– Ах так, только евреи, – протянул поручик, – отлично, мерзавцы. – Рука у него сжалась в кулак, но он сдержался.
– Жита, пишите протокол.
Жита сел. Поручик медленно диктовал, одновременно открывая бумажник, но вдруг осекся на полуслове.
– Из сорок седьмого полка бронетанковой гренадерской дивизии «Grossdeutschland»? – повторил Жита, но, не слыша ответа, повернулся к поручику.
Тот сидел, сгорбившись над столом. Но в его силуэте появилось нечто такое, отчего у капрала ком встал в горле.
– Поручик… – начал он.
Поручик начал подниматься из-за стола. Он вставал медленно, словно никак не мог выпрямиться, и пошел от стола на немца, который отступал перед ним, пока спиной не ударился в шероховатые бревна стены.
Поручик поднес к его лицу какой-то маленький блестящий предмет, который держал в пальцах, и спросил:
– Откуда это у тебя? Говори, откуда это у тебя?! Говори!
Он не повышал голоса, но немец задрожал, и руки его, бессильно искавшие какую-то опору, спасение, шарили по дереву, и ноги подогнулись в коленях, потому что в горящих темных глазах поляка он увидел смерть.
– Nein! Nein! Gnade![131] – бормотал он, падая на колени.
Рука поручика сама потянулась к кобуре.
– Говори, откуда это у тебя, говори сейчас же, du Möerder[132]!
– Я ее не убивал, она уже была мертва, когда мы пришли, – заговорил немец каким-то странно тонким, ломающимся фальцетом. Он по-прежнему стоял на коленях.
– Не убивал ее? – Это не был голос поручика. Он отпрыгнул назад, хватаясь за рукоятку пистолета, но тот застрял в тесной кобуре.
Воцарилась тишина. Немец вытаращенными, безумными глазами уставился на пригнувшегося поручика, который, полуобернувшись, возился с пистолетом. Повисла страшная тишина.
Нарушил ее сухой треск, и раздался голос Житы:
– Поручик, говорит капитан Тельжиньский из штаба батальона.
Поручик замер. Чуть закачался на ногах, потом руки у него повисли, и деревянным шагом он подошел к столу. Тут он вновь, чтобы не упасть, схватился за столешницу, так что та даже затрещала. Потом опустился на чурбак, прижал трубку к уху и начал говорить. Он говорил медленно, словно сквозь сон. Наконец бросил трубку.
Повернулся лицом к стене, минуту смотрел на свою собственную огромную тень, пока не сказал:
– Вильга?
Солдат отозвался:
– Да, поручик.
– Возьмите часового со двора и проводите немцев в штаб батальона. Там есть переводчик, пусть закончат допрос. Скажешь, что я плохо себя чувствую и потому не могу закончить…
– Слушаюсь.
Немцы встали. Вильга взял автомат, щелкнул предохранителем, указал жестом на выход, жест резко подкрепил коленом, и они вышли. Дверь хлопнула, и наступила тишина.
Жита раздувал печь, стараясь не смотреть в сторону поручика.
– Капрал?
Жита вздрогнул, но не сдвинулся с места. Он усердно дул на слабые, дымящиеся огоньки.
– Жита?
– Да, поручик…
– Идите сюда…
Капрал встает и идет к столу. Он идет неловко, покачивая при ходьбе большими узловатыми лапами. Поручик Новый сидит, пряча лицо в ладонях. Перед ним на столе лежит полуоткрытый, опорожненный бумажник из сильно поврежденной коричневой кожи. На листочке бумаги – маленький золотой медальончик Непрестанной Помощи Матери Божьей. Вместо нимба весело искрятся голубым три маленьких сапфира.
Между пальцами стекает что-то и падает плоской искрой света на серую поверхность стола. Поручик не стыдится капрала Житы.
Он медленно встает, вытягивает руку. Тяжелая жилистая лапа Житы движется навстречу.
Пожатие рук их объединяет.
Они долго молча смотрят друг другу в глаза.
– Да, Жита… – говорит поручик Новый.
И по лицу его стекает крупная, тяжелая слеза.
Перевод Язневича В.И.
Встреча в Колобжеге
Ранней весной сорок пятого года буря железа и огня прошла по обдуваемым первым теплым ветром приморским землям. Днем и ночью передвигались по перемалываемым в бездонные болота дорогам перемешанные потоки отступающих немецких войск. СС-дивизии «Латвия», Десятый корпус СС, французская дивизия СС «Шарлемань», подразделения, сформированные из неоднократно разбитых частей, таких как «Шнейдемюль» и «Мэркиш Фридланд», батальоны «Мэркиш Фольксштурм», жандармерии, полиции, учебные и резервные полки – вся эта масса, разноязычная, зачастую кое-как обмундированная, дерущаяся за место на гусеничных машинах и танках (только они могли преодолевать жидкое и постоянно увеличивающееся месиво дорог), загромождала перекрестки, в конвульсивных судорогах пересекала некоторые еще не разрушенные мосты, продвигаясь по ним как по слишком узкому горлу, и стремилась на запад. Ее целью были Одер и море. Только б допрыгнуть и перепрыгнуть, ибо там было возможно какое-то спасение, какой-то берег, а может… может, в последний момент разразится огнем тайное оружие?..
