Никур обещал мобилизовать аппарат пропаганды и активизировать деятельность Камеры труда. Надо расколоть рабочий класс; на интеллигенцию достаточно прикрикнуть построже — кончилось время шуток.
— Зато айзсарги — вот кто наш надежный оплот, и они должны занять у нас соответствующее положение. Пусть Лусис каким угодно путем изыскивает средства, но у айзсаргов и охранного управления денег должно быть вдосталь. Спокойствия ради к весне следует упрятать в тюрьмы весь подозрительный элемент.
Министр иностранных дел Мунтер обещал составить письмо Гитлеру и условиться с германским послом относительно секретной поездки в Берлин.
В заключение «высокопревосходительство» изрек:
— Надо подготовить народ к войне. Я на этой же неделе скажу по радио речь крестьянам: пусть держат наготове походные мешки и запасаются лишней парой белья. Весьма возможно, что наша решительность подействует и на Гитлера. Медленно, слишком медленно он собирается. Не нравится мне это… Покойной ночи, превосходительства.
Все вышли. «Высокопревосходительство» поднялся на второй этаж и приказал горничной подать молока и пирожных. Через несколько минут на столе появилось блюдо с яблочными и бисквитными пирожными, пышками с кремом и печеньями. Диктатор любил сладенькое.
Поев, он посидел немного возле специального аппарата, предназначенного для подслушивания телефонных разговоров между министрами, помощниками, адъютантами. Потом позвонил секретарю:
— Господин Рудум, я иду спать. Приходите.
Вздрогнуло в сладкой отрыжке могучее брюхо. Снаружи слышались трамвайные звонки, гудки и выхлопы автомобилей. Этот шум раздражал президента.
3Швейцар министерства чуть рот не разинул от удивления: его превосходительство господин министр собственной персоной прибыл в такое позднее время. Часы показывали четверть одиннадцатого. Еще более неожиданным было его появление для чиновника особых поручений. Когда министр открыл дверь своего кабинета, тот мирно полеживал на диване и перелистывал старый номер журнала «Элеганс». За все годы существования министерства, за все годы пребывания Никура на посту министра это случилось впервые. Чаще двух-трех раз в неделю в министерстве его не видели, никогда он не засиживался позже трех — половины четвертого дня.
Дежурный вскочил с дивана и, не выпуская из рук раскрытого журнала, застыл на месте. Он до того растерялся, что забыл даже отвесить министру поклон.
— Возьмите блокнот и записывайте, — сказал Никур. — Немедленно вызвать ко мне начальника айзсаргов, инспектора полиции, председателя Камеры труда, директоров департаментов безопасности и культуры. Разыщите, где бы они ни были! Сам я тоже буду звонить.
— Слушаюсь, господин министр, — встав навытяжку, ответил чиновник, щелкнул каблуками, повернулся и вышел. Это был один из айзсарговских офицеров. В министерстве почти все служащие, начиная от директоров и кончая шоферами и машинистками, были айзсарги. Система двойного подчинения связывала их с министром. Но форму носили немногие, и то лишь в официальных случаях.
Сначала Никур позвонил домой. К телефону подошла его жена.
— Это ты, кошечка? Я хочу тебя предупредить, чтобы ты меня не ждала. У меня сейчас начинается совещание. Не знаю, сколько времени оно отнимет. После этого мне придется заняться одной важной операцией. Да, нынешней ночью. По поручению президента. Ложись, кошечка, бай-баиньки. Покойной ночи.
Домашняя жизнь Никура едва ли могла служить образцом для романтиков или любителей семейных идиллий, но приличия он всегда соблюдал. Лет десять тому назад, будучи незаметным офицером-пограничником, он женился на вдове, которая была на несколько лет старше его. Ни красоты, ни богатства за ней не числилось, не было у нее и связей с влиятельными кругами, но вскоре после свадьбы Никур почему-то быстро пошел в гору. Он стал деятелем «Крестьянского союза»[32], а пятнадцатого мая звезда Никура засияла во всем блеске. Сведущие люди приписывали этот взлет стараниям его жены. Невзрачная, довольная как будто своей судьбой женщина отличалась ненасытным честолюбием, и это честолюбие служило кнутом, который подгонял Никура вверх по ступенькам служебной лестницы. Она умела вовремя подсказать ему новый ход, новую комбинацию, не давая ему успокоиться, задремать. А в выборе средств он щепетильностью не отличался. Еще будучи гимназистом, Никур выдал охранке своих товарищей. Трое юношей и три девушки были арестованы, а Никур благополучно окончил школу и получил должность редактора провинциальной газеты. Затем он несколько лет работал на границе Латвии и Советского Союза — ловил, допрашивал, избивал, а также подготовлял агентуру среди местных жителей.
