— Жалко оставлять этому сундуку с казной, но карты — хуже не бывает. Давай на половину.
Каулен набрал очко и разозлился на свою нерешительность.
— Напрасно не пошел по банку. Был бы с выигрышем.
— Смелый там найдет, где робкий потеряет, — нравоучительно заметил Лусис. — Вот карты, превосходительство, твоя очередь.
Никур взял колоду и стал медленно, тщательно тасовать.
Прежде чем возобновить игру, все выпили по рюмке коньяку.
— Славный напиток этот хенеси, — сказал Пауга. — Французы в таких вещах толк знают. Ты пошлину-то по крайней мере заплатил, господин министр?
— Министру финансов платить не к лицу, — веско ответил Лусис. — Мне доставили из отдела контрабанды.
Все они знали друг друга с парламентских времен[27] или еще раньше. Вместе они состряпали переворот пятнадцатого мая, вместе вершили крупные и мелкие дела и стесняться в своем кругу не привыкли. Здесь, не опасаясь ушей недоброжелателей, они могли распоясаться, обо всем говорить в самых откровенных выражениях. Да и чего бы им было стыдиться, когда они все знали друг о друге — и у кого какие дома и дачи, а главное, каким способом они приобретены; сколько у кого акций таких-то и таких-то компаний; кто где получил взятку и за какие именно услуги. Нет, лицемерить в таком тесном кругу решительно не имело смысла. Они со вкусом похохатывали, рассказывая о каких-нибудь грязных махинациях, наслаждаясь сознанием собственной безнаказанности, собственной власти.
Язык их был так же грубо циничен, как и их дела. Но по части цинизма никто не мог перешибить Лусиса.
— Старик поручил мне придумать несколько новых налогов. Надо сказать, придумывать что-нибудь новое с каждым разом становится все труднее. Мой репертуар почти иссяк. Как-то я намекнул, что можно бы, не нанося большого ущерба, обложить немного и деревенских кула… тьфу, черт… серых баронов. Они ведь у нас не так уж переобременены по этой части.
— Вот сумасшедший! — вырвалось у Пауги.
— То же самое и старик сказал. Знаете ведь, что с ним делается, когда рассердится. «Подрубать сук, на котором мы свили гнездо!.. Расшатывать основы государства!.. Вы можете взвинчивать цены, можете снижать заработную плату рабочим, но моих земледельцев оставьте в покое!» Так распушил, что я не знал, куда глаза девать.
— И вождь совершенно прав, — холодно, не поддаваясь на его шутливый тон, сказал Никур. — Если бы не крестьяне и не айзсарги, мы бы и месяца не продержались. Рабочие? Они только и глядят, как бы взять нас за горло. Интеллигенция способна лишь хныкать и шмыгать носом. Армия? Но на что годятся офицеры без солдат? Мы-то с вами знаем, что среди солдат много сыновей рабочих. Прижимать рабочих мы пока еще можем, — все равно они нас ненавидят и будут ненавидеть. Ну, а больше там или меньше — значения не имеет. Пусть их и отдуваются. Сейчас любой сапожник или чернорабочий с лесопилки норовит надеть галстук и шляпу. А почему бы им не походить в резиновых тапочках фирмы «Варонис»?[28] Нет, Лусис, из них еще можно кое-что выкачать…
По неписанному закону, когда говорил Никур, остальные молчали. Он не был таким ворчуном и придирой, как «вождь», но его мнения в точности совпадали с мнением Ульманиса. А Лусис, конечно, допустил оплошность, позволив себе пошутить насчет президента. «Вождь» не переносил даже самых невинных шуток.
— Вождь был вполне, прав, — пошел на попятный Лусис. — Я и сам понять не могу, как мне взбрела в голову такая дурацкая идея. Потом-то мне это стало вполне ясно, и я уже поговорил с его высокопревосходительством. Президент остался вполне удовлетворен моим последним проектом. Мы немного урежем заработную плату и повысим цены на некоторые товары.
— Вот видишь, Давид, — сказал Никур, и по лицу его снова разлилась благодушная улыбка. — Ну-ка, угости нас шампанским.
Теперь Лусис убедился, что Никур вполне понял выраженное им в косвенной форме извинение за допущенную бестактность.
— Шампанским? Я только что подумал об этом, превосходительство… — Он нажал кнопку: в дверях мгновенно появился лакей — бывший пароходный стюард. Бутылку шампанского в ведерке со льдом и бокалы поставили на маленький столик.
