них отказался, решив обороняться собственными силами: так, кроме решеток, на окнах появились стальные жалюзи английского производства типа тех, что устанавливают в ювелирных магазинах, а обычная стальная дверь была заменена на аналогичную тем, которые в банках закрывают проходы в хранилища и депозитарии, да не с обычными замками, а специальными магнитными, практически не поддающимися подбору отмычек. Квартира превратилась в неприступную крепость, способную пасть только под ударами артиллерии.
Но успокоение к квартиранту не пришло, ибо, во-вторых, больше, чем страхом перед грабителями, он был снедаем горькими мыслями о судьбе уникального собрания после его, собирателя, кончины. Жены и детей нет. О том, чтобы передать все какому-нибудь музею, Арефьев не мог думать без содрогания. Государство свое он не только не любил, но и вполне обоснованно ему не доверял, уровень отечественного музейного дела был коллекционеру, само собой, хорошо известен, да к тому же Глеб Саввич не сомневался, что до музея ничего и не дойдет: украдут по дороге. С годами эти мысли терзали его все сильнее, и в конце концов он пришел к решению, которое неожиданно позволило ему успокоиться самому, а заодно (как ни странно выглядит разделение этих понятий — но Лев Сергеевич выразился именно так) успокоить свою совесть.