– Они все сначала безобразные. А потом красивые.
– Господа, дайте закурить.
– А я сам санитар.
– Мента, наверное, наградят.
– Один мужик снимал на мобильный телефон. 5
– Я тоже снял. Сегодня же в Интернет выложу.
Внизу, в трубе подземного перехода, гулял жестокий сквозняк. Возле стеклянных дверей прогуливалась милиция, хрипели рации, отсвечивали кокарды, но такую милицию я отродясь не видел. Смущенные морды, заломленные фуражки. У стены валялись какие-то одеяла. Пахло нашатырем.
– Ужас! Ужас!
– Это не ужас, девушка. Это жизнь.
– Я бы так не смогла.
– Надо будет, сможете.
Я поймал за рукав одного, менее других возбужденного, но не угадал – незнакомец, вроде бы спокойный, экзальтированно завибрировал, заблестел глазами и заорал:
– Родила! Пацана! Пиписка, яйца – все как положено! Сам видел! Прямо тут и родила! Муж вез в роддом и не довез! Мент роды принял! Перочинным ножом пуповину перерезал! Сам видел!
И он сделал ладонью резкое простое движение, показывая, как именно перерезали пуповину.
– Граждане, расходитесь! – зычно призвал один из милиционеров. – Концерт окончен!
Ответом был хохот и аплодисменты. Столько возбужденных и довольных людей – может, даже и счастливых – в одно время и в одном месте я давно не встречал. Лица женщин были все залиты краской стыда за свою подругу, вынужденную прилюдно исполнить то, что полагается исполнять в стороне от чужих глаз. Мужчины же пребывали в эйфории; явно незнакомые друг с другом существа разных возрастов едва не братались. Маленькая бабушка под шумок попросила у меня копеечку. Я тут же дал. Постепенно стало свободнее, прилично одетые рассасывались, посмотрели – и будет, пора по делам бежать, остался народ попроще, – эти веселились более шумно, и улыбки были более открытые. Я цинично подумал, что им только повод дай – будут неделю праздновать, и тут же отругал себя за нелюбовь к собратьям по биологической нише. Всего лишь еще один новый человек – а им вон как хорошо.
Да и мне хорошо. Немного жаль, что пропустил самое интересное, но не страшно. При всем любопытстве и жадности до событий я никогда не причислял себя к зевакам. Женщина родила в метро, люди помогли, милиционер находчиво применил перочинный ножик, все обошлось, замечены пиписка и яйца – замечательно. Немного непонятен папаша – зачем не приготовил денег на такси, если жене вот-вот в больницу? С другой стороны, что лично мне до папаши? К бедным бог благоволит.
Забавно было прислониться плечом к стене возле самых стеклянных дверей, когда в спину гонит сентябрьской прохладой, а в лицо – порциями – подземным, чуть затхлым теплом, и наблюдать за людьми, совершенно разными, но вдруг одновременно пришедшими в веселое расположение духа. Им дали понять, что они еще живы, что их женщины еще умеют в любой обстановке рожать детей, им напомнили, что колесо продолжает вращаться, и они радовались. И мне, зависшему среди них, резко расхотелось иметь на лице свою обычную бледную мрачность, она вдруг стала мне противна, эта бледная мрачность, она надоела. Этот сплин, эта непрерывная отъединенность, эта отравленность глубокими познаниями о человеческих пороках вдруг показалась мне глупой, как будто понял, что стою посреди зловонной лужи, в то время как окружающие бойко шагают по сухой удобной тверди. Хули быть бледным? Хули быть мрачным? Хули шить тетрадки из кожи вра5 гов? Пять тысяч лет умнейшие из нас всегда печальны. Умножая познания, умножаешь скорбь – так сказано. Но я не желаю скорбеть и не буду больше. Желаю умножать познания – и не скорбеть. Меня тоже родили, и тоже, наверное, отметили мои яйца. Дело в том, что у новорожденных они всегда слегка опухшие, яйца. А отец мой, кстати, появился на свет в телеге, на полпути к больнице. Дед самолично перегрыз пуповину зубами. Мы рождены, мы несовершенны, мы рожаем столь же несовершенных, как мы сами. Мы предаем, убиваем, обманываем, сжигаем друг друга в печах, постреливаем друг в друга из установок реактивного залпового огня, мы казним и режем, мы отвратительны, безобразны – и вдобавок ко всему мы умираем. Но скорбеть на сей счет – нет, хватит. Я свое отскорбел, отгоревал. Теперь хочу знать, что там, дальше, за краем скорбей, за чертой последней горечи.
