Он был сыном англичанина и японки, родился в Асамаяме на острове Эдзо[143]. Первые годы провел на родине матери. Когда она умерла, ему было шестнадцать лет, и отец, инженер-строитель, забрал его в Англию. Здесь он окончил среднюю школу, начатую в Японии, и понял, что значит иметь желтую кожу. Поразительным в нем было распределение свойств: внешне он был японцем – маленький, щуплый, словно высушенный, почти без растительности на лице, в никелированных очках; черная гладкая шевелюра не скрывала черепа, а, наоборот, будто приклеенная, подчеркивала ее шаровидную форму. Но он считал себя англичанином. Английский был его родным языком. И эти два унаследованных механизма жизни существовали рядом, с виду не сливаясь воедино. Лишь изредка я мог догадываться, как тяжко приходится ему жить в стране, которая считала его чужим. Но это не было исключительно виной лишь окружения, потому что непонятные черты восточного склада ума также присутствовали в нем, только глубоко упрятанные, и из этой глубины восходил рациональный, трезвый интеллект, близкий к европейским образцам. Способ его мышления действительно был – я так думаю – европейский, а эмоциональность – чужая. Его скрытность не имела ничего общего с самообладанием, поскольку сквозь выдержку иногда может прорваться эхо сильнейших переживаний; для него же это было, казалось, невозможным. Я хорошо запомнил историю одного развлечения.
Происходило это во время карнавала. Поздним вечером, часов в одиннадцать, мы, пятеро англичан и трое немцев, сидели в нашем любимом ресторанчике у хромого Сэттлера, веселясь на студенческо-гейдельбергский манер. В воздухе витали запахи кориандра, конфетти, звучали пьяные упреки и выкрики, а вокруг в густом сигаретном дыму покачивалась, словно ринг, заполненный борцами, или палуба безумного корабля, площадка, на которой толпились танцующие. Зал у этого Сэттлера был маленький, позолота на стенах почернела, но мы считали этот стиль достойным, хорошо соответствующим нашим фуражкам. Около двенадцати Уиттен, который пришел со мной, извинился и собрался уйти. Мы, естественно, не хотели его отпускать; может быть, никто и не нуждался в его присутствии, но все знали, как следует развлекаться и поддерживать настроение, к тому же это послужило бы плохим примером для остальных. Поэтому он в ответ на попытки толстяка Медоуза удержать его был вынужден пообещать, что вернется.
После его ухода кто-то бросил на заляпанную скатерть пачку снимков. Вы знаете, конечно, как происходит рассматривание и комментирование фотографий в такие минуты. Пробегавшие в танце мимо нашего (крайнего) столика время от времени вырывались из зачарованного круга и присоединялись со своими замечаниями к нашим смешкам и крикам. В какой-то момент веселый настрой, казалось, начал спадать, и я, сам не знаю почему, вдруг решил шутки ради принести в жертву Уиттена. За несколько дней до этого он показал мне фотографию своей невесты. На желтоватом квадратике глянцевой бумаги виднелось размытое изображение щуплой задумчивой девушки с прозрачными волосами и глазами.
– Она немного больна, что-то с легкими, – добавил он, когда я вернул ему снимок, и аккуратно спрятал его в самодельный конвертик из мягкой голубой бумаги.
– Парни, – крикнул я, – а вы знаете, у Сато есть невеста в Англии!
– Желтенькая? – спросил Медоуз. От него пахло вином, в глазах отражался качавшийся зал.
– Нет, с какой стати? Ее звать Эллен.
– Не нравится мне это, – бросил кто-то.
– Но он англичанин! – защищал я Сато.
– Может быть, – ответили мне сомневающимся тоном.
Больше я не затрагивал эту тему, потому что, живя близко с Уиттеном, не раз мог почувствовать, как сдержанно относятся к нему его «настоящие» английские коллеги.
Когда Сато показался на лесенке, ведущей в зал, толстый потный Медоуз подошел к нему, сильно покачиваясь, и взял его на руки. Дико ухая, он принес Сато к столу. И здесь начал выдавать какую-то сумасшедшую свадебную речь, обращаясь то к Уиттену, то к его воображаемой невесте, называя ее по имени. Мы разразились смехом. Это странный, известный каждому факт, что бывают минуты, когда все покатываются от хохота над какой-то дурацкой шуткой, а как вспомнишь на трезвую голову, остается только недоумение.
Уиттен все время стоял неподвижно со спокойной, словно примерзшей к лицу улыбкой.
Месяца через два я заметил у Уиттена на столе конверт с черной каймой и невольно взял его в руки.
