— Нет, это ты ловко сообразил. Хорошо, что сегодня воскресенье — посмотрю, значит, бесплатный спектакль.
— Думаю, что ты разрешишь остаться и мне. Я ведь почти прямо от Вилде прискакал, боялся, как бы они рано не нагрянули, хотел предупредить.
— А чего же, у окна для всех место найдется.
— Вилде дождаться не мог, когда мы уйдем. По глазам видно было, как ему не терпелось приняться за дело.
— Прожженный, видать, мерзавец, — сказал Юрис. — Знаешь, что, Жубур? Не мешало бы нам позвать еще кого-нибудь из товарищей, — пусть поглядят на этот балаган. Чем больше свидетелей, тем и для тебя лучше.
— Что верно, то верно, Юрис. Вот только не знаю, как мне быть. Скоро утро, а я при свете не рискну показаться возле вашего дома. Так можно все дело испортить.
— Тебе и не надо выходить — сиди здесь. Я тоже сегодня никуда не пойду. Мы лучше вот что сделаем. Мой старик отправится в Чиекуркалн и скажет Спаре, отцу Айи. Как ты? Ничего, если его позовем?
— Наоборот, его мне больше всех хочется видеть.
— Вот и ладно. Я разбужу старика, чтобы он с первым трамваем выехал. Кто его знает, когда они откроют балаган.
Юрис вошел в комнату, где спали родители. Оттуда доносился сначала разговор вполголоса, потом топот босых ног, — старый Рубенис начал одеваться.
…В кухне на плите жарилась салака. За дверью, в комнате сидели четверо мужчин и прислушивались к возне мамаши Рубенис. Только теперь, при дневном свете, Жубур разглядел опрятную бедность рабочего жилища. Старый, грубой работы платяной шкаф, выкрашенный в какой-то буровато-коричневый цвет, комод с потускневшим зеркальцем, в которое нельзя было рассмотреть собственную физиономию, кровать, полированный стол, несколько стульев с плетеными сиденьями. В углу стоял сундучок, какие обычно заводят матросы: старый Рубенис в молодые годы служил во флоте. С печной отдушины свисали связки табачных листьев. Рядом, на лежанке, была и дощечка для резки табака. Тюлевые гардины, прохудившиеся от многократных стирок, полосатый, протертый до дыр половичок, несколько цветочных горшков, фотографии в деревянных рамочках, этажерка с книгами — вот и все богатство Рубенисов, если не считать большого желтого кота, который неотступно ходил за хозяйкой и мяукал, почуяв запах салаки.
Подобные квартирки в одну комнату с кухонькой, подобную бедность, а на первый взгляд и покорность их обитателей, Жубур наблюдал не впервые. Так было везде, где жили рабочие. Он и сам рос в такой же обстановке, не лучше была и его теперешняя комната.
Юрис сидел у окна, не спуская глаз с улицы. Отсюда был виден гараж, двор и часть тротуара. Двор был пуст. В дальнем углу, возле поленницы дров, стояло несколько бочек из-под бензина.
Старый Рубенис рассказывал о своем житье-бытье:
— Прошлым летом в самый штиль проработал я одну неделю у рыбаков береговым. Салака тогда была нипочем. Засолили мы три пуры[25], это выходит — целую бочку. А сейчас — глядь, половины уж как не бывало. Осенью кадку грибов насобирали, ну, жена в Катлаканской волости на копке картофеля была — тоже несколько пур заработала. Вот так только и перебиваемся, а иначе прямо подыхать приходится рабочему человеку. А что в порту получаешь — гроши.
— Со всех, со всех сторон жмут, — вторил ему Спаре. — Поленца не дадут с плотов взять. Пусть лучше на берегу гниют, пока в море не унесет в половодье, лишь бы рабочим не досталось. А как им зиму перемочься, это господ хозяев не касается. Вот придет весна — иди на реку, работай до самых холодов, пока мясо с костей не начнет слезать от воды. Заболеешь — пожалуйста, больничная касса выпишет тебе лекарство от живота. А насчет пособия лучше не заговаривай. «У вас, говорят, и сын есть и дочь, обязаны помогать». А какая от них помощь, когда оба в тюрьме сидят? «Пусть, говорят, против власти не встают, пусть ведут себя, как порядочные граждане, тогда и в тюрьмы их не будут сажать». Вот как оно у нас ведется.
— Ну, разве у нас можно правду говорить? — подхватил старый Рубенис. — Наши правители не могут ее слышать, у них от нее барабанные перепонки полопаются, уши у них нежные. А придется им услышать, — он задумчиво покачал головой. — Придется… Тогда уж некогда будет разбираться, какие у кого уши. На, набивай, Спаре.