Среди этих десятков тысяч человек, движущихся в направлении реки и моря на автомобилях, телегах, орудийных лафетах, пешком и на лошадях, шли также толпы беженцев: стариков, женщин и детей, движущихся со слепым исступлением, хаотично и без цели, унося на себе символические остатки былого благополучия, – толпы, которым происходящее на фронтах казалось концом света, рушившим установленные веками справедливые законы и превращавшим в прах и пожарища созданную многолетним трудом жизнь. Среди всеобщего отчаяния и беспрестанной тревоги, которая вынуждала остающихся позади, слабейших или переутомленных, постоянно оборачиваться, шли представители всех народов Европы. Многие же, гонимые общим потоком, загнанные отрядами патрулей и жандармерии, вопреки своей воле тащились через месиво дорог к затянутому весенними тучами Кольбергу[133], также часто в пути останавливались, оглядываясь назад. Но они смотрели по-другому – с пылающей во взгляде надеждой они посматривали на неспокойный горизонт, над которым под высоким солнцем жужжали одиночные металлические насекомые – самолеты-разведчики. Железные клыки Гвардейской бронетанковой армии издалека шли через болотистую мякоть бездорожья к морю, отделяя подвижной стеной целую территорию Восточной Пруссии, а снизу, твердым прессом, напирала польская Первая армия, подвижным огнем перенося узкую полосу нейтральной земли все дальше на север.
Каким образом попал Олек в этот движущийся гигантский хаос, в это скопище войск, разбитых на отдельные человеческие элементы, отгороженные друг от друга и взаимно сталкивающиеся? Позже он сам не мог точно вспомнить, где и когда подхватил его все увеличивающийся и каждую минуту вязнущий в болоте поток транспорта, в котором постоянно раздавались пронзительные голоса, а обезумевшие офицеры с черными нашивками приставляли друг другу дула револьверов к груди, требуя дать дорогу.
Время, которое он, вывезенный в 1941 году, провел на работах в Рейхе, время, исполненное опасностей, неприязни и тяжелого подневольного труда, вдруг в один день закончилось в глухом грохоте тяжелой артиллерии. Словно усиленная в сто раз молния ударила в городок – улицы заполонили людские толпы, заскрипели детские коляски, нагруженные чемоданами. Обезумевшие люди, охваченные паникой и страхом, двинулись на запад, и одновременно по главным улицам грохотали немецкие танки, но отнюдь не усыпанные цветами, как это бывало раньше, во время триумфальных парадов.
Олек шел в Кольберг охотно: там была Зося. Последнее ее письмо с новым адресом было у него во внутреннем кармане куртки, на груди, и этот серый листок грел его сильнее, чем полинявшая и просвечивающаяся ткань. Но городок слишком поздно был поднят по тревоге, а подводы и автомобили в первую очередь захватили местные начальники: тяжелый клин бронированных гвардейских танков, приданных как раз перед этим пехотной дивизии Первой польской армии, врезался в предместья Кольберга до отхода последней группы беженцев. Короткий обмен выстрелами с отступающим тыловым охранением немцев Олек переждал во рву, полном грязи, после чего встал – и встать уже мог во весь рост.
Когда головная группа, забрызганная комьями грязи, размахивая шапками и что-то крича, подъезжала к темнеющему городу, из которого все отчетливее доносился грохот работающей артиллерии, Олек стоял с группой людей – бывших военнопленных, заключенных, сбежавших из лагерей, работников, – а согнутые фигуры неожиданно стихших немцев растворились в темноте за приоткрытыми дверями разбитых домов. Никто из стоявших не отвечал на приветствия, какое-то небольшое смешное знамя на кривой палке, которой размахивал плечистый француз, сливалось вместе с ними с темнотой ночи. Машины, облепленные пехотой (еще были видны конфедератки вперемежку со шлемами на фоне неба) проезжали рядом, рычали моторы артиллерийских тягачей, а они все стояли. Стояли так долго с пересохшими горлами, как бы желая поглотить эту темноту с пролетающими моторами до дна, упиться этим шумом, не несущим уже никакой опасности. Потом Олек в одиночку пошел в город. Вскоре он наткнулся на солдат, они передавали его друг другу, он слышал все известные и неизвестные говоры, мягкие акценты львовян и строгую певучесть вильнян, с кем-то даже целовался, но из-за темноты не смог узнать земляка, впрочем, не все ли было равно? Какой-то сержант уже сразу хотел его обмундировать. При этом он похлопывал его так сильно, что чуть душу из него не вытряс, однако Олек, несколько смущенный таким приемом, стал искать начальство.