В промежуток между двумя партиями в карты министры завели разговор об охоте. Самыми заядлыми охотниками были Никур и Лусис. Никур, тот еженедельно проводил два дня то в одном, то в другом лесничестве, не считая официальных охот, после которых газеты подробно оповещали, сколько козуль и зайцев подстрелил каждый из «превосходительств». Но больше всего он любил выезжать на охоту инкогнито, в обществе какой-нибудь красивой дамы. Хотя жена не донимала его ревностью, но положение министра обязывало к соблюдению известных предосторожностей. А кто еще в Латвии так любил распространяться на тему о семейных добродетелях, как не Альфред Никур?
От охотничьих рассказов (они возбуждают аппетит) беседа перекинулась на более игривые сюжеты.
— Помните закрытый сеанс в зале министерства? — с мечтательной улыбкой вспомнил Каулен. — Французский короткометражный фильм… Чего-чего там не было! А наши дамы-то — после первых же кадров одна за другой выскочили из зала.
— Моя — ничего, досмотрела до конца, — не без самодовольства сказал Пауга.
— Она — дело другое: парижанка, — объяснил Никур. — Там к таким вещам больше привыкли. А для латышек это слишком крепко.
— Госпожа Пурвинь, жена директора департамента, тоже досмотрела до конца, — сказал Лусис. — Храбрая дама. Да здравствуют храбрые дамы! Пора бы тебе, Каулен, показать нам еще что-нибудь в этом роде.
— Надо будет сказать киношникам, чтобы достали.
Из кабинета донесся долгий, настойчивый телефонный звонок. Министр финансов подошел к аппарату.
— Ваше высокопревосходительство? Да, слушает Лусис. Да? Понятно, ваше высокопревосходительство. Да, здесь. Прибудем немедленно, ваше высокопревосходительство.
Министры замолчали, прислушиваясь к разговору.
Когда Лусис вернулся, все выжидающе посмотрели на него.
— Никур, президент вызывает нас в замок. Немедленно. Срочное заседание.
— Едем, Давид. Партию закончим завтра вечером.
2«Высокопревосходительство» принял их в большом кабинете. На первый взгляд комната казалась пустынной и мрачноватой. Большой письменный стол красного дерева, столик с телефонами, расставленные вдоль стен стулья, изображение государственного герба. По обе стороны двери стояли поднесенные в дар президенту модель замка в метр высотой и большой серебряный ларец. Каждая вещь здесь была украшена эмблемой «высокопревосходительства», которая сильно смахивала на герб царствующего дома. Для министров не было тайной, что в одном из залов замка стояло настоящее тронное кресло, а в портретах древних вождей латышских племен обнаруживалось поразительное сходство с «высокопревосходительством»; даже длинные волосы и густые бороды не могли изменить упитанную физиономию земгальского кулака. Приближенные отдавали себе отчет в том, что «высокопревосходительство» подвержен мании величия, и всячески ей потакали. В последнее время его стали величать в официальных обращениях «владетельным и благородным вождем». В глубине души диктатор лелеял мечту о монархии. Стараясь доказать латышскому народу, что в прошлом ему не чужды были монархистские принципы, продажные историки по заказу «высокопревосходительства» тревожили прах веков, дабы извлечь на свет божий легендарных королей Намеев, Ламекинов и Таливалдов. Постепенно сколачивался фундамент для коронования «высокопревосходительства» в латвийские монархи. У него уже был свой герб — ястреб в венке из колосьев, — который с некоторых пор красовался на трехзвездной башне Рижского замка. Правоведы потихоньку обдумывали проект конституционного обоснования этого акта, а архиепископ изучал церемониал коронования. Прецедентов, слава богу, имелось достаточно. Взять хотя бы албанского Ахмед-Зогу[29]. Оставалось только выяснить у литовцев и эстонцев, не захотят ли и они вступить на этот путь. Если бы удалось договориться со Сметоной и Пятсом[30], новый монархический триумвират получил бы большой вес в Восточной Европе. Романист Алкснис шестой год трудился в поте лица над изображением былой поры расцвета Латвийской колониальной империи — поры, которая могла бы возродиться, если выставить исторически обоснованные претензии Латвии перед ныне существующими колониальными державами.
«Высокопревосходительство» далеко шагал в своих мечтах: завоевания Муссолини и Гитлера не давали ему покоя. В том же духе воспитывал он и своих министров. Однако будущей национальной аристократии требовалась собственность, и собственность немалая, так что «вождю» приходилось делать вид, что он не замечает слишком стремительных темпов ее обогащения. Доходные дома в Риге, большие имения, дачи, пакеты акций крупных предприятий — это были естественные вехи, отмечавшие узаконенный, общепринятый путь наживы. Взятки?.. Но в этом отношении каждый действовал по своему усмотрению. Недаром «высокопревосходительство» обладал неотъемлемым правом на негласный титул отца коррупции, и вряд ли кому из его окружения было под силу его оспаривать.