Он увидел это. Сразу не отозвался, но, когда я уже выходил, сказал, что Эллен умерла.
– Мне очень жаль. Когда это произошло?
– Когда мы были у Сэттлера – на карнавале.
– Что, когда Медоуз… – начал было я и замолк.
– Да, – сказал он. – Я выходил тогда позвонить, помнишь?
– Позвонить…
– Да, потому что состояние было тяжелое и отец должен был мне сообщить.
– Но… и именно тогда… ты узнал?
Он кивнул.
– Боже мой, почему ты ничего не сказал?
– Не хотел портить настроение, – коротко ответил он, и больше мы об этом не говорили.
Во второй раз я встретил Уиттена в 1939 году, уже в Лондоне. Я как раз улаживал последние формальности в связи с началом работы в Специальном отделе, когда случайно увидел его на улице. Видимо, он запал мне в сердце крепче, чем я думал, поскольку я выскочил из отходившего автобуса.
Мы очень сердечно поздоровались. В какой-то миг, шагая рядом с ним, я подумал, что он идеально подходит на роль агента в Японии. Как любой молодой адепт искусства, я был полон святого энтузиазма и убежден, что в мои обязанности входит также открытие новых талантов и увеличение армии разведчиков. Это следует понимать так, что я был уверен в своем наметанном глазе и психологической интуиции. В тот же день я поговорил с моим шефом, который, естественно, был воплощением флегматического скептицизма. Но, видимо, на самом деле очень не хватало агентов в Японии с соответствующей внешностью, поэтому прошло несколько встреч Сато со спецами, осторожное расследование его семейных отношений, и, наконец, ему было сделано предложение, которое и было передано через меня.
Он работал на нас уже шестой год. В Японии было три больших провала наших людей: в 1940, 1942 и 1943 годах, – но все они счастливо миновали Уиттена. В качестве технического контролера большой фирмы «Хасэгава», работающей на армию, он был освобожден от службы (конечно же, он считался японцем) и мог свободно передвигаться по всей стране. Его донесения часто были очень ценными; сам я не имел с ними ничего общего, но мимоходом слышал об этом от коллег из Восточного отдела. Однако следует заметить, что наиболее тревожные донесения агентов, даже подкрепленные убедительным документальным и вещественным материалом, чаще всего игнорируются штабами. Например, один из подчиненных Сато сообщил нам о намечающемся нападении на Перл-Харбор незадолго до этого, потом замолчал так внезапно, что мы утратили с ним все связи. Мы переслали это сообщение в Америку с известным результатом. Это сочетание недоброжелательности, тупости и невежества уже освящено традицией. Может быть, нигде нельзя встретить такого окаменевшего консерватизма, как в армейском командовании.
Седьмого мая я с утра опечатывал лиловые, черные и розовые папки с документами, обвязывал пачки крепким шнуром и с неподдельным удовольствием относил их в архив. В промежутке между этими походами я нашел минутку, чтобы заглянуть к Старроу.
Поскольку из Японии в последнее время не было никаких вестей, я попросил его дать мне знать, если что-нибудь случится, и вернулся к себе. Входя в кабинет шефа, я заметил Грэма, который, увидев меня, легко приподнял брови и улыбнулся. В последнее время он с особым пристрастием разыгрывал таинственность.
III
Два месяца спустя, наводя порядок в своем домашнем столе, я с удивлением обнаружил в самом нижнем ящике какие-то старые документы, относившиеся к делу восьми немецких диверсантов, которых удалось раскрыть благодаря сотрудничеству с американским ФБР. Их взяли, когда они начали строительство маленькой пиротехнической фабрики в подвале своей виллы. Это было немного неприятно, тем более что я не мог припомнить, каким образом бумаги попали ко мне, конечно же, хранение таких документов дома было строжайше запрещено. Но война уже закончилась, мой рапорт на увольнение уже лежал на столе у начальства, поэтому я решил отнести уже несущественные бумаги на службу. Вскоре мне предстояло покинуть бюро, поэтому я не без волнения вошел в кабинет, где проработал шесть лет. Я принадлежал к счастливчикам, которые кровавую бойню наблюдали из кресла, в некотором панорамном сокращении, хотя не единожды мог воздействовать на ход войны интенсивнее, чем самый доблестный воюющий солдат.
Возвращаясь из архива, я заглянул к Старроу.
– Замечательно, что ты пришел, – воскликнул он, завидев меня. – Есть кое-что для тебя.
Возвращаясь из архива, я заглянул к Старроу.
– Замечательно, что ты пришел, – воскликнул он, завидев меня. – Есть кое-что для тебя.