Пока ехал – думал о сыне и о доме. О доме для сына. Я ведь тоже родил одного такого же, с яйцами. И с некоторых пор собственная квартира воспринимается мной как временное пристанище. Между приключениями и беготней за деньгами потомок незаметно вырос. Я не из тех мужчин, которые везут жену рожать в метрополитене, я дальновидный папа, продвинутый, и в скором времени я, по идее, должен буду предоставить сыну отдельное жилье. Личную берлогу. Купить – денег нет, единственный вариант – поменять трехкомнатную на две однокомнатные. Остаться то есть на склоне лет вдвоем с женой в тесной конуре. Жалкие подсчеты неудачника, трезвомыслящего сорокалетнего дядьки, который все про себя понял. А что делать, сын у меня один.
Квартира ветшала, требовала вложения сил, денег и времени, но зачем с ней возиться, если через несколько лет ее придется покинуть навсегда?
Вот у Миронова не так; бывший его тесть, отец первой жены, торжественно завещал единственному любимому внуку просторные апартаменты в престижном районе у метро «Аэропорт». Сам Миронов в данный момент снимал хату на окраине Москвы, в доме, населенном пролетариями, тогда как его сын наследовал недвижимость ценой в миллион долларов напрямую от дедушки, минуя папу. Однажды мы с Мироновым это поняли и были немало озадачены, даже смеялись.
У меня было две модели отношения к сыну. Обе отражали мою любовь к крайностям, типичную для мегаломанов: все или ничего. В девяносто пятом, когда продолжатель фамилии появился на свет, его вечно полупьяный и мучимый недосыпом папаша фигурял по кондиционированному офису владельцем состояния и всерьез прочил для отпрыска Оксфорд. Или Кембридж. Продолжатель фамилии так ничего и не узнал про Кембридж, он еще ходил в детский сад, когда папа все потерял.
Потерял, но не растерялся, мегаломаньяки находчивы; пусть тогда парень сам рубится, решил папа. Только сам! Я не дал ему «все» – пусть тогда не получит ничего. Пусть идет работать с пятнадцати лет. Своими руками строит судьбу.
Пристраивать его в лавку, с младых ногтей обучать тонкостям торговли автомобильными эмалями и покрышками типа «слик» я не собирался – мальчишка вырос гуманитарием, много читал, пытался музицировать, и я меньше всего на свете хотел для него судьбы приказчика в отцовской конторе. Так профессиональные воры и преступные авторитеты заставляют сыновей получать дипломы врачей или юристов. Куда угодно, только не ко мне в бизнес, там нет ничего интересного – ни счастья, ни покоя, ни воли. Тупик. Я бы остался в лавке, никуда не уходил, если бы видел хоть какую-то, минимальную 5 перспективу. Для себя, для ребенка. Нет, пусть он лучше сам шагает.
Но жилье для сына – тут я обязан. Иначе малый долгими годами будет работать на квартирных хозяев. Как я работал. Эпоха сменит эпоху, небо упадет на землю, а московские квартиры будут стоить больших денег. Мнето хули, я вырос в доме без горячей воды и телефона, надо будет – уеду обратно в такой же дом, их и сейчас много в моей просторной стране, а что касается сына – было бы неплохо, если б он жил чуть лучше, чем его родитель. Иначе смысл существования системы, страны, цивилизации будет для меня окончательно утрачен. Что это за система такая, что за цивилизация, если дети не живут лучше родителей?