Детей у Никура не было. «Кошечка» спускала ему любовные похождения, — сама она жила надеждой стать когда-нибудь первой дамой в государстве — мадам президентшей. Никур уже далеко продвинулся по пути к этой почетной и — можно было предполагать — прибыльной должности.
Меньше чем через час удалось собрать всех вызванных к министру лиц. Вот они сидят перед ним — облеченные властью люди, столпы государства. Никур, развалившись, почти полулежа в кресле за письменным столом, сложил на животе руки и благодушно улыбнулся.
У него был совсем иной стиль работы, чем у «высокопревосходительства». Насколько тот был невоздержан и горяч, а временами даже истеричен, настолько Никур был спокоен и ровен в обращении. Он старался даже быть ласковым, но неизменно добивался своего. Только отпетый дурак не замечал, что под его бархатной лапкой скрывались когти тигра. «Обаятельный человек», — говорили о нем в обществе, и Никур старался сохранить за собой эту репутацию. Время от времени он приглашал к себе писателей, художников и журналистов, очаровывал их своей простотой и любезностью, а самых легковерных незаметно впрягал в свою колесницу, превращая в пропагандистов ульманисовского режима. К непокладистым быстро охладевал и пускал в ход все свое влияние, чтобы пресса их замалчивала.
Его ненавидели, его боялись, но никто над ним не смеялся. Никуру только того и надо было.
Он не сразу заговорил о деле. Сначала осведомился у командира айзсаргов, удачен ли был его последний выезд на охоту, поинтересовался, когда, наконец, инспектор полиции устроит выставку своих скульптурных работ, расспросил о здоровье председателя Камеры труда. После этого рассказал несколько свежих анекдотов, над которыми заразительнее всех хохотал командир айзсаргов генерал Праул, и сам не без удовольствия выслушал несколько смешных историй из жизни высшего общества. По этой части больше всех был осведомлен Фридрихсон, но он, к всеобщему сожалению, словоохотливостью не отличался и только отвечал на вопросы.
Самой примечательной фигурой среди собравшихся был инспектор полиции Киселис, подбородок которого украшала весьма картинная черная козлиная бородка. Ежегодно в годовщину смерти Калпака[33] он печатал в газетах воспоминания о нем. В них он неизменно — в который уж раз? — приводил слова полковника: «Балодис, ты остаешься на моем месте». Он был единственным свидетелем, слышавшим эти исторические слова, и хотя многие выражали сомнение в их достоверности, фраза эта обеспечила Киселису виднее место в Латвии пятнадцатого мая и по сию пору еще ежегодно доставляла ему определенный доход во всех редакциях.
Председатель Камеры труда Эгле был той же провокаторской породы, что и Никур, поэтому между ними всегда царило полное понимание. Перед общественностью Эгле фигурировал в качестве фабричного рабочего. Он действительно некогда числился на фабрике мастером, и то лишь до того момента, когда в награду за провал подпольной организации охранка порекомендовала его на более видный пост. Теперь он во всеоружии своего опыта превращал Камеру труда в шпионский орган правящей клики. Во всяком случае свой хлеб он даром не ел и за усердие был награжден орденом Трех звезд.
— Господа, сегодня я был у президента… — начал, наконец, Никур.
Все замолчали и стали внимательно глядеть на него.
— Президент выразил недовольство по поводу положения в стране и указал, как его исправить. Вот почему вас и собрали здесь. Вам, господин Эгле, придется созвать несколько рабочих собраний и выступить на них. В речах сильней упирайте на то, что только единением и дружной работой можно добиваться улучшения своего положения. Неустанно внушайте им, что правительство никогда еще не было таким сильным, как сейчас, что власти никому потачки давать не будут. Скажите им, — а вы, господин Лабсвир, тоже позаботьтесь, чтобы об этом заговорил весь пропагандистский аппарат, — скажите, что нигде рабочие не живут в таких образцовых условиях, как у нас, что Латвия — это страна молочных рек и кисельных берегов и одни сумасшедшие или негодяи могут требовать повышения заработной платы. Кстати, ее придется несколько урезать, потому что государство должно увеличить расходы на армию. Если же кто выразит недовольство — теми займется господин Фридрихсон. Очень желательно, господин Эгле, чтобы рабочие сами заговорили о снижении заработной платы, сами попросили об этом президента. Я думаю, у вас наберется сотня-другая своих рабочих, с которыми можно будет условиться заранее.
— Отчего не наберется, — отозвался Эгле, — это мы устроим.