– Сообщение от UTU?
Это был криптоним Уиттена.
– Да, и даже не через Португалию, представь себе, через Данию, и очень свежее: отправлено девятнадцатого июля.
– Можно узнать, откуда?
Старроу замялся на минутку, но потом рассмеялся и похлопал меня по плечу.
– Ну, ты нам не навредишь, – сказал он, довольный собственной шуткой. – Из Хиросимы. Он находится сейчас там и работает на заводе «Маомото-Ниэсака». Знаешь, это там, где производят реактивные авиадвигатели.
– Хиросима? Где это?
– Не знаю, но кажется, что на Хондо[144]. Это портовый город.
– Спасибо большое.
Я попрощался и вышел, думая, что старый Уиттен обрадуется весточке о сыне. Официально Сато был торжественно похоронен как жертва налета во время немецкого блица.
Дома уже был Грэм, которого я пригласил на более роскошный, чем обычно, обед по случаю подписания предварительного контракта с акционерным обществом «Райт и Карелл», куда я поступал в качестве инженера-конструктора. Толстяк сиял сегодня даже сильнее, чем обычно. Его глаза, словно вставленные в розовый глобус драгоценные каменья, вращались, полные лучезарного удовольствия. Придвигая к себе после десерта сахарницу, он начал:
– Слушайте, молодой человек.
Мне очень не нравилось это паясничанье.
– Вы будете в восторге, – сказал он, надуваясь еще больше.
Но вдруг сдулся и, старательно помешивая кофе, сказал:
– Завтра наступит первый день новой эры. Атомной эры.
– Что вы говорите?
– Завтра, шестого августа, закончится старая эпоха, – повторил он, поднимая чашку. Прервался на глоток кофе. И, отставив чашку, закончил: – Уже решено… организовано… уже произошло. Мои атомы взойдут над Японией.
– В самом деле?! – почти закричал я. – Над Токио?
– Нет, над Хиросимой.
– Что?
Грэм наслаждался выражением моего лица. Он важно отодвинулся от столика, достал пузатый портфель и, отыскав зеленую карточку, сложенную книжечкой, подписал ее и вручил мне:
– А это вам бесплатный билет на представление.
– Как это, мы туда летим?
– Никуда не летим. Вы все сможете наблюдать здесь, в Лондоне, через авиационный телевизор.
Я овладел собой.
– Это невозможно, – сказал я, – это исключено.
– Что невозможно?
– Нельзя это бросать на Хиросиму, это…
– О, в самом деле? А почему? Вы стали вегетарианцем? – Грэм пребывал в прекрасном настроении.
– Потому что там наш человек, – гневно закричал я.
– Как это – наш?
– Наш агент; как раз сегодня пришло от него сообщение; нужно его как-то предупредить.
– Эй-эй, вы с ума сошли? Хотите предупредить японцев?
– Не японцев. – Я встал, потому что уже попросту не мог дальше разговаривать с этим самодовольным счастливцем. – Когда это должно произойти?
– Завтра, в районе полудня, но нужно прийти до одиннадцати; адрес там указан.
– А мой полковник знает об этом? Он там будет?
– Да. Вы ведь не единожды видели меня у него. – Он многозначительно подмигнул мне.
Я выбежал из комнаты. Автобус ехал слишком медленно, я выскочил из него и взял такси. Я был словно в трансе – душевно страшно возбужденный, внешне совершенно спокойный. Полковника в бюро уже не было; хорошо, что я задержал такси.
Я поехал к нему в Лейтон. Уже издалека я увидел его голову над живой изгородью – большими ножницами он подрезал ветки, и те сыпались на песок.
Я заплатил таксисту и пошел по гравийной дорожке.
– Добрый вечер, господин полковник, – начал я. – Я был в бюро, но мне сказали, что вы уже ушли.
– Как видите, перестраиваюсь на мирную службу.
Его голова показалась мне удивительно светлой и чуждой на фоне заросших зеленью стен виллы. У него были гладкие волосы, словно отлитые из металла пепельного цвета, в которых посверкивали нити цвета старого серебра.
– Господин полковник…
– Прошу вас, проходите. – Он проводил меня в открытые стеклянные двери веранды, над которой шлейфом нависали листья.
Мы уселись в пахучей тени.
– Господин полковник, Грэм, который живет у меня… вы ведь знаете об этом, правда? Так вот, он наконец выдал свою великую тайну. Вы, наверное, уже знали об этом раньше. Они собираются бросить атомную бомбу на Хиросиму, а там наш человек, вы его знаете, Сато Уиттен – UTU.