Когда собрались все приглашенные, адъютант доложил президенту. С верхнего этажа доносились гулкие, тяжелые шаги. Можно было подумать, что там прогуливался слон.
«Старик не в духе… — подумал Никур, прислушиваясь к этому топоту. — Бурное предстоит совещание».
Он постарался придать своему лицу выражение напряженного внимания, которое неизменно производило впечатление на «высокопревосходительство».
Первым вскочил на ноги Лусис и еще издали поклонился вошедшему. Остальные министры поднялись медленнее и стоя ждали приближения президента. Один лишь заместитель Ульманиса поднялся со стула в тот момент, когда «высокопревосходительство» проходил мимо.
— Добрый вечер, господа министры, добрый вечер, превосходительства! — скороговоркой ответил президент на их приветствия.
Его красное лицо и плотно сжатые губы предвещали грозу. Все переглянулись, точно задавая друг другу вопрос: «Кому из нас влетит первому?»
— Прошу садиться.
Все сели, кроме «высокопревосходительства». Заложив руки за спину, упершись взглядом в пол, большой, грузный человек бегал из одного угла в другой, как будто в поисках потерянной вещи. Раздраженное выражение не сходило с его гладко выбритого лица. Оно все больше наливалось краской, все плотнее сжимались губы. И все-таки он чем-то напоминал раскапризничавшегося, нелепо большого ребенка.
Он круто, с разбегу обернулся к министрам и, ни на кого не глядя, заговорил тонким, визгливым голосом. В уголках губ собиралась слюна, язык то и дело заплетался, — давала себя знать искусственная челюсть.
— Вы видите? Видите, господа, до чего мы дожили, к чему пришли! Красные командиры разгуливают по улицам Лиепаи и Вентспилса. В Риге среди бела дня рабочие читают московские газеты. Вы себе представляете — они читают «Известия»! Вы понимаете, что дальше уж идти некуда! Подойдет Первое мая, и эти бунтовщики выйдут на улицы с красными знаменами. Будут петь песни девятьсот пятого года, говорить черт знает какие вещи! А мы, как христосики, — сидим и дожидаемся, когда нам свернут шеи!
Он снова забегал по кабинету.
— Когда распределяли посты и портфели, тогда все были легки на подъем. А теперь хотите, чтобы я везде один успевал? Я один должен за все отвечать? Вы что, так-таки ничего и не получили пятнадцатого мая? В карты играть да на охоту ездить вы у меня все горазды, а когда пришло время помочь вождю спасать Латвию пятнадцатого мая, так сразу присмирели.
— Ваше высокопревосходительство… — умильно начал было Лусис, но договорить фразу ему не удалось.
— А вы чего, господин Лусис? — взвизгнул «высокопревосходительство». — Вы всегда правы, и вообще вы постоянно умничаете! Присматривали бы лучше за своей женой, чтобы не компрометировала правительство Латвии, а потом бы лезли говорить… И скажите, чтобы впредь она подобных номеров не выкидывала. Иначе двери замка закроются перед ней навсегда.
Никур переглянулся с заместителем, и оба улыбнулись. Случай, так рассердивший президента, произошел здесь же, в замке, на одном из приемов. Стараясь превзойти в изобретательности остальных жен министров и блеснуть перед дипломатами, мадам Лусис и ее приятельница мадам Паута явились на этот прием в сандалиях на босу ногу и в греческих туниках. Старик и тогда еще рвал и метал от ярости. Но случай этот не был забыт дипломатическим корпусом, о чем свидетельствовала сегодняшняя вспышка гнева «высокопревосходительства».
— Подобные недоразумения больше не повторятся, ваше высокопревосходительство… — попытался раскрыть рот Лусис, — у меня был серьезный разговор…
— Я тоже серьезно говорю! — завопил «высокопревосходительство», — я вам не клоун, мне сейчас не до шуток!
— Нет, а интересно в тот раз получилось! — засмеялся своим утробным смехом заместитель. — Все, как по команде, — кто за монокль, кто за пенсне. Папский нунций так и замер посреди зала — не мог глаз оторвать от наших прелестниц.
— Вот-вот. А потом раззвонят по всем газетам Европы! — крикнул «высокопревосходительство». — Вам, превосходительство, молчать бы да молчать сегодня. Это ведь по вашей милости в Лиепае и Вентспилсе находятся сейчас советские гарнизоны.
— То есть как это по моей? — вскакивая со стула, закричал заместитель. — Я не позволю позорить мое имя, я самого черта не побоюсь! Для Латвии я не меньше вашего потрудился! Чем такие вещи выслушивать, я предпочту подать в отставку.
