– Нет, – покачал головой Коротков. – Турбина знает меня в лицо, я только сегодня с ней беседовал. Ты уж давай один, ладно?
– Лады. Она из себя какая?
– Пожилая женщина, семьдесят лет, маленькая, худая, волосы седые, забраны в пучок. Одета в темно-синее платье, сверху – серый плащ. Да, еще косынка на шее, светлая такая.
Юра остался в отделении милиции, а молоденький участковый отправился рассказывать жильцам дома душераздирающую историю о том, как сегодня на улице ограбили девушку и преступник скрылся вот как раз в этом подъезде. Вернулся он примерно через полтора часа и сообщил Короткову, что пожилая женщина навещала дважды судимого алкаша Павла Смитиенко. Они тут же взяли в паспортном столе данные на Смитиенко, но ничего интересного не обнаружили. Что общего могло быть у него с пожилой женщиной?
– Что у тебя есть на этого типа? – спросил Коротков.
– Пьянь, – поморщился Николай. – Не работает, поддает каждый день.
– А на какие шиши, если не работает?
– Ну вы и спросили! – засмеялся тот. – Это раньше, когда статья была за тунеядство, можно было докапываться, кто на какие деньги пьет. А сейчас это никого не интересует, законом не возбраняется.
– Ты мне про законы-то не рассказывай, я их не хуже тебя знаю. А ты как участковый должен знать, кто у тебя на территории чем дышит.
– Да вы что, Юрий Викторович, – возмутился Николай, – у меня других забот нет, что ли? Я с семейными дебоширами-то еле-еле управляюсь, чтобы не перебили друг друга в случае чего, да с киосками этими как на пороховой бочке живу, от разборки до разборки. А Смитиенко безвредный мужик, пьет только, но вреда-то от него никакого.
– А ты откуда знаешь, есть от него вред или нету? Ты же им не занимаешься, – поддел Коротков.
– Раз у меня нет сигналов на него, значит, и вреда нет, – рассудил улыбчивый участковый.
– Бить тебя, Коля, некому, – вздохнул Юра. – А с небитого с тебя толку не выйдет. Запомни: на кого сигналов нету – те и есть самые опасные. Ладно, бывай.
Он вернулся на Петровку уже поздно вечером. В отделе никого не было, но на столе его дожидалась справка о том, когда и сколько раз Вероника Матвеевна Турбина меняла место жительства. Справка эта Короткова озадачила. Выходило, что она с рождения и до шестидесяти лет постоянно жила в одном и том же месте, а потом в течение десяти лет переезжала четыре раза, причем каждый раз новая квартира оказывалась хуже и меньше предыдущей. Любопытно, с чего бы это?
* * *Марат Латышев и в самом деле производил впечатление завидного жениха. Рослый, уверенный в себе красавец, удачливый в делах, он однажды уже был женат, но примерно год назад развелся и теперь был свободен для многочисленных матримониальных посягательств на свою персону. Селуянову было трудно разговаривать с ним, потому что Латышев относился к тому, к сожалению, часто встречающемуся типу людей, которые считают деньги надежным щитом, позволяющим прикрываться от любых нежелательных событий.
– Прежде чем я буду отвечать на ваши вопросы, – высокомерно говорил он, – я хотел бы понять, в связи с чем вы их задаете.
– В связи с событиями, происшедшими в минувшую субботу во время регистрации брака дочери Бартоша.
– И какое я имею к этому отношение?
– Видите ли, – терпеливо объяснял Селуянов, – у нас сложилось впечатление, что кто-то хотел сорвать свадьбу. Поскольку вы хорошо знаете самого Бартоша, его дочь и все их окружение, я надеюсь, что вы поможете нам пролить свет на совершенное преступление.
– Каким же образом, позвольте спросить?
– Ну, например, расскажете, были ли у Элены поклонники, которые сами хотели бы жениться на ней. Или, может быть, у самого Бартоша есть враги, которые по той или иной причине были не заинтересованы в том, чтобы его дочь выходила замуж. Ведь может такое быть?
– Бред какой-то. Кому может помешать Элина свадьба?
– Вот я и надеюсь, что вы мне это подскажете.
– Вряд ли я могу быть вам полезен. Я не знаю ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.
– Неужели? – скептически усмехнулся Селуянов. – Давайте все-таки попробуем. Например, не знаете ли вы, почему Бартош отказался заключать контракт с турецкой фирмой «Наза»?
– Боже мой, ну какая связь… При чем тут «Наза»?
– И все-таки почему?
– Послушайте, вы же из отдела борьбы с убийствами, а не из ОБХСС…
– ОБХСС давно уже нет. Теперь он называется ОБЭП, отдел борьбы с экономическими преступлениями, – поправил Селуянов.