Правда, в раскладах придется учесть мнение жены, но тут я был спокоен. Ирма не занималась стратегическим планированием семейной жизни.
Я ее обманул. Не хотел, но так вышло, что обманул. Она выходила замуж за умного, целеустремленного, правильного и серьезного молодого человека. Подразумевалось, что он «далеко пойдет». И он действительно далеко пошел, но оказался слишком резвый – пока окружающие уважительно бормотали, что Андрей далеко пойдет, многообещающий Андрей шустро сбегал туда и сюда, повсюду проникая весьма далеко, и к тридцати двум годам вернулся в точку старта, раздраженный и разочарованный, с голой задницей и побитой мордой; в одних местах в него стреляли, в других рукоплескали, это было очень круто, но никак не отразилось на наполняемости семейного холодильника.
И сейчас бывший многообещающий юноша размышлял, сказать ей – жене – про бегство из лавки или не сказать. Он берег ее нервы, но ему хотелось совета. Ум ее был практический и ясный, – собственно, благодаря этому они и прожили вместе почти два десятилетия. Муж был рефлексирующий, сомневающийся, мыслил объемно и извилисто, а жена умела сводить сложные уравнения к простейшим формулам. Икс, деленный на игрек, равняется зет, и нечего тут переживать по пустякам.
Она знала, что он устал и хочет уйти, что ему не нравится его работа. Но ей тоже не нравилась ее работа, и мимо них ежедневно пробегали многие тысячи таких же людей, которым не нравилась их работа, – однако все работали и не жужжали. Он возражал. Не верил в королевство торжествующей виктимности, где каждое утро миллионы мужчин и женщин собирают волю в кулак, стискивают зубы и заставляют себя идти туда, куда не хотят идти, чтобы делать то, чего не хочется делать. Он считал, что миллионы поступают таким образом из равнодушия, – а он не был равнодушен к своему труду, он его ненавидел.
Он любил жену, он любил сына, он любил друзей, с которыми делал дело, но не любил само дело, и свести такую коллизию к комбинации икса и игрека не умел.
Дома меня ждали гости.
Миронов и Саша Моряк.
Они сидели на кухонном диванчике, бок о бок, два брата-акробата, один широкий, другой узкий. Шумно пили кофе, пересмеивались с женой. Уже много лет ее круг общения состоял в основном из моих товарищей при минимальном числе собственных подруг, причем подруги менялись раз в пять-семь лет, тогда как моя креатура была одна и та же: из года в год один и тот же Миронов, или Иван, или даже Слава Кпсс. Что касается Моряка, он не любил ходить по гостям и вдобавок издалека побаивался мою жену; Ирма всегда, с первого рукопожатия, сама управляла отно5 шениями, выбирала, насколько близко ей следует сходиться с человеком, одних приближала, с другими сохраняла дистанцию, умела быть благожелательной, сердечной и при этом чуть высокомерной, отделяла друзей от добрых приятелей, добрых приятелей – от просто приятелей, просто приятелей – от знакомых. Саша Моряк не попал в число приближенных. Остался «парнем, который работает с мужем».
Я не возражал. Жене не следует слишком много знать о тех, с кем работает муж. Мало ли с кем он работает?
– О! – сказал я. – Давно не виделись.
Гости ухмыльнулись. Я скинул ботинки и присоединился к застолью.
– Твои любимые компаньоны уже час здесь сидят, – сказала Ирма. – А ты где был?
– Сидел в кафе. Думал.
– Пришел бы домой и думал.
– Мне тут плохо думается.
– А в офисе?
– А в офисе, – вставил Миронов, – ему мешаем мы с Сашей.
– Ему все время кто-то мешает, – сказала жена, жуя конфету.
– Продолжайте, – разрешил я. – Мне очень интересно. Значит, вы целый час говорили обо мне?
Супруга ухватила вторую конфету (подарок визитеров, они и мартини принесли) и ответила:
– Не считай себя центром вселенной. Мы говорили о любви.
