Она уже собралась уходить домой, когда позвонил Коротков.
– Ты еще побудешь на работе? – спросил он.
– Собираюсь уходить. Уже девять часов вообще-то.
– Тогда я тебя перехвачу где-нибудь по дороге. Пошептаться надо.
Они встретились в метро на полпути к Настиному дому.
– Я тебя провожу, – сказал Коротков. – Хочу поделиться впечатлениями.
– О ком?
– О ближайшей и единственной подружке Элены Бартош, некой Екатерине Головановой. Меня, видишь ли, заинтересовал вопрос, почему она не поехала в загс и почему не ее пригласили быть свидетелем на свадьбе у Элены. Все-таки единственная подруга.
– И что оказалось?
– Ложь, круто замешенная на откровенном вранье.
– Гремучая смесь, – заметила Настя с улыбкой. – Рассказывай.
– Значит, так. Девушка Катя делает вид, что с Валерием Турбиным едва знакома, хотя учится она в том же самом институте, где Турбин в настоящее время пишет диссертацию, являясь аспирантом. Совершенно ясно, что Элена познакомилась с ним не в трамвае и не в очереди за билетами в театр, а при непосредственном участии Екатерины. К тому же в разговоре она в какой-то момент расслабилась и назвала Турбина Валерой, хотя до этого мы оба называли его не иначе как жених.
– А что Катя говорит по этому поводу?
– А ничего. Я не стал ей говорить о своих соображениях. Пусть пока врет, брать ее за горло еще время не подошло. Дальше. Во время разговора она мне заявила, что иногда выгоднее быть маленькой и глупенькой, чем взрослой и умной. Как тебе такое высказывание?
– Думаешь, она имела в виду Элену?
– Уверен. Кстати, она объяснила свое отсутствие на свадьбе тем, что ей не нравится семья Элены. И очень злобно отзывалась о матери своей подруги, Тамиле Шалвовне. Сказала, что та по трупам пройдет, если надо. И письмо Элене вполне могла написать она сама.
– Кто? Мать?
– Ну да. Так считает Катя. Якобы Тамиле активно не нравится жених.
– Но если он ей так не нравится, почему она позволила дочери подать заявление в загс? Почему допустила, чтобы дело дошло до регистрации?
– А выяснилось, что дочь ее и не спросила. Ей так хотелось стать женой Турбина, что они подали заявление тайком от родителей и признались им только две недели назад. И еще одна любопытная информация: первоначально регистрация Бартош и Турбина была назначена на 13.30. И только две недели назад Тамила Шалвовна ездила в загс договариваться о том, чтобы их пропустили первыми, сразу после открытия. Нравится тебе такая прыть?
– Ой не нравится, Юрик, ой не нравится, – покачала головой Настя. – В десять утра в загсе народу совсем мало. Удобно для совершения преступления.
– Вот-вот, и я про то же, – подхватил Коротков. – Но у нас с тобой снова нет определенности. С одной стороны – мать Элены, с другой – неизвестная женщина. Кому отдаем предпочтение?
– Ты забыл еще странную девушку Катю.
– Думаешь? – Он с сомнением посмотрел на Настю.
– А чего тут думать? Девушка явно знает Турбина лучше, чем хочет показать. В сочетании с ее нежеланием ехать на регистрацию это дает нам классическую картину ревности. Турбин предпочел ей хорошенькую глупенькую Элену, к тому же дочку богатых родителей. Не обидно ли?
– Что-то у нас с тобой многовато женщин получается. Давай для компании присоединим к ним мужчину. Например, отца Элены.
– А он что? Тоже Турбина не любит?
– Этого я не знаю, но зато его самого не любит Катя Голованова. Она обоих родителей Элены характеризует одинаково: снобы, которые ни за что не допустят проникновения в их клан нищего чужака.