Кисет из свиного пузыря перешел к Спаре, и тот своими заскорузлыми пальцами стал медленно набивать трубку. В комнате заклубились синие облака дыма.
— С нашим братом все эти господа хозяева и серые бароны не стесняются, — начал после глубокой затяжки старый Рубенис. — Но русских — боятся, ух, боятся! У нас в порту один стивидор[26]… Стоит ему только услышать про русских, как у него все лицо перекашивается, а глаза вот-вот на лоб вылезут — того и гляди удар хватит. А заговорит когда — господи боже, чего только от него не услышишь! Весь слюной изойдет, что твоя бешеная собака. Ругаться — ругается, а сам, однако, трясется.
— Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Юрис. — Больше всего они бесятся потому, что никак им не удается навязать народу свою ненависть к русским. Как они ни клянут их, а наш народ все равно уважает русских, удивляется их успехам и желает советской власти одного добра.
— Собака лает, ветер носит, — сказал Мартын Спаре. — У нас самые темные люди и те говорят, что, пока Латвия не станет для России доброй соседкой, порядочной жизни не будет. Плохо ли было лет десять тому назад, когда в порту было тесно от советских пароходов? Хватало и хлеба и работы.
— Плохо ли было! — повторил Рубенис.
— Ничего, дайте срок, — сказал Жубур, — и спять в наших портах будут стоять советские суда и всем фабрикам хватит работы.
— Понятно. Надо только сначала дать по шеям всем буржуям и их прихлебателям, — продолжил его мысль Спаре. — Иначе ничего у нас не получится.
— И прогоним, — сказал Юрис, сказал так уверенно, как будто это зависело единственно от его желания. — Прогоним их в тартарары и заведем в Латвии свой собственный порядок, какой требуется рабочему народу. Тогда русский и латыш подадут друг другу руки, как братья. Ну, а если мы с русским народом будем вместе держаться, нам никакие завистники, никакие живоглоты не будут страшны.
— Что и говорить! — На изборожденном морщинами лице Спаре заиграла улыбка, из-под густых бровей задорно блеснули глаза. — С двумя сотнями миллионов придется по-другому разговаривать. И дай бог, чтобы поскорее наступили эти времена. Если до дела дойдет, я сам в стороне не останусь. Я тоже приложу руку, чтобы скорее покончить с этой лавочкой.
— А ты как думаешь — старик Рубенис спрячется в кусты и будет глазами хлопать? — вскинулся Рубенис. — Будет ждать, когда ему на тарелочке новую жизнь поднесут? Черта с два! Тут придется всему народу взяться!
Рубениете поставила на стол сковороду салаки, полкаравая черного хлеба, печенный в золе картофель.
— Пожалуйте завтракать. Уж не обессудьте, — чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, молодой человек, — она ласково взглянула на Жубура.
Каждый раз, когда Жубур слышал от рабочих обращенные к нему слова «молодой человек», «господин», — ему становилось не по себе, он чувствовал себя каким-то отщепенцем. Своего брата рабочего никто так не называл. Он часто задавал себе вопрос: в чем причина этого отчуждения? Ведь не в несчастном галстуке и белом воротничке: рабочие и сами надевали их по праздничным дням или по случаю какого-нибудь семейного торжества. Может быть, слишком по-книжному, по-чудному звучала для них его речь? Но он вообще не старался щеголять изысканностью выражений, не любил употреблять без нужды иностранные слова. И лишь с недавней поры, когда Жубур стал глубже вникать в жизнь, он начал понимать, как воздвигалась эта невидимая, но ощутимая преграда между интеллигентами и рабочими. В наставлениях его отца, так и не дождавшегося лучшей доли, выражалась мечта «вывести в люди» сына, увидеть его в белом воротничке и с портфелем. Но это не была мечта всего народа. Народ хотел не благополучия отдельных сынков, которые, став интеллигентами, часто забывали, кому они обязаны этим благополучием, и переходили в стан врага, — нет, он хотел завоевать счастливое будущее для всех своих сыновей и дочерей…
Скудный завтрак подходил уже к концу, когда Юрис, который не оставлял своего места у окна, махнул рукой Жубуру.
— Иди скорей, взгляни — по-моему, там что-то начинается.
Не спеша, будто прогуливаясь, направлялся к гаражу весьма приличного вида господин в сером полушубке с поднятым меховым воротником, поверх которого виднелись лишь роговые очки. Почти при каждом шаге, но осторожно, еле поворачивая голову, он бросал по сторонам взгляды. Возле гаража господин остановился, вынул портсигар и стал закуривать. В этот момент он повернулся лицом к окну, и Жубур разглядел его.
