Альберт Эйнштейн. Теория всего - Максим Гуреев 11 стр.

В то время, когда мир стоял на пороге самой ужасной и кровопролитной войны за всю историю человечества, эти мысли казались абсолютным безумием, как и тот мир, в котором они были произнесены.

Трудно быть богом

В 1940 году Альберт Эйнштейн написал: «Только церковь была категорически против пропаганды Гитлера. Я никогда не имел особого интереса к церкви, но теперь я чувствую большую привязанность и восхищение, потому что церковь в одиночку имела мужество и упорство настоять на разумной истине и нравственной свободе. Я вынужден признать, что то, что я однажды презирал, теперь безоговорочно хвалю».

Эти слова нобелевского лауреата вызывают двойственное впечатление, оставляют больше вопросов, чем ответов.

Почему отношение к религии и церкви изначально у Альберта Эйнштейна было столь однозначно негативным?

Рассказывая о детстве ученого, мы упомянули о некоем экзистенциальном кризисе двенадцатилетнего Эйнштейна, после которого он разочаровался в религии. Как тогда показалось юному богоискателю, он прочитал все книги на данную тему и ничего, кроме обмана и дешевых чудес, там не нашел. Причем, что интересно, это касалось как иудаизма, так и христианства.

Альберт Эйнштейн отмечал, что рос в нерелигиозной семье, хотя в повседневной жизни семьи Германа и Паулины Эйнштейн определенные черты иудейского обряда, несомненно, были. В первую очередь это проявлялось в воспитании детей, в главенствующей роли матери, в жесткой организации быта, в котором все было подчинено соблюдению установок и правил, передающихся по наследству с запретом подвергать их сомнению или ослушанию.

Может быть, именно по этой причине юный Эйнштейн увлекся классическим иудаизмом, пытаясь самостоятельно вникнуть в учение и убедиться в том, что в этой религии куда больше свободы и творчества, нежели в ежедневных окриках суровых воспитателей. Штудируя Талмуд и Тору, он даже принялся писать духовные стихи наподобие псалмов и распевать их.

О реакции родителей на эти опыты нам ничего не известно.

Вполне возможно, что мальчик воображал себя неким библейским персонажем, фантазия его разыгрывалась, герои Ветхого Завета оживали, но в конце концов все упиралось в строгое соблюдение вероучительного регламента (то, что в христианстве называется чинопоследованием), чего Альберт категорически не терпел.

И в результате: «Для меня иудаизм, как и все другие религии, – это воплощение самых ребяческих суеверий. А еврейский народ, который я счастлив представлять, с менталитетом которого я ощущаю глубокое родство, не имеет для меня каких-то иных качеств, отличающих его ото всех других народов <…> слово «бог» [так в оригинале. – Прим. автора. ] для меня всего лишь проявление и продукт человеческих слабостей, а Библия – свод почтенных, но все же примитивных легенд, к тому же довольно ребяческих. Никакая, даже самая изощренная интерпретация не сможет этого изменить».

Так Эйнштейн напишет годы спустя.

Примечателен часто повторяющийся эпитет «ребяческий». То есть уже в юные годы он осознавал себя взрослым и рассудительным человеком, стоящим как бы над детскими благоглупостями, способным осмыслить и оценить многовековую мудрость иудаизма.

Разумеется, это смешно… Но истоки такого взгляда на жизнь не случайны, их следует искать в семье, где скорее всего он постоянно слышал в свой адрес упреки в несамостоятельности, неаккуратности, неприспособленности к жизни. Следствием явилась сублимация комплекса собственной неполноценности, снятие внутреннего напряжения за счет переключения энергии и внимания в области, изначально находящиеся выше повседневной рутины и обыденной критики, – религия, наука, искусство.

На смену отвергнутому иудаизму пришло увлечение христианством. Вполне понятно, что обучение в католической школе выходцу из еврейской «нерелигиозной» семьи давалось непросто. История повторялась: сначала изучение Нового Завета увлекло мальчика.