– И во всей этой теплой компании нужно искать ниточки, ведущие к загсам. Тот, кто написал мне письмо, должен был знать, что я выхожу замуж. И знать, какое время мне назначено. Иначе вся затея теряет смысл. Убийство нужно было совершить тогда, когда я буду в загсе, чтобы казалось, что убийца обознался. Если меня и жертву развести во времени, картинка развалится. Согласен?
– Станция «Щелковская», конечная. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, – проскрипел противным голосом динамик прямо над их головами.
Они поднялись на эскалаторе наверх и пошли к автобусной остановке.
– Как хорошо, тепло, лето скоро, – мечтательно сказала Настя. – Не люблю, когда холодно. Меня все время знобит, как бы ни одевалась. Мне бы жить где-нибудь, где круглый год двадцать два градуса.
– Живи в тропиках, там тепло, – ехидно посоветовал Коротков. – Ты у нас теперь профессорская жена, можешь себе позволить.
– Нет, в тропиках душно. Я духоту плохо переношу, сосуды слабые.
– Ну, подруга, тебе не угодишь. Твой автобус.
Он подождал, пока Настя вместе с толпой пассажиров влезет в автобус, помахал ей рукой и пошел назад к метро.
* * *Симпатичный черноглазый Михаил Доценко с самого утра торчал в Кунцевском загсе, предъявляя сотрудницам фотографию неизвестной женщины.
– По-моему, я ее видела, – неуверенно произнесла молоденькая работница загса, занимавшаяся оформлением регистрации новорожденных детей.
– Припомните, когда, – с надеждой попросил Михаил.
Ему важно было найти человека, который помнит хоть что-нибудь, хотя бы самую малость. Заставить его вспомнить все будет тогда уже делом техники, которой Миша владел очень неплохо.
– Нет, я не помню, – покачала головой девушка.
– А что вам показалось знакомым? Лицо? Глаза? Прическа? Может быть, платье? – продолжал допытываться Доценко.
– Не могу сказать. Я, честное слово, не помню. Просто я тогда посмотрела на нее и подумала: что она здесь делает?
– Очень интересно, – оживился он. – А почему вы так подумали?
– Не знаю. Помню, что подумала. А почему – не помню.
– Хорошо, давайте попробуем подойти с другого конца. Если вы увидите здесь молодую женщину с молодым человеком, что вы подумаете?
– Что они пришли подавать заявление на регистрацию брака или на развод.
– А если это будет женщина с ребенком лет пяти?
– Что она пришла оформить перемену фамилии ребенку.
– А если пожилой мужчина пришел один?
– Скорее всего за свидетельством о смерти жены или кого-то из родителей. Мы с вами в угадайку играем?
– А что? По-моему, замечательная игра, – обезоруживающе улыбнулся Михаил. – А если вы увидите здесь древнюю старушку, что вы подумаете?
– Что она потеряла какой-то важный документ и пришла за повторным. Что еще ей здесь делать? Не замуж же выходить. И детей крестить поздновато, – рассмеялась девушка.
– А той женщине вы, выходит, никакой истории не придумали. Почему, например, она не могла прийти за свидетельством о смерти?
– У нее выражение лица было… – Она замялась, подыскивая нужное слово.
– Какое?
– Ну… не такое. Не как у человека, который потерял кого-то близкого. Свидетельства же выдаются только близким родственникам. У них лица совсем другие бывают.
– А у нее какое было лицо?
– Каменное. Знаете, такое безразличное и внутрь себя повернутое. Не расстроенное, не убитое, не радостное… Понимаете, загс – организация особенная. Вы, может быть, не задумывались, но здесь все связано с переменами в жизни людей. Мы же так и называемся: отдел записи актов гражданского состояния. Как состояние поменялось – сразу к нам бегут. А ведь это всегда событие – перемена состояния. Радостное или грустное, свадьба или развод, рождение ребенка или смерть близкого, но это всегда событие. И спокойных, безразличных лиц здесь в принципе быть не может. Вы меня понимаете? А у этой женщины лицо было… Да что я вам объясняю, вы сами посмотрите, она на фотографии точно такая же.