— Подавайте, подавайте! — передразнил его «высокопревосходительство». — Вы уж раз двадцать грозились подать… И все равно вы, вы в этом виноваты. Это я заявляю вам совершенно официально.
— Мне? — выкрикнул заместитель, сжимая кулаки и делая шаг в сторону «высокопревосходительства». — Не испугаете. Не из пугливых. Вы немедленно возьмете свои слова обратно, иначе я не ручаюсь, что не пущу в ход кулаки.
— Ну что же, попробуйте! — поддразнивал его «высокопревосходительство». — Забыли, наверно, чем это кончилось для вас прошлой осенью?
Осенью в этом же кабинете между «высокопревосходительством» и его заместителем произошла самая настоящая потасовка. Но даже министры упоминали о ней шепотом, потому что официальная версия давала совсем иное объяснение синякам, украшавшим в течение некоторого времени физиономии «высокопревосходительства» и его заместителя.
Никур поспешил выступить в роли миротворца.
— Ваше высокопревосходительство, мне кажется, что переживаемый нами тяжелый момент требует от нас единодушия. Мы так дружно основали Латвию, так дружно подготовили пятнадцатое мая…
— А теперь так же дружно спускаем ее в прорубь! — отрезал президент. — Ну, вы посмотрите на него, — он ткнул пальцем в своего заместителя. — Генерал называется. Не знает, куда ордена вешать. А сам больше двух лет как сунул под сукно план вооружения армии и забыл про него. Я понимаю, можно забыть в гостях зонтик, но как можно забыть план вооружения армии! Если бы министр финансов не доложил мне о неиспользованных кредитах, план пролежал бы там до сих пор. Это что-то ужасное! Мы могли быть готовы к войне еще осенью, могли оказать помощь финнам, а теперь что делать? Вы не министр, а баранья голова, вот вы кто!
Заместитель уселся на свое место.
— Разве я один должен этим ведать? Тогда здесь все бараньи головы.
Совещание началось далеко не дружно. Следующим получил нагоняй министр внутренних дел.
— Безобразие! На каждом шагу листовки, прокламации! — бушевал президент. — Лозунги на всех заборах, даже стены полицейских участков исписаны! Вчера, пока ехал к себе на дачу в Саркандаугаву, своими глазами видел на заборах: «Пора уняться, палачи!», «Хватит сосать народную кровь!», «Долой Ульманиса!»… Вы что думаете, большое удовольствие читать эти мерзости? Потом всю ночь не мог заснуть. Фридрихсон[31] ничего не видит. По городу коммунисты разгуливают, а они забились в свою нору, как барсуки, — и хоть бы что. Нет, слишком мирно живется на улице Альберта. Так мы далеко не уедем. Так нам скоро всем будет крышка.
Очередь дошла до министра иностранных дел.
— При встрече с Гитлером у нас был совсем другой уговор. Он начнет, а мы явимся на толоку. Почему Гитлер так долго прохлаждается? Чего он ждет? У нас нет таких возможностей, чтобы начать первыми. Дай бог справиться со здешними советскими гарнизонами. Вам, господин Мунтер, надо опять съездить в Берлин, поторопить их. Хватит им мудрить, мы больше ждать не можем. Народ с каждым днем становится все беспокойнее и наглее. В воздухе пахнет грозой. Пока Гитлер прособирается, народ может смахнуть нас с лица земли вместе со всей Латвией пятнадцатого мая. Энергичнее, энергичнее, господин Мунтер! Мы ждем от вас решительных действий.
Наконец, «высокопревосходительство» сел. Это означало, что он кончил. Теперь можно было говорить министрам. Один за другим успокаивали они президента. Министр внутренних дел предложил объявить в стране чрезвычайное положение. Запретить хождение по ночам. Строже контролировать поезда и дороги. Предоставить айзсаргам еще более широкие права. Охранному управлению следовало бы отпустить дополнительные средства на усиление агентуры.
Никур обещал мобилизовать аппарат пропаганды и активизировать деятельность Камеры труда. Надо расколоть рабочий класс; на интеллигенцию достаточно прикрикнуть построже — кончилось время шуток.
— Зато айзсарги — вот кто наш надежный оплот, и они должны занять у нас соответствующее положение. Пусть Лусис каким угодно путем изыскивает средства, но у айзсаргов и охранного управления денег должно быть вдосталь. Спокойствия ради к весне следует упрятать в тюрьмы весь подозрительный элемент.
Министр иностранных дел Мунтер обещал составить письмо Гитлеру и условиться с германским послом относительно секретной поездки в Берлин.