Впоследствии Эйнштейн напишет: «Бесспорно! Никто не может прочесть Евангелие, не почувствовав присутствие Христа. Его личность дышит в каждом слове. Никакой миф не обладает такой осязаемостью». Но постепенно давало о себе знать принудительное вдалбливание знаний, тот же еврейский «талмудизм», от которого еще совсем недавно он бежал в ужасе.

«Я не атеист и не знаю, можно ли назвать меня пантеистом. Мне кажется, что человек подобен ребенку, который вошел в библиотеку, заполненную с пола до потолка книгами на разных языках. Ребенок понимает, что кто-то должен был написать эти книги, но он не знает всех этих языков и не может прочитать их. Он осознает, что книги разложены в строго определенном порядке, но не знает, кто это сделал. Я думаю, похожим должно быть отношение человека к вопросу о существовании Бога. Мы видим, что Вселенная организована чудесным образом и подчиняется определенным законам, но сами эти законы остаются для нас туманными. За ними есть некая неведомая сила. Я во многом согласен с пантеизмом Спинозы, но больше всего почитаю его за вклад в развитие современной философии, за то, что он рассматривал душу и тело как нечто единое, а не как две разные сущности».

Рационалистический подход к вере и религиозной жизни ученого, видимо, сложился из его врожденной склонности дать всему внятный, математически доказуемый ответ, который, образно говоря, «можно потрогать руками». Эйнштейн исключает всякую мистику и непознаваемость божественного, принимаемого только на веру. Человеческое для Эйнштейна первично, а посему извечное и характерное для иудаизма неприятие антропологичности Бога ошибочно становится для него главным доводом против так называемых христианских суеверий.

Рукопись трактата Спинозы «О Боге, человеке и его счастье».

В этой связи Эйнштейн напишет: «…идею личного Бога антропологической концепции я не могу воспринимать всерьез. Я также чувствую, что не предоставляется возможным представить себе желание или цель вне человеческой сферы. Мои взгляды близки к Спинозе: восхищение красотой и вера в логический порядок вещей, которые мы можем понять смиренно и только частично. Я верю, что мы должны довольствоваться нашими несовершенными знаниями и пониманием, что лечение ценностей и моральные обязательства – самая важная из человеческих проблем».

Бенедикт Спиноза (Барух Спиноза) (1632–1677) – нидерландский философ-рационалист, знаток еврейской, греческой и арабо-мусульманской философии, отошел от иудаизма, за что был обвинен в ереси. Автор классических сочинений «Этика», «Краткий трактат о Боге, человеке и его счастье», «Основы философии Декарта», «Теолого-политический трактат». Последний труд позволил сложиться ошибочному мнению, что Спиноза атеист, а в 1673 году он отказался занять кафедру философии в Гейдельбергском университете, так как усмотрел в этом угрозу своей личной и творческой свободе.

Взгляды именно такого человека, как бы находящегося на границе конфессий и философских течений, не связывающего себя ни с какой конкретной национальной традицией, но в то же время находящегося внутри каждой из них (еврейской, арабской, греческой, голландской), произвели на Эйнштейна сильное впечатление. Можно утверждать, что религиозность нобелевского лауреата имела своей основой рационализм и натурализм Спинозы. «Я верю в бога Спинозы, который проявляет себя в упорядоченной гармонии сущего, а не в бога, которого заботят человеческие судьбы и поступки», – подводит краткий итог своему духовному поиску Альберт Эйнштейн.

Первопричину всего Спиноза видел в «воле Бога», которая присутствует во всем и имеет как «внешние», так и «внутренние» проявления, лишившись которых человек лишается счастья. Следовательно, философ сознательно отказывается от персонификации божественного, наделяя Его [Бога] опосредованными «волевыми» функциями.

Такая точка зрения была необычайно близка рационалисту Эйнштейну, для которого понятия Вселенной, космоса и в том числе бескрайнего океана человеческого познания превалируют над затверженными духовенством прописными истинами.

Чувство презрения, выраженное в письме, что открывает эту главу, есть форма отношения к тем, кто, по мысли Эйнштейна, узурпировал божественную волю, лишив человека настоящего знания о Боге, превратив религию в политический инструмент. Рутина религиозного воспитания и образования, по мысли Эйнштейна, – причина неверия, атеизма и вырождения гуманитарных основ цивилизации.