Девушка была права. Лицо изображенной на снимке женщины было отстраненным и странно напряженным, будто застывшим. За свою сыщицкую жизнь Михаил не раз видел такие лица. Это были лица психически больных.
* * *В квартиру Настя входила робко, ожидая встретиться со смертельно обиженным Чистяковым и готовясь к неприятному объяснению. К ее огромному облегчению, Леша и не думал дуться на нее за то, что вместо медового месяца она снова включилась в работу. В самом деле, смешно говорить о каком-то медовом месяце после пятнадцати лет близких отношений.
Алексей сидел на кухне и раскладывал пасьянс «Могила Наполеона». На плите стояли сковородки под крышками, от которых на Настю потянуло какими-то упоительными запахами.
– Чем пахнет? – весело спросила она, протягивая руку и собираясь снять крышку.
Леша повернулся и шутливо шлепнул ее по руке.
– Не лезь немытыми руками. Любопытным здесь не подают.
– А каким подают?
– Хорошим девочкам, которые сидят дома и стирают мужу рубашки.
– И что мне теперь, помереть от голода? – возмутилась она. – Я уже старая, мне в хорошую девочку перевоспитываться поздно. Как говорят наши друзья-украинцы: «Бачилы очи що купувалы». Не надо было на мне жениться.
– Как это не надо? Ты вникни в мой гениальный замысел: годами воспитывать в тебе привычку не покупать продукты и не готовить еду, полагаясь только на меня, потом заманить тебя под венец и перестать кормить. Ты умираешь с голоду, а я становлюсь твоим наследником. И все это – мое. – Он сделал широкий жест, как бы охватывая им всю квартиру. – Я получаю жилье в Москве, привожу сюда молодую жену, которая как раз и будет хорошей девочкой. А квартиру в Жуковском оставляю родителям. Ну? Не умница ли я? А ты говоришь, жениться не надо было. Куда кусок схватила?! – угрожающе закричал он, видя, как Настя, слушая его, быстро подняла крышку и утащила со сковороды покрытый румяной корочкой кусок жареной телятины. – Положи на место сейчас же!
– Как это не надо? Ты вникни в мой гениальный замысел: годами воспитывать в тебе привычку не покупать продукты и не готовить еду, полагаясь только на меня, потом заманить тебя под венец и перестать кормить. Ты умираешь с голоду, а я становлюсь твоим наследником. И все это – мое. – Он сделал широкий жест, как бы охватывая им всю квартиру. – Я получаю жилье в Москве, привожу сюда молодую жену, которая как раз и будет хорошей девочкой. А квартиру в Жуковском оставляю родителям. Ну? Не умница ли я? А ты говоришь, жениться не надо было. Куда кусок схватила?! – угрожающе закричал он, видя, как Настя, слушая его, быстро подняла крышку и утащила со сковороды покрытый румяной корочкой кусок жареной телятины. – Положи на место сейчас же!
– Поздно, – прошепелявила она с набитым ртом. – Я его уже ем. Давай-давай, раскладывай свою «Могилу», хорони Наполеона. Моей смерти тебе все равно не дождаться. Тоже мне, профессор-убийца.
Чистяков расхохотался, одним движением смешал разложенные на столе карты и быстро собрал их в колоду.
– Иди руки вымой, мелкая ворюга, и будем ужинать. Я, между прочим, сегодня целую главу в учебник написал. А ты чем можешь отчитаться за проведенный на работе день?
– Мало чем, – вздохнула Настя. – В основном мыслями. Но могу тебя успокоить, мне ничего не угрожает. Попадание в меня оказалось чисто случайным.
Она вымыла руки, переоделась в халат и уселась за накрытый стол. На ужин Алексей приготовил телятину и цветную капусту в сухарях, которую Настя очень любила. Она смела все со своей тарелки с такой скоростью, как будто перед этим голодала целую неделю.