— Эге, да это мой старинный знакомый. Ведь это тот самый хлюст, с которым я схватился прошлым летом на дюнах. Ну, теперь все ясно.
И точно: сам Кристап Понте во всем своем великолепии прогуливался по Кленовой улице. Что-то слишком долго возился он со спичками, — никак они у него не загорались. Но он не проявил признаков нервозности, — спешить ему, видимо, было некуда. Наконец, Понте удалился. Через четверть часа на тротуаре появилась новая фигура. Этот, точно так же, как и Понте, остановился у ворот гаража и точно так же несколько минут безуспешно старался зажечь спичку. Как будто какая-то неведомая сила заставляла их закуривать на этом именно месте. Не так ветрено, что ли, было здесь, или была на то иная причина?
Жубур узнал и этого человека. Это был другой его противник — толстячок Абол.
— Все разыгрывается как по нотам, — посмеивался Юрис. — Сейчас они разнюхивают, изучают местность, чтобы знать, как действовать в темноте. А запевалы пока не видно?
— Нет, не видно. Может быть, он вообще не покажется. Для нас самое главное не в этом.
— Верно, конечно, — согласился Юрис. — Главное, что они начали действовать по твоей указке.
Но запевала не утерпел — показался. Перерядившись в полушубок, шапку и высокие охотничьи сапоги, Феликс Вилде совершал утреннюю прогулку в отдаленном от дома районе.
— Он это, он… — пробормотал Жубур. — Хорошенько запомните эту рожу. Полезно знать на будущее.
Мартын Спаре и Рубенис с серьезными и даже торжественными лицами наблюдали за незнакомым господином; осанистой походкой, неторопливо прошелся он по тротуару, но не остановился, — только невзначай будто взглянул на ворота гаража и сбил перчаткой снег с полы полушубка.
— Вот те раз, да я его, оказывается, тоже знаю! — удивленно протянул Юрис. — В позапрошлом году шестого ноября он меня обыскивал в Экспортной гавани у холодильников. Вздумали они сделать облаву, решили, что перед годовщиной Октябрьской революция наши ребята получат листовки. Шпики оцепили весь район, обыскивали каждого. Вот этот самый господин собственноручно выворотил мои карманы. А там у меня один кусок хлеба был, от обеда остался, — больше он ничего не нашел. Взял, развернул бумагу, осмотрел со всех сторон. Я ему говорю: «Можете взять, я уже пообедал». Вот он разозлился тогда, начал орать, чтобы я попридержал язык, хлеб на землю бросил. Я его и потом часто видел в гавани. Когда приходит какой-нибудь пароход Юргенсона, он уж тут как тут, прямым ходом — к капитану.
— Ничего удивительного: он служит юрисконсультом у Юргенсона, — объяснил Жубур.
— Любопытное насекомое, — покачал головой Юрис, — надо будет знакомых матросов предупредить, чтобы держались настороже. Раз он так любит совать нос куда не следует, от него можно ждать всякой пакости.
Вся эта сцена послужила прологом. Разведкой. Главное действие разыгралось в ночь на понедельник. Рубениете давно легла спать, и мужчины, чтобы не тревожить ее, разговаривали вполголоса. Старики примостились на теплой лежанке и в темноте попыхивали трубочками — благо, далеко от окна, снаружи никто не увидит тлеющего уголька.
Первым заметил движение на улице Юрис. Он тихо подозвал остальных, — начинался спектакль, которого с нетерпением прождали целый день.
Подъехал грузовик. С него соскочили шесть или семь человек и окружили гараж. Среди них легко можно было различить стройную фигуру Вилде; видимо, он и был главным распорядителем. Убедившись, что ворота заперты, замок взломали с помощью отмычек, и вся орава ввалилась во двор. Некоторое время ушло и на возню с дверями гаража. Наконец, открыли и их. Грузовик въехал во двор.
— Жубур, нет, ты только погляди, как они стараются! — давясь от хохота, повторял Юрис. — Ну, теперь до утра будут обнюхивать все углы, весь лом перетряхнут, — там же, кроме ржавого железа, ничего нет.
— Пусть потрудятся, постараются, — поучительно, без тени усмешки, заметил старый Рубенис. — На худой конец хоть мышиный помет найдут. Не с пустыми же руками людям уходить, надо что-то пришить к делу. С них ведь тоже вещественных доказательств требуют.
Все рассмеялись. Долго еще, почти целый час сновали темные фигуры, то исчезая в тени, то появляясь на освещенной луной половине двора. Наконец, все взобрались на грузовик и он выехал на улицу. Появившийся откуда-то сторож запер ворота. Но на улице почти всю ночь можно было наблюдать чью-то тень. Иногда она почти сливалась со стенами домишек. Снова двигалась взад и вперед. Исчезла она лишь под утро.