– Ну все равно, пусть будет ОБЭП. Я не уполномочен обсуждать с кем бы то ни было условия заключения сделок. Это коммерческая тайна.
– А вы и не обсуждайте, – миролюбиво согласился Николай. – Мне будет достаточно, если вы скажете, что вас условия не устроили. Так почему все-таки контракт с «Назой» не состоялся?
– Вы же сами ответили на свой вопрос: нас не устроили их условия.
– А что, «Наза» изменила свои первоначальные условия?
– С чего вы взяли?
– Пока ни с чего. Я вас об этом спрашиваю.
– А я вас не понимаю, – раздраженно ответил Латышев, вытаскивая сигареты. – Какие-то домыслы пустые.
– Насколько я знаю, переговоры с «Назой» начались в январе, дело быстро продвигалось к заключению контракта, а внезапно в конце апреля дело застопорилось. Так что произошло?
– Я не уполномочен…
– Конечно, конечно, – перебил его Селуянов, – это коммерческая тайна. Это я уже слышал. Но я подумал, что, если бы условия «Назы» с самого начала оказались неприемлемыми для вас, вы бы не тратили три месяца на согласования. Чем же вы занимались три месяца, если в конце концов все пошло насмарку?
– Какое это имеет отношение к событиям в загсе?
– Наверное, никакого, – пожал плечами Селуянов. – Но я хочу понять, а вдруг имеет? А?
– Уверяю вас, не имеет.
– Хорошо, пойдем дальше. Ваша фирма в течение 1993 года заключила восемнадцать контрактов, в течение 1994 года – двадцать один. А в этом году за четыре с половиной месяца – ни одного. Вы можете как-то это прокомментировать?
– Никаких комментариев, – сухо обронил Латышев. – Я вам все уже объяснил про коммерческую тайну.
– Значит, вы считаете, что это в порядке вещей?
– Вас не должно касаться, что я считаю.
– Но ведь вы – коммерческий директор фирмы…
– Ну и что? У меня есть мнение по этому вопросу, но я не собираюсь высказывать его каждому встречному.
«Дожили, – с тоской подумал Селуянов. – Вот уже и работник уголовного розыска, раскрывающий два убийства, первый встречный. Дальше что?»
– А у меня складывается впечатление, что фирма «Голубой Дунай» сворачивает свою деятельность в России. Опровергните меня, если можете.
– И не собираюсь. Вы вольны думать все, что вам угодно. Даже если вы правы, фирма никаких законов этим не нарушает.
– Скажите, а где вы были в минувшую субботу?
– Я был дома, – быстро ответил Латышев, ни на секунду не задумавшись.
Этот ответ Селуянову совсем не понравился.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Разумеется. Я был с женщиной, могу назвать ее имя, она подтвердит.
Алиби, составленное женщиной, Селуянову не понравилось еще больше. Цену таким алиби он знал хорошо.
– Мне сказали, что одно время вы усиленно ухаживали за Эленой Бартош. Это правда?
– Ну и что? Что в этом противозаконного? И вообще, это было давно.
– Ну какая разница, давно или недавно. Было?
– Допустим.
– Вы собирались на ней жениться?
– С чего вы взяли?
– Я просто спрашиваю. Так собирались?
– Ничего подобного. Я просто ухаживал за красивой девушкой.
– За дочерью вашего шефа, – с невинным видом уточнил Селуянов. – Значит, жениться на ней вы не собирались?
– И в мыслях не было.
– А Тамила Шалвовна думала иначе.
– Меня не интересует, что думала Тамила Шалвовна.
– А что думала Элена, вас тоже не интересует?
Латышев запнулся. Его лицо медленно каменело прямо на глазах у Селуянова.
– Я не понимаю, к чему все эти расспросы, – наконец медленно произнес Марат. – То, что было между мной и Эленой, не имеет никакого отношения к событиям в загсе.
– Значит, вас не интересует, что думала Элена по поводу ваших с ней отношений?
– Нет.
– Странно. Вообще-то она была уверена, что вы хотите жениться на ней.
– С чего ей быть уверенной в этом? Глупости!
– А с того, что вы делали ей предложение. И она, между прочим, его приняла. Вы об этом забыли?
– Да мало ли что может померещиться молоденькой свистушке!
– А кольцо ей тоже померещилось?
– Какое кольцо?
– Которое вы подарили ей, когда отдыхали вместе на Балатоне. Элена страдает галлюцинациями?
