Все поплыло в глазах Жубура…
Когда он очнулся, хулиганов и след простыл. Не видно было и девушки. Шея все еще больно ныла при каждом движении. Одна штанина была разорвана по шву чуть ли не доверху, а когда Жубур поднял пиджак, оба рукава остались на земле.
«Никогда не связывайся с пьяными…» Не зря старик говорил это. Вот и радуйся теперь… Придется просидеть здесь до самой ночи, в таком виде нельзя показываться на глаза людям… Попробовать разве скрепить чем-нибудь штанину…
Но куда же девалась девушка? И как у нее хватило духу оставить его в таком состоянии?
Это неведение огорчало его гораздо сильнее, чем мысль о разорванном костюме.
3Ему пришлось просидеть в дюнах до самого вечера; только в сумерки он рискнул показаться на улочках Взморья. Штанину Жубур сколол в двух местах обнаруженными в кошельке булавками, а рукава спрятал в карманы пиджака и перебросил его через плечо. Он все еще злился на себя за неудачную поездку, а больше всего — на девушку.
«Как-никак, а я ее вызволил из опасности, — рассуждал Жубур. — Дело не в благодарности, всякий порядочный человек поступил бы так же. Но она-то, она-то — убежала, оставила в беспомощном состоянии. Ведь могла привести в чувство, пожать руку: „Вы мне так помогли… Меня зовут…“ Ага, вон ты куда метишь, голубчик… — Жубур усмехнулся своим мыслям. — Сразу и ее имя захотелось узнать, а заодно и адрес? Так, так. Значит, в понедельник после работы — прямо к портному, а когда он приведет в благопристойный вид костюм, поспешишь к ней с торжественно скромной физиономией… Ну, а потом разыгралась бы одна из бесчисленных вариаций неизбежного шаблонного романа. Не лучше ли ограничиться сувениром?» — и он покорился на разорванные брюки. Но эти скептические резоны не могли успокоить уязвленное самолюбие Жубура. Единственное приключение в жизни — и такой нелепый конец.
У Жубура была хорошая зрительная память. Увидев один раз человека, он мог узнать его через несколько лет. Он попробовал, черту за чертой, воспроизвести облик девушки. Тревожный взгляд («как будто она испугалась не за себя, а за ребенка, такое было у нее выражение, — подумал Жубур), небольшой решительный ротик, прямой нос, темные сдвинутые брови да еще упавшая на лоб прядка волос. Вот и все. Трудно даже представить, какого она роста, если видел ее только сидящей. Как она крикнула: „Помогите!“ Нет, что ни говори, а хорошо, что все это так получилось. К тому же осенью все равно придется обзаводиться новым костюмом».
Размышляя так, он шагал по одной из узких улочек Взморья, где с трудом могут разъехаться две встречные машины, где даже в солнечные дни стоит полумрак под навесом густой листвы ветвистых старых деревьев. Из садиков доносился шум голосов. На освещенных уже верандах, в беседках дачники пили кофе, играли в пинг-понг или просто болтали. В одном месте пели, в другом патефон играл танго. Пятнистый пойнтер загнал на дерево кошку; кошка злобным, неподвижным взглядом глядела на бесновавшуюся вокруг ствола собаку.
— Эй, Жубур! Это ты?
Жубур остановился и оглянулся на низкую ограду, из-за которой раздался этот громкий оклик. В глубине сада на веранде звенела посуда, громко разговаривали и смеялись. Белая мужская фигура, бесшумно появившаяся из-за кустов сирени, четко обрисовывалась на темном фоне ели.
— Прамниек? — удивленно протянул Жубур.
Они подали друг другу руки поверх ограды.
Эдгар Прамниек, один из самых талантливых художников молодого поколения, был школьным товарищем Жубура. Последний раз они виделись несколько лет тому назад, когда Прамниек окончил Художественную академию, а с тех пор как Жубур обосновался в другом конце города, и вовсе перестали встречаться. Воспоминаний детства было недостаточно, чтобы поддерживать дружбу взрослых людей, а жизненные пути их давно пошли в разные стороны.
— Ну, рассказывай, как живешь, — начал Прамниек. — Все еще учишься или работаешь?
— Да, работаю… в одном посредническом бюро, — неохотно ответил Жубур. — А ты? Наверное, уже успел стать семейным человеком?
— А как же, брат? Недаром старик Саваоф сказал: «Нехорошо быть человеку едину». Э, погоди, погоди… — Прамниек взял обеими руками его голову и повернул правой щекой к свету. — Что это у тебя? Ушибся?
Проведя рукой по щеке, Жубур нащупал корочку запекшейся крови.
— Вот оказия! Давеча я попал в одну историю и даже сам не заметил, что меня разделали до крови…
Жубур достал носовой платок, а Прамниек, удерживая, взял его за руку.