Офицер – о чудо! – выслушал его. Это был маленький веснушчатый поручик, словно брат-близнец того, который мучил Олека на службе в 1938 году, но теперь то «мучительство» было похоже на чудесное розовое воспоминание детства, и Олек чуть ли не на «ты» обратился к строгому блондину.
– Значит, хочешь в город? – спрашивал тот, в задумчивости покусывая мундштук папиросы.
В это время батареи в порту и какие-то корабли в море стали накрывать секторы огнем все более планомерно, ночь наполнилась грибами взрывов, все вокруг выло и трещало, а в воздухе висела кирпичная пыль.
– В город хочешь, на прогулку? Так, – сказал он, когда Олек показал письмо и фотографию. – Так.
Он уже не шутил, когда посмотрел снимок, только белые брови высоко поднялись на казавшемся маленьким под шлемом лице.
– Ну да, но это абсурд – или наши прикончат, или немцы, – в конце концов сказал он.
Олек посмотрел ему в глаза. Тот как бы устыдился – к счастью, опять прибежали курьеры. Поручик записал в блокнот приказы, потом выскочил из временного убежища, и через минуту стал слышен шум приближавшейся немецкой пехоты. За окном послышался топот сапог – пробежал какой-то солдат, – и наступила тишина. Поручик вернулся через минуту, испачканный грязью, посмотрел на Олека: «Ага, ты еще здесь», – и пожал плечами.
Однако столько странного всего происходило, что когда Олек, бормоча какие-то слова благодарности, оказался на улице между двумя солдатами, то вовсе не удивился. У себя в руках он обнаружил две коробки с пулеметными лентами, а некий Франек дал ему толстую самокрутку – нужно было воевать.
Стены начали крошиться от попадания одиночных пуль. Они провели эту ночь в поспешно вырытом окопе за грудами мусора среди отдельных домиков, планомерно разбиваемых немецким заградительным огнем. Тучи расступились: начинался рассвет, грязный, желтоватый и вымученный, словно после бессонницы, будто он целую ночь ждал этого момента. Пули били из ниоткуда, было видно только каменную грудь мостовой, вымершие улицы, согнутый фонарный столб, пустой бункер, похожий на выпуклую стену, с амбразурой – и ничего больше. Олек сжимал в ладонях тяжелые коробки с лентами, распластавшись за бетонной канализационной трубой, а сзади подбегали солдаты с автоматами. Потом раздался крик, перекрестный огонь с обеих сторон образовал над их головами густую сетку, и Олек вскочил со всеми и побежал.
Пустые улицы незнакомого города. За углом раздался треск автомата, рядом захрустело стекло под подошвами, а чуть подальше медленно поднимались клубы дыма. Вдали пылали портовые склады. Бой, наблюдаемый вблизи, представлялся чередой четких, мгновенных картинок. Когда они прошли по какой-то длинной, слабо защищаемой улице, неожиданно – сбоку – до них донесся звук приближающегося железного потока. Все упали. Тут же бессильно отозвался яростный грохот автоматов. Две тени выскочили сбоку, неся как бревно длинное и тонкое ружье – противотанковое. И тут же из-за угла выползла высокая и массивная «пантера». В панцире из серого ободранного асбеста она выглядела как обросший мамонт. Гротескно тонкое и длинное дуло пушки танка покачивалось, когда стальной гад переползал через тротуар и приближался. За ним был слышен лязг гусениц второго.
– Пся крев! – У стрелка противотанкового ружья было только два заряда.
Товарищи Олека, залегшие под стенами, упали за камни, когда первые очереди пулеметного огня полились из башни танка. Улица стихла на минуту, и этот момент крайнего напряжения навсегда остался в памяти Олека: тут же впереди над домами появились дымные хвосты ракет. Потом одна красная загорелась вверху. В воздухе послышалось звонкое зудение: летит тройка самолетов. Далеко и высоко. Олек присмотрелся: высокий звук переходит в пение, в грохот, вытье, рев. Самолет, волоча за собой легкую тень, на огромной скорости проносится над морем каменных домов. Рев двигателя даже вызывает боль в ушах. И вдруг все затряслось от мощных и частых взрывов – раз, и второй, и пятый, и вот уже далекое, поднебесное пение, а также напряженный шум удаляются.
Уже приближается второй самолет, когда за первым, как бы удерживаемый невидимым ремнем карусели, закрывается сияющий люк. Падает, как черная молния, и опять раздаются сильные, частые выстрелы. Мозг начинает работать: «Ага, это он из бортового орудия стреляет. Наверное, в “пантеру”».