– Послушайте, не делайте вы проблему на ровном месте! Да, мы ездили вместе на Балатон к ее бабушке, да, мы все ночи проводили вместе, да, я подарил ей кольцо. И что из этого? Я нормальный, хорошо воспитанный человек, и если девушка спит со мной, я считаю нормальным сделать ей подарок.
– Такой дорогой? Кольцо с тремя бриллиантами?
– У вас совковое представление о том, что такое «дорого» и что такое «дешево». – К Латышеву вернулось его прежнее высокомерие. – По моим доходам такое кольцо не было слишком дорогим.
– Значит, вы ни капли не переживали, когда Элена собралась замуж за другого?
– Ни одной секунды.
– Хорошо, – вздохнул Селуянов. – Давайте я запишу имя вашей подруги, с которой вы провели субботу.
– Сделайте одолжение. Ольга Емельянцева, сотрудница нашей фирмы. Она работает в отделе рекламы.
* * *Белое и черное, черное и белое…
Мой мир с самого детства сужен до этих двух понятий. Можно или нельзя. Плохо или хорошо. Добро или зло. Нет середины, нет полутонов, нет привходящих обстоятельств и неоднозначных решений. Только «да» и «нет». И никаких «может быть».
Мне пять лет… Родители о чем-то громко спорят, мне кажется, что они ссорятся. Отец называет маму сукой, и я тут же подхватываю незнакомое слово, которое так легко произносится.
– Сука! Мама – сука! Мама – сука! – радостно кричу я в восторге от того, что новое слово быстро запомнилось и удобно легло на язык.
Ссора тут же прекращается, все внимание переключается на меня.
– Это очень плохое слово, – строго выговаривает мне мама. – Его нельзя произносить. Ты поступаешь плохо.
– Значит, папа тоже поступил плохо? – резонно спрашиваю я.
Мама растерянно умолкает, но тут в воспитательный процесс вступает отец. Он откашливается и делает серьезное лицо.
– Видишь ли, котенок, – говорит он, почему-то глядя на маму, а не на меня, – бывают ситуации, когда… Одним словом, не все так просто… Никогда нельзя точно сказать…
Но мне пять лет, и меня не устраивает шаткий и непредсказуемый мир, в котором «никогда нельзя точно сказать». Я – ребенок, и я хочу определенности. Моя детская боязливость требует уверенности в том, что мама с папой будут всегда, и всегда будет моя уютная постелька, и плюшевый заяц возле подушки, и сказка на ночь, и яблочный сок по утрам, и бабушкины пироги по субботам. Я хочу знать точно, что, если буду каждый день чистить зубы, говорить «спасибо» и «пожалуйста» и слушаться, меня будут хвалить, а когда начну капризничать или что-нибудь сломаю – меня накажут. Но если бывают разные ситуации, и не все так просто, и никогда нельзя сказать наверняка, то, может быть, меня будут наказывать за хорошее поведение и начнут хвалить за плохое? Мой пятилетний мозг не в состоянии справиться с такой задачкой. И я начинаю злиться.
Мне восемь лет… Родители взяли меня с собой в кино, и я вместе с ними смотрю на экран, где отпетый преступник, сбежавший из тюрьмы, кого-то спасает и погибает. Мама украдкой вытирает слезы, но я не могу понять, что ее так расстроило.
– Мам, тебе что, жалко его? – спрашиваю я, когда мы выходим на улицу, в теплый ароматный весенний вечер.
– Конечно, солнышко, – кивает мама.
– Но ведь он же преступник, – горячо возмущаюсь я. – Он же из тюрьмы сбежал. За что же его жалеть? Умер – так ему и надо.
– Видишь ли, детка, – снова заводит папа свою обычную песню, – не все так просто. Нет людей абсолютно плохих и абсолютно хороших. Он, конечно, преступник, но ведь он спас девочку, не дал ей погибнуть, значит, он все-таки хороший человек. Не всегда можно определенно сказать…
Но меня это не устраивает. Я хочу иметь твердые ориентиры, чтобы не заблудиться и не потеряться в мире взрослых. Я хочу знать точно, какие люди считаются хорошими, а какие – плохими.
Я хочу знать точно, что можно делать, а чего делать нельзя, за что всегда похвалят и наградят, а за что – сурово накажут. Я ищу это знание, собираю его по крупицам, задавая родителям тысячи и тысячи вопросов, но они никак не поймут, что мне нужно, и продолжают туманно и расплывчато объяснять мне, что не все так просто и что бывают ситуации, когда…
В конце концов я начинаю постигать мир самостоятельно, без их помощи. Я читаю книжки и смотрю кино про милиционеров и преступников, про разведчиков и шпионов, про «красных» и «белых» и делю мир на два цвета. Полутона меня тревожат, неопределенность пугает, неоднозначность решений вызывает ужас. Я их ненавижу.