– Еще положить? – спросил Чистяков, с улыбкой глядя на ее пустую тарелку.
– Ой, нет, – простонала она. – Я знаю, каков твой замысел. Я помру не от голода, а от обжорства. Никому не удается впихивать в меня такое количество еды, только тебе. Через год я стану большой и толстой и не буду проходить в дверь.
Она налила себе кофе, но не успела сделать и двух глотков, как зазвонил телефон.
– Спешу тебя обрадовать, – послышался в трубке голос Николая Селуянова, работавшего с Настей в одном отделе. – Только что поступило сообщение из редакции «Криминального вестника». У них взломали фотолабораторию.
– Что пропало?
– Пока неясно. Аппаратура на первый взгляд вся на месте. А что касается негативов и отпечатков, то там сам черт ногу сломит. Учета никакого, как ты понимаешь, нет, все лежит в открытых ящиках и в незапирающихся шкафах. Придется вызвать всех фотографов, чтобы каждый проверил свое хозяйство.
– Вызови в первую очередь Шевцова, – быстро сказала Настя. – Если его пленки на месте, спокойно отдавай эту кражу отделу Григоряна. Она не наша. Если же пропали негативы Шевцова, забираем дело себе.
– Умная ты больно, – проворчал Селуянов. – Я уж звонил твоему Шевцову, он болеет, ходит с трудом. Как я могу заставить его приехать? На руках его нести, что ли? Он, конечно, сразу заволновался, собрался приезжать, но я-то слышу, как он дышит и разговаривает. Сядет за руль, а в дороге ему плохо станет, еще врежется во что-нибудь. Хотел сам за ним подъехать, потом подумал – нехорошо как-то. Человек болеет, а мы к нему пристаем. Ладно, до завтра дело потерпит, может, утром ему полегче станет.
– Коля, ну что ты как маленький, честное слово! Ну привези туда кого-нибудь, кто видел снимки Шевцова и сможет определить, на месте негативы или их там нет. Это же так просто.
– Ага, – хмыкнул Селуянов. – Сам сообразил. В списке тех, кто видел весь комплект снимков из загса, три человека. Один из них – болезный фотограф Шевцов, второй – Коротков, но его где-то носит, ни дома, ни на работе его нет. Догадываешься, кто третий?
– Коля, Чистяков меня не поймет. Меня и так сегодня целый день дома не было, а после свадьбы только два дня прошло. Нельзя испытывать его терпение. Найди Короткова, ладно?
– Да где ж я тебе его найду! И потом, если он только через час домой явится, будет уже двенадцать ночи. Думаешь, его поймут, если он соберется снова убегать? Не смеши меня. У тебя хоть Чистяков нормальный человек, а какая жена у Юрки – забыла? Она ж его до костей сгрызет. Короче, решай, Настасья: или ты приедешь, или ждем до завтрашнего дня.
– Подожди, не клади трубку, я с Лешкой поговорю.
Она закрыла микрофон ладонью и виновато посмотрела на мужа, который как ни в чем не бывало пил чай с кексом, ничем не выдавая своего отношения к тому, что слышал, хотя понял все прекрасно.
– Лешик, нам с тобой надо бы съездить в одно место.
– Вместе? – поинтересовался он, отправляя в рот очередной кусочек апельсинового кекса.
– Да, вместе. Кто-то взломал фотолабораторию «Криминального вестника», где работает Шевцов. Сам Антон болен, у него что-то с сердцем. Нужно срочно проверить, не пропали ли негативы тех снимков, которые он сделал в загсе. Кроме нас с тобой, этого сделать некому, понимаешь? Только мы с тобой видели весь комплект фотографий, их вчера Коротков сюда привозил.
– Ну что же делать, – спокойно заметил Чистяков. – Надо – значит, поедем. И не выставляй меня, пожалуйста, монстром-домостроевцем перед твоими коллегами.
– Спасибо тебе, солнышко, – с облегчением улыбнулась Настя.