Я развеселился.
– Нашла с кем говорить о любви. Один – двоеженец, а второй выбросил будущую жену за борт собственного корабля.
– А что, – спокойно возразил Моряк. – По-моему, очень романтично.
Миронов пояснил, специально для жены:
– Однажды наш Саша обнаружил на вверенном ему корабле незаконную пассажирку. Девушку. Она попросилась к матросам на речной буксир покататься, а матросы, сама понимаешь, тоже не дураки, устроили гостью тайно от капитана... скажем, э-э... на заднем полубаке...
– Заднего полубака не бывает, – поправил Моряк. – На носу есть бак и полубак, а на корме – ют и полуют.
– Ладно, пусть будет полуют. В общем, Саша был капитан, поведение дерзкой незнакомки ему не понравилось, и он швырнул ее, так сказать, в набежавшую волну...
– Я был с бодуна, – добавил Моряк. – Я спросил ее: «Плавать умеешь?» Она кивнула. До берега было метров сто. Никакого риска.
Миронов развел руками.
– Но он все равно прыгнул следом.
– А потом? – спросила жена, довольная сюжетом.
– А потом пароходство обанкротилось, – ответил я, – и Саша сошел на берег. С женой, но без денег и работы.
– Черт! – воскликнула жена. – Действительно романтично. А что, бывшим капитанам трудно найти работу?
– Саша не простой капитан, – авторитетно объяснил Миронов. – Он, видишь ли, настоящий капитан. Природный. От бога. Он родился не в то время. Его место в шестнадцатом столетии. Фрегаты, пассаты, пиастры, абордажные крючья, пятнадцать человек на сундук мертвеца и все такое. Или, допустим, Октябрьская революция. Пулеметные ленты крест-накрест, даешь Перекоп! Саша родился, чтоб свистать всех наверх. Когда свистать некого и некуда, он мучается и грустит. Саша, 5 ты мучаешься?
Саша кивнул.
– По-моему, – произнесла жена, – это типичная мужская отговорка. Вы же все слабаки. Волосатые, мускулистые нытики. Особенно Рубанов. Нельзя жить не в свое время.
– В общем, ты права, – сказал Миронов и процитировал: – «Времена не выбирают. В них живут и умирают».
– А ты? – быстро спросил я жену. – Ты живешь в свое время?
– Мне все равно, – небрежно ответила Ирма.
– Да, – согласился я. – Твой тип – вечный. Роковая женщина. Такие выживают при любой системе.
– А мы нет, – сказал Миронов. – Мы вымрем, как динозавры.
– Учитесь жить, – снисходительно посоветовала жена. – Или никому не будете нужны.
Миронов покачал головой.
– Лично я не собираюсь учиться. Да и поздно уже. Сейчас хорошо живется тем, кто умеет сидеть на чужом... э-э...
Он щелкнул пальцами.
– Я поняла, – сказала жена.
– Нет, не поняла. На чужом ресурсе! На заемном. Заемные деньги. Заемные мозги. Заемные эмоции. – Миронов решительно отодвинул блюдце, как будто это была заемная эмоция. – Я не умею безопасно созерцать чужие страсти под пиво и попкорн. Мне предлагают взять чужие деньги, заплатить и смотреть на чужие приключения. Меня уверяют, что можно жить полноценной жизнью, не имея ничего своего. А так не бывает. Я не пожиратель попкорна, я привык быть не снаружи жизни, а внутри. Желательно в центре.
– Слушайте, – воскликнула жена, – я так не играю! Мы говорили о любви, а не о попкорне.
– Да, – сразу ответил Миронов. – Извини, Ирма. Я люблю брюзжать.
– Вот и не брюзжи, – приказала жена. – Мне и без тебя хватает брюзжания. Рубанов каждый день брюзжит. Ноет. Жалуется, что ему надоела работа. Грозит уйти из бизнеса.
– Да? – удивился Миронов, очень натурально. – И что ты ему отвечаешь?