«Я много раз говорил, что, на мой взгляд, идея вочеловечившегося Бога – это детский лепет. Вы можете называть меня агностиком, поскольку я не разделяю воинственности профессионального атеиста, чей пыл вызван, главным образом, болезненным процессом освобождения от оков религиозного воспитания, полученного в юности. Я придерживаюсь смирения, уместного в силу слабости нашего интеллектуального понимания природы и нас самих».

Таким образом, можно утверждать, что Эйнштейн создает не просто свою науку, но и свою религию, в которой именно он является демиургом, не соперничающим (частое упоминание термина «смирение» тому подтверждение) с Богом, но ведущим с ним на равных дискуссии на любые темы: от проблем мироздания, теории электромагнитного поля и сути нацизма до конструктивных особенностей бытового холодильника (в последние годы жизни ученый увлекался разного рода прикладными техническими дисциплинами).

Письмо А. Эйнштейна Дэвиду Альбауху от 21 июля 1953 г.: «<…> Скорее следует сформулировать вопрос так: насколько разумно и оправданно было бы предполагать существование неосязаемого существа? Не вижу оснований для введения такого понятия. Во всяком случае, оно не способствует пониманию порядка, который мы находим в осязаемом мире».

Именно в Америке, в пуританской стране, считавшей себя оплотом высокой духовности, где в каждой придорожной гостинице на тумбочке у изголовья кровати лежала The Holy Bible, Альберт Эйнштейн попытался переосмыслить свою веру, чем вызвал негодование и непонимание у части своих новых сограждан. Всякую попытку к самоуглублению и одиночеству политизированное американское общество начала тридцатых годов ХХ века рассматривало как попытку предательства национальных интересов, как подозрительную неблагонадежность. Хотя это отличительная черта любого общества, не только американского…

Вновь раздались обвинения ученого в коммунизме, к которым, к слову сказать, в ЦРУ и ФБР отнеслись с особым вниманием.

В статье «Мир, каким я его вижу» Эйнштейн писал: «Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало. Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов, от их искушения строить свое душевное равновесие на шатких основах».

Одиночество как часть религиозного сознания. К такому выводу неизбежно приходят те, кто изучает материалы, связанные с жизнью Альберта Эйнштейна в эти годы. «Есть религия страха, есть религия более высокого уровня – желание быть ведомым и любимым, желание поддержки <…>, а есть космическое религиозное чувство, – пишет ученый. – Очень трудно объяснить его тому, кто его не испытывал».

Следовательно, этим чувством обладают немногие, избранные, к которым, разумеется, ученый причисляет себя, решительно отмежевываясь при этом от остальных, или, как он писал ранее, от «сброда».

Теперь нахождение перед восхищенной аудиторией не приносит ему былого удовлетворения, потому что он понимает, что подавляющее большинство этих людей не понимают сути того, о чем он говорит, и от этого ему становится невыносимо тоскливо.

Образ пастыря-проповедника его более не прельщает.

«Чем дальше продвигается духовная эволюция человечества, тем более определенно мне представляется, что путь к истинной религиозности проходит не через страх жизни, страх смерти и слепую веру, но через стремление к рациональному знанию. В этом смысле я верю, что священник должен стать учителем, если он хочет оправдать свою высокую образовательную миссию».

Читая эти слова Эйнштейна, вспоминаешь слова Ф. М. Достоевского (любимого писателя Эйнштейна), которые якобы слышит Раскольников: «За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика!»

Действительно, арифметика рационального знания исключит ошибки, восстановит попранную логику, просветит тысячи и тысячи людей, находящихся во тьме неведения и невежества.

Да, с точки зрения академического знания, это так. Но с точки зрения живой и парадоксальной жизни, увы, нет. Так, спасая других, можно погибнуть самому, а указывая другим, как правильно и безошибочно жить, слишком часто не знаешь, что делать со своей жизнью и с жизнью своих родных.

Потрет Эльзы Эйнштейн. Фотограф Уильям Сперр. Пасадина, февраль 1931 г.