Через сорок минут они уже входили в здание, где находилась редакция газеты «Криминальный вестник». А еще через полтора часа выяснилось, что последних негативов Шевцова в фотолаборатории нет.
Глава 5
Оперативники из Кунцева и с Петровки, объединенные в группу, разделились. Одни отрабатывали версию о том, что истинной жертвой преступления была Галина Карташова, убитая в Измайловском загсе, другая группа занималась личностью невесты, убитой в Кунцеве, Светланы Жук.
Обеих девушек хоронили в один день, в среду, 17 мая. Наблюдения за траурными церемониями не принесли никакой новой информации, кроме убеждения в том, что даже у самого безобидного человека могут быть недоброжелатели, о которых он и не подозревает. Оперативники шли в толпе провожающих, настороженно ловя доносящиеся до их слуха отдельные фразы.
– Если бы Галя не бросила Игоря, ничего бы не случилось…
– Я чувствовала, что до добра этот парень ее не доведет…
– Не надо было Светочке идти на поводу у его родителей. Это они хотели, чтобы свадьба была в мае. А я говорила, что надо подождать до осени…
– Я сердцем чувствую, это Эдик. Я всегда знала, что он не смирился, не отступился, когда она с ним рассталась…
Предстояло найти всех этих Игорей, Эдиков, а также выяснить, почему «этот парень» не доведет до добра… Работа сложная, долгая, кропотливая, а вот нужная ли – большой вопрос.
* * *Мать Валерия Турбина встретила Короткова неприветливо. Она открыла ему дверь, сухо пригласила в комнату и уселась напротив него, сверля Юрия маленькими злыми глазками.
– Да, я рада, что свадьба не состоялась, – заявила она, не отводя взгляда.
– Но почему, Вероника Матвеевна? Вам не нравится Элена?
– Я ничего не имею против Эли, она славная девушка. Просто я считаю, что моему сыну еще рано жениться. Он не может быть хорошим мужем и не сможет должным образом содержать семью.
– Но Валерию двадцать семь лет. Разве это мало для того, чтобы создать свою семью? – непритворно удивился Коротков, который сам женился сразу после окончания школы милиции, когда ему был двадцать один год.
Реакция Вероники Матвеевны на это невинное замечание озадачила его. Пожилая женщина замкнулась и отвела глаза. Юрий начал лихорадочно соображать, чем он мог задеть собеседницу, что сказал не так. Положение нужно было спасать любой ценой. Он вдруг подумал о том, что для матери двадцатисемилетнего мужчины Вероника Матвеевна, пожалуй, старовата. Ей семьдесят лет. Рожала в сорок три года? Такое нечасто бывает, если только…
– Валерий – ваш единственный сын? – спросил он.
Женщина побледнела, и ее намазанные красной помадой губы стали казаться почти черными на землисто-сером лице.
– Вы пришли говорить о несостоявшейся свадьбе или о моей семье? – сказала она нарочито громко, но голос выдавал напряжение и страх.
– Я просто подумал, что, может быть, ваше отрицательное отношение к женитьбе Валерия связано с тем, что другие ваши дети несчастливы в браке. Нет?
– Нет, – резко бросила Вероника Матвеевна. – Других детей у меня нет. Валерий – единственный сын.
– Расскажите мне о его отце, – попросил Коротков и тут же понял, что попал в очень болезненную точку.
Лицо женщины исказилось до неузнаваемости, пальцы морщинистых рук сцепились так крепко, что, казалось, разъединить их уже не сможет никакая сила, маленькие темные глазки полыхнули ненавистью.
– Я не собираюсь обсуждать с вами человека, который был отцом Валерия. Тем более что его уже давно нет в живых.
Разговор не получался, все время натыкаясь на какие-то невидимые препятствия. Коротков начал нервничать. Мать Турбина явно что-то скрывает, но относится ли это к двум совершенным убийствам и нужно ли упираться, чтобы все-таки заставить ее разговаривать нормально, – неизвестно.