— Далее. Господин Киселис, должен вас предупредить, что президент крайне недоволен вами. Даже ему самому при поездках в Саркандаугаву приходится читать дерзкие, возмутительные надписи на заборах. Полиция должна проявлять больше расторопности, чаще устраивать утренние обходы ненадежных участков.
— Они в последнее время пользуются такой стойкой краской, что нет никакой возможности соскоблить ее, — пожаловался Киселис. — Позавчера на железном мосту написали лозунг — пришлось его выжигать.
— Хотите — выжигайте, хотите — соскабливайте, об этом спорить не будем. Ваше дело — заботиться о том, чтобы народ не читал того, что ему читать не полагается.
— Слушаюсь, господин министр.
Плавно, ласково журчал голос Никура, читающего наставления подчиненным. Грубо выкрикнутые президентом в минуту раздражения приказания превращались в конкретную, подробную программу действий. Больше всех были обрадованы Праул и Фридрихсон, узнав о предоставлении им значительных дополнительных ассигнований.
— Будут деньги — можно и поработать, — сказал Фридрихсон. — Коммунистов и так почти не осталось, а; последних мы в несколько недель выловим.
— Им бы давно уже следовало сидеть за решеткой, — сказал Никур. — Не забывайте, что сейчас они находят самую благоприятную почву для своей пропаганды. Каждое слово вызывает в народе отклик. Нельзя ли сделать так, чтобы московские газеты скупались в киоске нашими агентами? Господин Фридрихсон, сговоритесь на этот счет с генералом Праулом. Народу у вас достаточно. С завтрашнего утра ни один номер «Известий» не должен попадать в руки населения.
— Ничего не стоит сделать это, — ответил Праул. — Я буду назначать дежурные группы из рижского полка айзсаргов.
В двенадцатом часу Никур отпустил всех. Он утомился.
«Куда бы теперь съездить?» — раздумывал он, заложив за голову руки и потягиваясь в кресле. Он перебрал в памяти всех своих любовниц.
Ирма Риекстынь — полная шатенка и соломенная вдова… Удивительно, до чего она деловито подходит к самым интимным отношениям… С ней так просто, легко… Каждую мысль по глазам угадывает…
Поэтесса Айна Перле — прелестное улыбчивое создание. Все-то она пронюхает — и кто что делает и кто что думает, а как рассказывает — точно воробушек чирикает. Чувственна, сладка, а иногда чуть-чуть ядовита — настоящий шоколадный змееныш.
Или Гуна Парупе — гордая красивая брюнетка, похожая на цыганскую принцессу… О буря, о пламя, о солнце экватора на берегах Балтики… Вероятно, уже пришла из кафе. Не позвонить ли ей?
Но его опередили. Позвонила актриса Лина Зивтынь.
— Это вы, Альфред? Вы сами? — прощебетала она.
— Да, Линочка, я сам. А откуда вы узнали, что я в министерстве?
— Я ничего не знала. Просто мне захотелось поговорить с вами… Звоню во все концы, где только можно застать вас… потом думаю, дай позвоню в министерство, может быть, дежурный поможет отыскать… И вдруг такая удача — вы здесь…
— Что скажете хорошего, Линочка?
— У меня для вас есть новости, и интересные, но по телефону неудобно. Не зайдете ли ко мне?
— Что, очень соскучились? — улыбнулся Никур.
— Ну да. А вы такой безжалостный, бессердечный, ничуть не лучше других мужчин, — комически жалобно выводил ее голосок. — Ну, когда вы были у меня в последний раз?
— На прошлой неделе.
— И вовсе не на прошлой, а на позапрошлой. Можно умереть с тоски, а вы даже не узнаете.
— Ну, Линочка, не пугайте. Так у вас действительно есть новости?
— Серьезно говорю.
— Хорошо, приду. Буду через десять минут.
— Вы просто прелесть, Альфред.
Никур положил трубку. Лучше бы, конечно, к Гуне Парупе, но и Линой нельзя пренебрегать. К тому же она хочет что-то сообщить.
Он надел пальто и уже направился к двери, как снова зазвонил телефон. Никур без всякого удовольствия взял трубку.
— У телефона Никур.
— Сам Никур? Министр? — переспросил звучный мужской голос.
— Конечно. Я же сказал, — начиная раздражаться, ответил Никур.
— Ну, тогда слушай, гадина, — голос в трубке стал грубым, угрожающим. — Слишком долго ты лакаешь народную кровь, пес. Знай, что скоро придет твой конец. Ты будешь висеть в петле, имей это в виду. Если ты опять примешься за рабочих, с тобой будет покончено. Помни теперь, что тебя ждет. От нас ты не уйдешь.