Вскоре после переезда Эйнштейнов в Принстон из Парижа пришла страшная весть: старшая дочь Эльзы Илза тяжело больна и умирает. Обратно в Америку Эльза вернулась уже с пеплом дочери. Вскоре, не перенеся этой утраты, Эльза заболела, у нее диагностировали поражение сердечной мышцы, тяжелую почечную патологию и болезнь глаз.

20 декабря 1936 года ее не стало.

Все произошло так быстро и безжалостно, что Эйнштейн даже и не успел понять, что остался совершенно один. Может быть, именно по этой причине в его жизни ничего не изменилось, по крайней мере внешне. Обязательные ежедневные прогулки на свежем воздухе, работа в институте, общение с коллегами, общественная деятельность.

Из письма сыну Гансу Альберту, написанного вскоре после кончины жены: «Но пока я в состоянии работать, я не должен и не буду жаловаться, так как работа – это единственное, что наполняет жизнь смыслом».

И еще одна цитата. На сей раз это отрывок из письма сестре Майе Эйнштейн: «Как и в юности, я сижу здесь бесконечно, думаю, делаю расчеты, надеясь добраться до глубоких тайн. Так называемый Большой мир, то есть людская суета, притягивает меня меньше, чем когда-либо; с каждый днем все больше превращаюсь в отшельника».

Принстонское отшельничество, разумеется, можно было назвать относительным.

Потоки писем и приглашений не переставали поступать к нему. Другое дело, что теперь далеко не на все он имел возможность и желание отвлекаться.

Пришедшее письмо от графини Александры Львовны Толстой, естественно, не прошло мимо ученого. Дочь великого русского писателя обращалась с просьбой к великому ученому и лауреату Нобелевской премии подписать письмо с осуждением Большого террора в СССР.

В этом письме, составленном американским журналистом Исааком Доном Левиным, были такие слова: «Почему не слышны голоса сотен либералов и радикалов, с такой готовностью присоединившихся к буре протестов против кровавой “чистки”, проведенной Гитлером в июне прошлого года? Почему эти мнимые защитники человеческих прав хранят необъяснимое молчание по поводу кровавой средневековой бани, устроенной Сталиным?

Неужели в нашей стране нет ни одного общественного органа, способного выразить отвращение американцев к варварской “чистке” советского правительства?»

Зная о симпатиях Эйнштейна к коммунистическим идеям, о его восхищении Лениным, а также о его дружбе с рядом советских руководителей, ответ можно было предугадать. Но в США надеялись (и графиня Александра Толстая в первую очередь) на то, что ученый, на себе ощутивший все варварство нацистского тоталитаризма и резко осуждавший любой политический режим, попирающий свободу гражданина, изменил свое мнение.

Надеялись зря, потому что свое мнение ученый не изменил.

Ответ Эйнштейна тогда поразил многих.

Вот он целиком:

«Дорогой г-н Левин,

Вы можете себе представить, как я огорчен тем, что русские политики так увлеклись и нанесли удар по элементарным требованиям справедливости, прибегнув к политическому убийству. Несмотря на это, я не могу присоединиться к Вашему предприятию. Оно не даст нужного эффекта в России, но произведет впечатление в тех странах, которые прямо или косвенно одобряют бесстыдную агрессивную политику Японии против России. При таких обстоятельствах я сожалею о Вашем начинании; мне хотелось бы, чтобы Вы совсем его оставили. Только представьте, что в Германии много тысяч евреев-рабочих неминуемо доводят до смерти, и это не вызывает в не-еврейском мире ни малейшего движения, никто не встает на их защиту. Далее, согласитесь, русские доказали, что их единственная цель – ощутимое улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Так зачем обращать общественное мнение народов исключительно на грубые ошибки режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?

Казалось бы, ученый остался верен своим прежним симпатиям к стране победившего социализма и ее вождям, точнее сказать, продолжил настойчиво верить в то, что людей можно и нужно осчастливить в принудительном порядке, если она сами не могут и не понимают того, что им «жить станет лучше, жить станет веселее».