В одиннадцать лет меня сбивает машина, и я с сотрясением мозга попадаю в больницу. Впервые в жизни мама не целует меня на ночь, а по утрам я не получаю свой стакан сока. А ведь мне казалось, что так, как было раньше, будет всегда. И теперь я пристаю к врачам с вопросом: когда меня отпустят домой? Я буду терпеть столько, сколько надо, но я хочу знать точно: когда.
– Видишь ли, деточка, – говорит мне врач с бородкой и в очках, – это зависит от многих обстоятельств…
И дальше опять все те же слова, которые я слышу от родителей. Я начинаю сходить с ума, я закатываю истерики, требуя отпустить меня домой. В конце концов врачи не выдерживают и выписывают меня на строгий постельный режим, взяв с мамы клятвенное заверение, что она будет тщательно следить за моим состоянием.
Я радуюсь, что я наконец снова дома, в своей комнате, в своей постели, с мамой и папой, со своими любимыми книжками. Я очень хочу скорее поправиться, поэтому обещаю себе выполнять все, что наказывал мне доктор: лежать в комнате с зашторенными окнами, как можно меньше вставать, не читать, не смотреть телевизор, шесть раз в день принимать лекарства. Но мне только одиннадцать лет, и я, конечно, не могу целый день лежать, погрузившись в мысли. Родители уходят на работу, а я отдергиваю штору и читаю. После обеда ко мне приходят одноклассники, и я вскакиваю и дурачусь вместе с ними. Но пить лекарства не забываю, это, пожалуй, единственное, что я выполняю в точности. После возни с друзьями у меня кружится голова, а иногда начинается рвота, но я скрываю это от мамы, и когда она приходит с работы и заботливо спрашивает, как я себя чувствую, я как ни в чем не бывало вру, что все прекрасно, с каждым днем все лучше и лучше. На самом деле я чувствую себя все хуже и хуже, но боюсь сказать об этом, потому что не хочу снова попасть в больницу.
Однажды моя ложь все-таки открывается: мама приходит с работы в неурочное время, как раз в тот момент, когда я стою, склонившись над унитазом и содрогаясь в мучительных спазмах рвоты. Мама собирается вызвать «Скорую», но я рыдаю, умоляя ее не делать этого, бьюсь в истерике и теряю сознание, зайдясь собственным криком. Мама меня жалеет. Поэтому она просто берет отпуск за свой счет и начинает меня выхаживать дома. Под ее надзором я веду себя как полагается и действительно через какое-то время иду на поправку.
С тех пор прошло много времени, и теперь только осень и весна напоминают мне о том, что когда-то у меня было тяжелое сотрясение мозга. В ноябре и апреле я плохо себя чувствую: у меня сильно болит голова и почти всегда плохое настроение. Я легко раздражаюсь и начинаю злиться по всякому поводу, а потом долго плачу и жалею себя. Но это проходит.
* * *Сотрудник отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями Николай Селуянов женщин не любил. И точно так же он не любил алиби, подтверждаемые женщинами, особенно если эти женщины были женами или подругами подозреваемых. Он считал всех женщин лживыми предательницами, и разубедить его в обратном давно уже никто не брался, с тех самых пор, когда жена Николая бросила его, забрала двоих детей и укатила с новым мужем в Воронеж. Развод он переживал долго и тяжело, а разлука с детьми оказалась для него и вовсе непереносимой. Обвиняя жену в собственных страданиях, он весь свой гнев и негодование переносил на тех женщин, с которыми его сталкивала работа.
Поэтому, когда Марат Латышев сослался на Ольгу Емельянцеву в подтверждение того, что в день, когда были совершены два убийства, он безотлучно находился дома, Селуянов ему не поверил. Он ни минуты не сомневался, что подружка молодого бизнесмена подтвердит все, что угодно, а Латышев казался Николаю фигурой весьма и весьма подозрительной.
У него были свои способы проверки и опровержения алиби, которым он не доверял. Способы эти далеко не всегда одобрялись его начальником полковником Гордеевым, но Николай упрямо делал по-своему, с легкостью перенося систематические выволочки и нагоняи руководства. Он относился к той категории людей, для которых важен только результат, а переживаемые в процессе его достижения отрицательные эмоции значения не имеют.
Для осуществления задуманного ему нужен был хороший фотограф, и он, долго не раздумывая, позвонил Антону Шевцову.
– Я покажу тебе девушку, а ты должен сделать несколько ее фотографий на улице. Потом я дам тебе другие фотографии, и ты мне сделаешь фотомонтаж. Сумеешь?