Когда обыск кончился, Юрис поднялся со стула и молча крепко стиснул руку Жубура. Потом — Мартын Спаре и старый Рубенис. Эти сильные пожатия грубых, потрескавшихся рабочих рук сказали ему больше всяких слов. Теперь снова откроют перед ним свои двери эти простые, сильные духом люди, во всякое время он будет для них желанным гостем. Он снова станет в тесном строю товарищей и пойдет с ними в бои, до конца пройдет с ними по трудному, прекрасному пути борьбы. Вместе на жизнь и на смерть.
— Надо немедля оповестить организацию насчет Вилде, — сказал Юрис, — кончились для него золотые денечки.
Глава четвертая
1В камине потрескивали березовые дрова. Никур достал платок, высморкался и взял карту. Оказался пиковый валет. Метал банк хозяин дома, министр финансов Лусис.
— Ну, теперь держись, — пошутил Каулен, пряча в горсть трефовую восьмерку. — У Лусиса рука цепкая, он со своими латами легко не расстанется.
— Кому же своего не жалко, — философски заметил Пауга.
Лусис благодушно улыбался.
— Разве я кого из вас обижал? Тебя, что ли, Альфред? — он обернулся к Никуру. — Такого обидишь! Ты с одних только домов, наверно, больше получаешь, чем от министерства, включая ассигнования на представительство. А потревожили тебя хоть раз мои инспекторы? Хоть раз сунули носы в твои бухгалтерские книги?
— На это не могу пожаловаться, [Давид. — От смеха глаза Никура почти превратились в щелочки. — Твои инспекторы вполне приличный народ и верят мне на слово. И потом — государство едва ли разбогатеет от наших домов. Ну, что значат десять тысяч латов в таком богатом хозяйстве? Так — ни то ни се. Дай две карты, Давид. По банку.
В банке было пятьдесят латов.
Лусис подбросил Никуру две карты. Никур посмотрел на них равнодушным, ничего не выражающим взглядом, который вырабатывается с годами у опытных картежников, и тут же сделал непроизвольное движение, точно собрался бросить на стол свои карты, но в последний момент передумал и сказал:
— Мне довольно, бери себе.
На руках у Никура было пятнадцать очков. Но Лусис думал, что он набрал не меньше двадцати, раз ему показалось, что он набрал очко.
У Лусиса на руках был король. Он открыл шестерку и стал считать про себя: десять… Следующей картой был валет, потом опять шестерка. Восемнадцать. При иных обстоятельствах достаточно было бы и этого, по если у Никура было больше, стоило рискнуть. Лусис взял еще карту. Дама бубен.
— Очко! — выкрикнул он и показал карту.
— Тебе сегодня везет, Давид. — Никур сказал это с чуть заметной гримасой.
— Заграничными картами легко играется, — ответил Лусис. — На сколько, Пауга?
— Давай на все.
Лусис обыграл и Паугу. В банке было уже двести латов.
— Ну, Каулен? Сколько ставишь?
— По банку. Зачем стесняться, если другие не стесняются?
— Помни, что за тобой следит министерство финансов, — пошутил Пауга, — даст знать контролю, что Каулен сорит деньгами, и глядь — внеочередная ревизия. Ха-ха!..
— Приказано подождать, — хитро улыбнулся Каулен. — Черта с два, много они меня ревизовали. Когда строили гостиницу в Кемери, нашлась было одна такая умная голова, — решила докопаться, откуда берутся у директоров департаментов и у некоторых начальников отделений собственные дома. Начать — начал, а кончить не дали. С тех пор и носа никто не сует.
— И доходный же объектец была эта гостиница, — вздохнул Лусис, — следовало бы еще года два с ней протянуть. Глядишь, в Риге одним-двумя домиками стало бы больше. Я свою новую дачу успел только подвести под крышу. Пришлось в другом месте, подзанять, пока достроил.
Каулен проиграл двести латов.
— В банке четыреста латов, — объявил Лусис. — На сколько играете, превосходительство?
— На все, превосходительство, — ответил Никур. — Пора бы знать, кажется, привычки Никура.
— Прошу прощенья, господин министр, — с комическим поклоном поправился Лусис.
Он обыграл Никура, потом Паугу. В банке было тысяча шестьсот латов. Каулен задумчиво потер лысину.
— Жалко оставлять этому сундуку с казной, но карты — хуже не бывает. Давай на половину.
Каулен набрал очко и разозлился на свою нерешительность.