— Погоди, ты где сейчас живешь? Тоже на Взморье?
— Нет, я в городе. Вот на станцию иду.
— Нельзя тебе ехать в таком виде, надо сначала умыться. Ну-ка заходи, Жубур, мы это сейчас устроим. — Прамниек открыл калитку.
— Да у тебя там гости. Еще напугаю их, — медлил Жубур.
— Пустяки. Будешь и ты гостем. Что еще за жеманство…
На скрип калитки с веранды сошла какая-то женщина.
— Эдгар, ты не уходишь?
— Нет, нет, Олюк… Моя жена, — объяснил Прамниек Жубуру. — Не вздумай испугаться, дикарь, девчурка она у меня славная!
— Простите, я и не заметила, что вы здесь вдвоем, — тихо сказала Ольга, увидев Жубура.
— Познакомься, — сказал художник. — Мой школьный товарищ, Жубур. Ну, а это — Олюк, моя домашняя полиция. Диктатор в миниатюре, так сказать. Но я не смею роптать, нет, нет.
Маленькая светловолосая женщина засмеялась.
— Господин Жубур, неужели он всегда был таким болтуном, или это достижение последних лет?
Мягкий, ласковый блеск в глазах Ольги, гордая, озорноватая улыбка Прамниека сильнее всяких слов говорили, что молодожены крепко привязаны друг к другу. Глядя на них, невольно улыбнулся и Жубур.
— А теперь, Олюк, я должен открыть тебе одну тайну, хотя она и бросает тень на моего друга… Но раз он нуждается в помощи, наша святая обязанность… Одним Словом, с ним произошло короткое замыкание, и его нельзя отпустить с расцарапанной физиономией. Ты пока побудь с гостями, а я его умою, причешу и потом представлю обществу.
— Простите, это еще не все, — замялся Жубур. — Едва ли вы решитесь показать меня гостям в таком виде.
Ольга вопросительно посмотрела на него.
— Почему? Там ведь все свои. Просто собрались несколько знакомых отпраздновать день рождения Эдгара.
— Да уж хочешь не хочешь, — решительно сказал Прамниек, — а придется погоревать со мной о минувшей юности.
— Тогда посмотрите, — Жубур развернул перед ними свой пиджак и показал на разорванную штанину, которую до сих пор старался спрятать от Ольги. — Это тоже результат «короткого замыкания».
Ольга тихо ахнула. Прамниек даже присвистнул.
— Ого, дело-то, видать, было довольно серьезное.
— Весьма серьезное, — подтвердил Жубур.
— Будь это годиков двадцать тому назад, мать бы тебя хорошенько выпорола, а теперь делать нечего. Олюк, надеюсь, у тебя найдется иголка с ниткой? Тогда берись за дело и не выпускай его до тех пор, пока он не примет респектабельного вида. А я иду к гостям, не то еще подумают, что мы от них сбежали.
В кухне Жубур первым делом обмыл холодной водой шею и окровавленную щеку. Ему редко случалось бывать в женском обществе, и, оставшись вдвоем с Ольгой, он начал лихорадочно придумывать, о чем бы заговорить с ней. Но, взглянув на ее миловидное личико, в то время как она с ребячески сосредоточенным видом, наморщив светлый лобик, раскладывала на коленях его пиджак, он вдруг почувствовал, что она в самом деле славная девчурка.
Усевшись на кухонный стол и поставив на табурет ногу в разорванной штанине, Жубур стал рассказывать ей о происшествии на дюнах, а Ольга, проворно работая иглой, время от времени вскидывала на него глаза. Через каких-нибудь полчаса она пришила и рукава, заставила Жубура надеть пиджак и несколько раз даже повертела перед собой.
— Кажется, все в порядке, — с довольным видом сказала она, — только старайтесь избегать резких движений, — и повела его на веранду к гостям.
Заставленный бутылками и посудой стол, вокруг которого сидели гости, был ярко освещен.
Жубур никого здесь не знал, и только одно лицо показалось ему знакомым, хотя он в первый момент не мог припомнить, где его видел. Молодая женщина — худенькая, русоволосая, с большими сумрачными глазами… Впрочем, все выяснилось, когда Ольга подвела его к ней. Это была известная драматическая артистка Мара Вилде. Ну, конечно же, он не раз видел ее на сцене. Здесь же был и ее муж Феликс Вилде — юрисконсульт какого-то пароходства.
Затем Жубура представили другой супружеской паре — таможенному эксперту Освальду Ланке и его жене Эдит — крупной, красивой блондинке с медлительными, почти ленивыми движениями. Жубур немного удивился, когда Ольга сказала, что Эдит ее школьная подруга. «Вот уж не похоже», — подумал он и подошел к соседу Эдит — низенькому господину с румяными щечками, блистающему толстой золотой цепочкой, золотыми зубами и перстнями. Господин Зандарт, несмотря на несколько комическую фамилию[4], оказался личностью довольно примечательной: он был владельцем излюбленного артистическими кругами кафе и беговых конюшен. Сейчас все его внимание было поглощено соседкой: размахивая короткопалыми ручками, он что-то рассказывал, не сводя с нее влажных глаз.