Побагровев от ярости, судорожно сжимая кулаки, слушал Никур. В первый момент у него как будто отнялся язык, а когда он выкрикнул что-то нечленораздельное, там уже положили трубку. Он почувствовал, что бледнеет, что ему становится дурно. Так с ним разговаривали впервые. Он не привык к открытым угрозам. «Ты будешь висеть в петле». Машинально провел рукой по шее. Как хочется пить… Министр налил воды и залпом выпил весь стакан. В горле по-прежнему было сухо.
4Едва Никур вышел на улицу, как из машины выскочил шофер, одетый в летную айзсарговскую форму, и услужливо открыл перед ним дверцу. Никур медлил. Зивтынь жила близко, в пяти минутах ходьбы, но после таких угроз действительно лучше всего поехать на машине. Вдруг они выслеживают его где-нибудь возле самого министерства. Подстерегут в темноте… Схватят за горло и прикончат без долгих разговоров… Что тогда скажет Латвия, Европа?.. А если поехать на машине, опять нехорошо. Его лимузин знает вся Рига, враги сразу заприметят и будут вести наблюдение за домом… Нет, все это не то, надо что-то другое придумать.
Он сел в машину.
— Домой? — спросил шофер, запуская мотор.
— Нет, Артур, я еще не кончил с делами. Ты… вот что… сделай круг по улицам, а потом остановись на углу Гертрудинской и улицы Свободы. Оттуда я пойду пешком.
Машина тихо переехала перекресток и плавно покатила мимо освещенных витрин магазинов. Ночные сторожа, укутанные в длинные, до пят, тулупы, переступали с ноги на ногу на углах улиц и у ворот домов. Сутулясь и похлопывая озябшими руками, похаживали постовые полицейские. Кое-где еще попадались прохожие. Никуру казалось, что каждый встречный всматривается в его машину. Каждый стоящий на тротуаре человек внушал подозрение. Скверное ощущение. Окна домов глядели на него сотнями темных страшных глаз… Все следят, крадутся за ним тихими шагами, которые не сулят ничего хорошего. В какую сторону ни повернись — навстречу возникает какая-то новая угроза. Он — один, их — тысячи.
«От нас ты не уйдешь…»
Только выйдя из машины, Никур почувствовал некоторое облегчение.
— Подождать, господин министр?
— Нет, не надо. Поезжай в гараж и ложись спать. Я позвоню, когда понадобится машина.
— Покойной ночи, господин министр.
Никур торопливо нырнул в темный переулок. Он зашагал быстро, время от времени оглядываясь. Он слышал эхо собственных шагов, а ему казалось, что кто-то преследует его, почти наступает на пятки.
Ох, как теперь все не просто, — тяжело вздохнул Никур. — Совсем не то, что в былые времена, когда можно было целыми ночами бродить по темным переулкам, выслеживать, подглядывать. Слишком часто появлялись мои фотографии в газетах. Теперь каждый мальчишка узнает меня в лицо и тычет в бок товарищу: «Смотри, смотри… Никур… министр». У большой популярности тоже имеется своя оборотная сторона… Все нервы, нервы… Переутомился ты, Альфред… Надо бы отдохнуть в тихом, укромном уголке, где тебя не знает ни одна живая душа. В Латвии становится жарко, чересчур жарко… «Ты будешь висеть в петле…» Проклятые! Фридрихсон только хвастается, что все выловлены. Никого он не выловил, старый болтун. Одного поймает, на его месте два новых появятся. Надо будет самому взяться за охранное управление, иначе… Но удастся ли предотвратить? Это как лавина… Сметет на своем пути всех, кто не успеет посторониться. Президент — ограниченный человек, обманывает самого себя, ждет от своих земледельцев чуда. Никакого чуда не будет. Будет ужасающая катастрофа. Это знаю только я да, может быть, Мунтер, но у того на уме другое. «От нас ты не уйдешь…»
На углу, у самого фонаря, он налетел на какого-то прохожего.
— Надо глядеть глазами… — сердито пробасил тот. — Несется, как очумелый! — Он метнул на Никура яростный взгляд и вдруг весь съежился и залебезил: — Извиняюсь, ваше превосходительство… Я ведь не знал, что вы… Разрешите проводить… В такое позднее время без охраны рискованно.
Никур, выпучив глаза, смотрел на Кристапа Понте.
— Замолчите! — прохрипел он. — И прошу не соваться не в свои дела.
— Извиняюсь, господин министр, — забормотал окончательно сбитый с толку Понте. — Я ведь хотел постараться…
— Ну, хорошо, хорошо… Только отстаньте от меня, наконец.