– Да, я знаю об этом. – Полковник угостил меня сигаретой, поднес огонек.
– Так вот… господин полковник, я уже все сказал. Нужно что-то сделать. Я понимаю, что отменить бомбардировку невозможно, потому что один человек в такой ситуации ничего не значит, но это моя обязанность.
– Вы наверняка ориентируетесь в деле так же хорошо, как я. У нас в запасе неполных сорок часов, не так ли?
– Да, действительно, я попытался разработать план, но тут возникают большие трудности. У него нет радиостанции – точнее, у него нет ее при себе, – и использует он ее редко, чтобы не засветиться. А предупредить его можно, видимо, лишь по радио.
– Существует какая-то односторонняя связь, мне кажется, на определенной волне?
– Да, Старроу сказал мне, что два раза в месяц, причем дни меняются по календарному ключу, и ближайшая передача выпадает на утро шестого августа…
– Так-так, извините, я отлучусь на минутку.
Полковник ушел в дом. Я долгую минуту сидел в одиночестве, наблюдая за тем, как растет валик пепла на сигарете. Наконец выбросил окурок за балюстраду, когда раздались шаги.
– Боюсь, мы не сможем дать радиограмму, – сказал он, садясь.
Он снова подвинул мне сигаретницу.
– Вообще нельзя посылать никакие радиограммы в Японию, до того момента…
– Ах, даже так…
– Да.
– Конечно, и речи не может быть о том, чтобы отправить туда человека, я имею в виду парашютиста?
– Официального запрета нет, но вы сами, наверное, понимаете…
– Значит, и командировка?..
– Да, вы же понимаете.
Наступило долгое молчание.
– Это вы нашли… Уиттена?
– Да. И… вчера был у его отца.
Полковник отодвинулся в глубь плетеного кресла.
– Грэм дал вам пропуск на шестое?
– Да.
Он снова замолчал на минуту.
– Вы знаете, выполняя нашу работу, мы часто, казалось бы, поступали в соответствии с собственными убеждениями. Вам повезло больше, чем мне, и вам не требовалось принимать немедленных решений, в результате которых приходилось жертвовать некоторым количеством людей… для проведения необходимого тактического начинания. Если вы поразмышляете, то придете к выводу, что существуют жесткие законы, которые обязывают нас выполнять их. Каждое действие множества людей, особенно во время войны, создает что-то, что я назвал бы большой, медленно двигающейся машиной. Когда же она разгонится, отдельные личности не смогут задержать ее, а иногда, как бы странно это ни звучало, вообще никто не сможет этого сделать. Я скажу вам, что думаю о Хиросиме. Это часть американского плана. Но не тактического плана, плана войны с Японией, потому что – хоть атомная бомба, несомненно, ускорит конец этой борьбы – речь здесь идет не об этом. Это не только атака на японский город, но эксперимент, который является частью уже начинающегося развития послевоенной стратегии. Это должно стать угрозой для других – отсюда двойная необходимость проведения этого удара для Америки. Мы же являемся только наблюдателями. Это во-первых. А во-вторых, речь идет об уничтожении большого города. Вы наверняка можете лучше представить себе это – ведь вы видели действие такого оружия в Штатах. Будет снесен город с населением в четверть миллиона. Думаю, что еще одна несправедливая смерть ничего не добавит к этой катастрофе.
– Но это ведь не математика! А кроме того, это наша бомба, и он должен погибнуть от нее… Наконец, ждать эти два дня, не имея возможности ничего сделать, и еще смотреть на это – нет, это слишком похоже…
– Я прекрасно вас понимаю. Вы считаете себя ответственным, потому что именно вы направили Уиттена на этот путь. Но вы ошибаетесь. Это фиктивная ответственность. Ни в ваших, ни в чьих-либо других силах что-то сделать. Изменить. Подумайте об этом, и я уверен, что вы согласитесь со мной. Вы прекрасно знаете, сколько наших солдат было убито именно нашими бомбами и снарядами, а что касается агентов, напомню только историю с восемью…
– Да, но я предупреждал вас тогда, что считаю это плохим планом. Мы тогда принесли в жертву человека в Германии. Но это был приказ сверху.
– Вы предупреждали, но я не мог с вами согласиться. Потому что был приказ. А сейчас, как ваш начальник, – полковник встал, – я приказываю вам спокойно обдумать все это дело и не предпринимать никаких шагов без обсуждения со мной.
Я кивнул, вставая.
– Да, господин полковник, к сожалению, чем правильнее ваши слова, тем хуже для меня и для всех.
Он проводил меня к выходу.