– Я отвечаю: либо уходи, либо продолжай – только молча. Без нытья. Вон Саша, сидит сейчас и молчит. Не жалуется, что родился в плохие времена.
– Могу пожаловаться, – ответил Моряк. – Если надо.
– Не надо, – попросила жена. – Вы, наверное, с утра соберетесь в офисе – и давай друг другу жаловаться.
– Зря ты так о нас, – серьезно ответил Миронов. – Я, бывает, жалуюсь. Саша иногда жалуется. Но Андрей ни разу не жаловался. И ни разу не сказал, что собирается уходить из бизнеса. Так что для нас это сюрприз. Скажи, Саша?
– Еще какой, – подтвердил Моряк, глядя в чашку с кофе. – Я реально изумлен.
– Правда, – продолжил Миронов, – недавно был разговор насчет конюшни в Ивановской области. Андрей решил делать поместье. Коневодческую ферму.
– Конюшню? – воскликнула изумленная супруга. – Пусть сначала лампочку в коридоре вкрутит!
– Вкручу, – пробормотал я. – Не волнуйся.
– Но уйти он не уйдет, – продолжал Миронов. – От нас так просто не уйдешь. Кстати, куда он собирается 5 уйти?
Жена усмехнулась.
– Он не знает. Он говорит, что ему скучно. Он говорит, что видел все на свете и бизнес ему надоел...
– А что, не так? – спросил я. – Да, мне скучно. Да, я видел все на свете. После тюрьмы и войны мне грустно нажимать кнопки калькулятора.
Ирма презрительно вздохнула.
– «Тюрьма», «война», «все на свете». Объясните хоть вы ему, что он ничего не видел.
– Ну, кое-что видел, – примирительно заметил Миронов. – Но не все, конечно.
Жена повертела в пальцах очередную конфету, но фантика не развернула.
– А я видела, как мой папа бил мою маму. Почти каждый день. Два года подряд. Потом мама развелась с папой. Лучше пять раз посидеть в тюрьме и побывать на пяти войнах, чем видеть, как родной отец бьет родную мать. Так что не надо мне этого... «тюрьма», «война»...
И она оттопырила мизинцы и указательные.
– Понял, – тихо произнес я. – Пойдемте в коридор, покурим.
– Конечно, – кивнул Миронов. – Но вообще, Андрей, мы с Сашей расстроены. Мы, можно сказать, в шоке. Оказывается, ты решил уйти, а мы, твои партнеры, узнаем об этом случайно, последними. Это некрасиво. Скажи, Саша?
– Это очень некрасиво, – сказал Саша. – За такое бьют. Ногами.
– А я не люблю красивое.
– Нельзя не любить красивое, – заметила жена.
– Можно, – сказал я и повторил: – Пошли, покурим. Заодно побьете меня ногами.
– Курите здесь, – величественно разрешила Ирма, вставая. – И еще одно. Последнее. Не надо ломать передо мной комедию. Я живу с ним, – супруга небрежно указала на меня, – восемнадцать лет. И давно привыкла, что новости доходят до меня в последнюю очередь. Он уже год говорит мне, что хочет уйти, и я не поверю, что вы об этом не знаете. Если ты, Миронов, будешь держать меня за дуру, я обижусь. Но конфеты ты принес замечательные.
– Целый час выбирал, – скромно ответил Миронов.
– Полтора часа, – добавил Моряк.
После ухода Ирмы мы некоторое время слушали уличный шум – регулярно повторяющиеся автомобильные сигналы и визг резины. Возле моего дома сложный и глупый перекресток, здесь бывает минимум две одинаковые аварии в день. Наконец я сказал:
– Ладно. Говорите, зачем пришли.
– Так, – ответил Миронов.
– Проведать, – добавил Моряк.
– Проведали?
Миронов кивнул.
– Да. Почему бы не проведать друга и его семью?
– Вы ничего не добьетесь. Я устал, я хочу все поменять.
Моряк иронически покачал головой.
– Построить конюшню?
– Хотя бы.