И в этот момент раздается крик. Страшный человеческий крик. Олек, который до этой минуты лежал как мертвый за кучей какой-то рухляди, остатков незаконченной баррикады, теперь поднимает голову.
На углу улицы стоит «пантера» и горит. Из передней ее части клубами валит черный тяжелый дым. И кто-то кричит, кто-то открыл малый люк, откуда валит этот черный дым, без огня, только дым и дым. Черный как смола, он низко стелется. Олек забывает, что там немцы. Сукин сын, почему он не откроет главный люк? Ему кажется, что он сам сидит в закрытом стальном ящике, а огонь горит, печет, пламенем обвивает тело, разъедает лицо, мясо сочится кровью, кипит пеной и отделяется от костей… Ах…
Пролетает последний самолет. Пилот наверняка видит высокий столб дыма и поэтому не стреляет. «Пантера» ползет медленно-медленно. Освобожденная от власти человека, она лезет и лезет вперед. Стукнулась плоско срезанным, тупым передом о стену каменного откоса и остановилась. Стена немного раскрошилась, гусеницы вращаются еще минуту – и останавливаются.
Второй танк куда-то исчез. Но сзади, за спиной, раздается железный лязг, и появляется танк, перед которым пехота торопливо расступается, прыгая под стены. Это гигант, какого Олек еще не видел. Ужасно длинный, с дулом орудия в несколько метров, спокойно перебирает полосами широких гусениц, давит брусчатку мостовой, подвигается к баррикаде и переползает через нее, громыхая многочисленными катками. На танковой броне из литой стали краснеет немного облупившаяся, затертая, но еще читаемая надпись: «МСТИТЕЛЬ».
Он заревел, взорвался клубами выхлопных газов из двух параллельных труб и обогнул «пантеру». Тотчас появилось еще больше солдат. Один из них даже сел у ворот и стал перематывать портянки…
– Ты, что с тобой? – отозвался тогда кто-то (Франек?).
– А что?
Он показал на лицо Олека. Тот коснулся лба: мокрый. В первую минуту подумал: «Ага, меня в голову ранили». Он почувствовал зияющую пустоту в области солнечного сплетения и холод. Вместе с тем отдельные капли, стекающие по лбу, загустели. Он поднялся с колен, прижал платок. Чуть выше лба он нащупал длинную рану с неровными острыми краями.
– Счастливчик, – произнес коренастый низкий солдат, который приводил в порядок противотанковое орудие.
Теперь Олеку не нужно было носить коробки с боеприпасами, ему нужно было искать санитара, который, впрочем, быстро нашелся. Когда он стоял на коленях на холодной мостовой, а санитар торопливо обматывал ему голову белым бинтом, откуда-то сбоку донесся победный крик.
Под жесткими пальцами солдата он повернул голову: на площадь въезжал дивизион реактивных минометов.
Санитар также был взбудоражен. «“Катюши”»! – закричал он и приблизился к расчету, который спрыгивал на землю. Сзади ехала полевая радиостанция.
К «катюше» невозможно было приблизиться. Странные контуры длинных установок, закутанные в брезент, торчали наискось в небо. Олек подошел к радиостанции.
Здесь, в хозяйстве Миши-телеграфиста, можно было узнать последние новости. Его ловкие пальцы начали вращать верньер, заставляя свистеть и петь динамик под аккомпанемент работающего генератора и грохот близких разрывов, до которых уже никому не было дела, потому что с обеих сторон войска дошли уже до моря, вся Вторая немецкая армия в котле, и потому что прибудет подкрепление, а когда точно, сказать невозможно.
– Ха, теперь все пойдет к чертовой матери! – сказал Миша, добродушно морща лицо в улыбке.
Олек с удивлением прислушивался к четырехэтажному проклятию, которым телеграфист награждал немцев, отдельно выделяя СС, и подумал: «Наши ругательства слишком слабые. Надо одолжить у русских». В это время из фортов стреляли сплошным огнем. Удивительно, что человек к этому так приспособился: ничего не было слышно. Олек вылез из пахнущей бензином клетушки радиостанции и пошел к командованию дивизиона. Тут сидел поручик и четверо артиллеристов. Олек вместе со всеми получил черный кофе в алюминиевой кружке, обжигающей руки и губы. Когда, напившись и вспотев, он вышел на улицу, то улочка изменила свой вид. Несколько танков грозно ощетинились жерлами пушек, возникло большое движение, забегали танкисты в комбинезонах и кожаных шлемах – было очевидно, что что-то готовится.
Олек, без шапки, с головой в белом тюрбане из бинтов, смотрел издалека, как экипаж миномета стягивает с направляющих большие полотняные чехлы, как на стальные полозья ложатся округлые тяжелые цилиндры…