Больше всех здесь понравился Жубуру Андрей Силениек — великан с загорелым лицом и удивительно ясными голубыми глазами, которого Прамниек отрекомендовал как своего двоюродного брата. Силениек разговаривал мало, можно было даже подумать, что он стоял вне круга интересов, связывающих остальных гостей. Но слушал он на редкость внимательно, без тени скуки или безразличия на лице, чуть прищурившись, так что возле глаз собирались добродушные морщинки.
Прамниек остался верен себе: ему уже не терпелось поговорить о случае с Жубуром.
— Появлением моего старого приятеля мы с вами обязаны одному чрезвычайному происшествию, — торжественно начал он, усадив за стол Жубура. — Расскажи-ка нам подробнее, Карл.
Жубур стал рассказывать — безо всякой, впрочем, охоты, чтобы только не заставлять себя упрашивать.
Зандарт заливался смехом в самых неподходящих местах, громко шлепая себя по коленям. Мара Вилде слушала, нахмурив брови.
— Какая мерзость! И это среди бела дня, на Взморье, когда тут на каждом шагу неизвестно для чего торчат полицейские! — не выдержала она. И не то позабывшись, не то желая выразить Жубуру свое сочувствие, она положила ему на плечо руку. Даже на лице ее мужа появилось выражение заинтересованности. Он спросил, как выглядела девушка и оба хулигана; Жубур постарался подробнее описать их наружность.
— Н-да, не совсем похоже на обычных хулиганов, — небрежно заметил Освальд Ланка. — Впрочем, я всегда говорил, что в современном обществе процесс нивелировки заходит все дальше. С каждым днем все труднее становится отличить порядочного человека от проходимца. И мы все меньше интересуемся тем, какое место занимает или должен занимать человек на иерархической лестнице, каково его происхождение, наследственность.
— Чепуха, — перебил его Прамниек. — Происхождение, наследственность… Далеко не все родители повинны в том, что из детей получается черт знает что.
— А воспитание? — спросила Эдит. Держалась она лениво-самоуверенно потому, вероятно, что ни на минуту не забывала о своей красоте. Значительно, почти царственно шелестел черный шелк ее платья; на розовом пальчике, на высокой груди искрились бриллианты. Зандарт не спускал с нее осоловевших глаз. «Великолепная женщина», — можно было прочесть в этом взгляде.
— Воспитание? — с горячностью подхватил Прамниек. — Пойми, Эдит, в нашу эпоху воспитательная миссия родителей оканчивается в тот день, когда их отпрыск поступает в школу. Там он, во-первых, попадает в общество других детей. Затем его немедленно облачают в форму скаута или мазпулцена[5], и, по указке соответствующих кругов, надежно проинструктированный воспитатель начинает калечить юные души. Подростка на всю жизнь пропитывают шовинистическими предрассудками, на всю жизнь прививают ему презрение ко всем национальностям, кроме собственной. Из опасения, что он, чего доброго, захочет своим умом дойти до решения общественных проблем, эти воспитатели привлекают на помощь кино, бульварную литературу, а затем и студенческие корпорации и всяческие иные организации, которые изо дня в день обучают его закону волчьего права: «Сильный правит миром…», «Не проси, а бери!», «Хватай, что плохо лежит». Что же удивительного, если приличный на вид молодой человек нападает на одинокую девушку: надо же ему куда-то деть избыток сил. Это даже выгодно — пусть затевает драки с мирными людьми, только бы он не начал задумываться со скуки.
— Вы полагаете, что правящие круги даже заинтересованы в воспитании таких молодчиков, что они их поддерживают? — спросил Вилде.
— Так они вам и будут поддерживать открыто! — быстро ответил Прамниек. — Но косвенно для этого делается все. Они рассуждают так: справиться со свиньей легче, чем с человеком.
— Эдгар, ты бы лучше подлил вина в стаканы, — робко глядя на мужа, сказала Ольга. — Неужели вам больше не о чем говорить, как будто нет ничего интереснее!
— Отчего же, это очень интересная тема, — покровительственно заметила Эдит. Феликс Вилде ничего не сказал, — он только осторожно, чтобы не запачкать свои крошечные усики, откусил кусочек бутерброда и стал медленно жевать.
Разговор перескочил на другие темы. Жубур слушал с живым вниманием. Сперва его поразил радикализм суждений, которыми обменивались между собой собеседники, но вскоре он подумал, что спорят они больше по привычке, из потребности почесать языки. Критиковали здесь все на свете: иронически комментировали последние авантюры Гитлера и Муссолини, посмеивались над диктаторскими замашками Ульманиса, над его пристрастием к парадным поездкам по стране, над тем, как он, остановившись на каком-нибудь хуторе, хлебал кислое пахтанье, чтобы продемонстрировать перед журналистами свои патриархальные вкусы. Упоминали и о доходных домах, приобретаемых за последнее время то одним, то другим министром. Но, поделившись какой-нибудь скандальной новостью, рассказчик незаметно озирался по сторонам, понижал голос — не подслушивает ли кто? И все здесь валилось в одну кучу — подхваченная в кафе пикантная сплетня, политический анекдот, мелкие парадоксы. Как белки, прыгающие с дерева на дерево, перескакивали они с темы на тему в поисках новой сенсации или остроты. Зудливый скептицизм, цинизм богемы и безверие звучали в их словах. «Во имя чего они критикуют»? — не раз задавал себе вопрос Жубур, слушая их.
Не принимал участия в разговоре только Силениек. Мара Вилде, чуть-чуть опьяневшая, усталая, под конец тоже замолкла, задумалась и только время от времени поднимала сумрачные глаза на Жубура.
Около полуночи Жубур вспомнил, что ему надо поспешить к последнему поезду. Его проводили немного Прамниек и Силениек. Прамниек уже опьянел и нес околесицу. Силениек был свеж, как и в начале вечера.
— Рад знакомству с вами, — сказал он Жубуру на прощанье. — В городе зайдите как-нибудь ко мне. Побеседуем. — Он назвал свой адрес.
Жубур и обрадовался и удивился тому, что этот человек, такой спокойный, даже медлительный, с первого раза выразил желание узнать его поближе. «Что он во мне увидел? Я ведь почти весь вечер молчал. А может быть, именно поэтому?»
«Интересная публика, — подытожил он впечатления вечера. — Пожалуй, только разношерстная очень». Жубур вспомнил Мару, обращенный на него странный, упорный взгляд. Что он означал? Впрочем, он тут же решил, что преувеличил значение этого взгляда, — у богемы свои манеры, свои нравы.
4В понедельник Жубур отыскал в отдаленном районе две квартиры, освобождавшиеся через неделю. Но его и на этот раз заткнул за пояс Бунте: какими-то неведомыми путями он напал на новенькую морскую яхту, которую ее владелец, представитель иностранной фирмы, вынужден был продать в двухнедельный срок ввиду внезапного отъезда. Атауга заплатил за яхту четыреста латов, дал объявление в газеты и через неделю продал ее, получив четыреста процентов барыша. Из них сто двадцать латов были вручены Бунте. Он уже давно знал, как поступить с ними, и немедленно осуществил свою мечту. Прежде всего купил брюки гольф, серые шерстяные чулки, коричневые полуботинки на толстенной подошве и, чтобы окончательно превратиться в иностранца-туриста, приобрел после недолгих колебаний хорошенькую камышовую тросточку. Не забыв рассовать по карманам свежие номера французских и английских газет, он прохаживался по улицам с тем застывшим, непроницаемым выражением лица, которое, по его мнению, должно было знаменовать высочайшую степень англосаксонского хладнокровия и пренебрежения к такой ничтожной, не заслуживающей даже внимания стране, как Латвия. Находившись, он присаживался где-нибудь на многолюдном бульваре, чтобы продлить удовольствие, подольше понежиться в лучах того дешевого солнышка, которое сияло для него в любопытных взглядах прохожих.
Да, все его принимали за иностранца. Он уже чувствовал себя не агентишкой сомнительного «бюро», а представителем солидной иностранной фирмы, чуть ли не консулом. Он бы не удивился даже, если бы его сочли путешествующим сыном миллионера из страны небоскребов. «Думайте, пожалуйста. Я и на самом деле кое-что собой представляю». Впрочем, эти фантазии благополучно уживались в нем с практицизмом, что не переставало удивлять Жубура. Не менее удивительным было и то, что Бунте считал свое образование давно завершенным, хотя с ним было трудно говорить даже о вещах, известных каждому школьнику. При этом Бунте достаточно было услышать или увидеть в газете иностранное слово, как он пускал его в оборот, не задумываясь над его значением. Он, например, путал слова «прецедент» и «претендент»: в его толковании оба они обозначали государственную должность, соответствующую посту президента. Произнося слово «астрономия», он представлял себе не звездное небо, а украшенную сырами, пирамидами фруктов и жестянками французских сардин витрину гастрономического магазина. Разницу в одной букве он в расчет не принимал. Но эти мелочи не омрачали деловой карьеры Бунте. Нюх у него был безошибочный, и чуть где запахнет выгодным дельцем, он уже тут как тут, а старик Атауга по каждому поводу ставил его в пример другим подчиненным.