— Она, что ли?
В его вопросе прозвучал неподдельный скепсис — причиной тому, скорее всего, была моя сдержанность. Я взяла футляр и держала в обеих руках; потом вдруг почувствовала громадное удовольствие — и что-то еще, что-то более сложное, грозившее заставить меня разрыдаться. Но я справилась с собой и всего-навсего дернула Томми за рукав.
— Да, она, — ответила я и в первый раз восторженно улыбнулась. — Просто не верится! Мы и правда ее нашли.
— Как по-твоему, может, это та самая? Именно та, которую ты потеряла?
Я вертела в пальцах коробочку и узнавала все от и до — детали оформления вкладыша, названия песен, каждую мелочь.
— Я отличий не вижу, — сказала я. — Но знаешь, Томми, — может быть, их тысячи таких повсюду.
Теперь уже я в свой черед заметила, что Томми не так торжествует, как мог бы.
— Томми, ты, кажется, не очень-то рад за меня, — упрекнула я его, правда, тоном явно шутливым.
— Рад, Кэт, еще как рад. Просто, ну… мне жалко, что не я ее нашел. — Он усмехнулся и продолжал: — Тогда, после того как ты ее потеряла, я много раз это себе представлял: как я ее найду, как тебе принесу. Что ты скажешь, какое у тебя будет лицо и так далее.
Его голос звучал мягче обычного, взгляд был сосредоточен на пластмассовом футлярчике у меня в руках. И вдруг я очень ясно осознала, что мы в магазине одни, если не считать старика за прилавком у входа, с головой ушедшего в свои бумаги. Мы стояли на чем-то вроде помоста в дальней части помещения, глухой и полутемной, где лежали товары, на которые старик, судя по всему, махнул рукой. Томми несколько секунд пребывал в каком-то оцепенении — по всей видимости, прокручивал в уме одну из былых своих фантазий о том, как он возвращает мне потерянную кассету. Потом внезапно он взял футляр у меня из рук.
— По крайней мере хоть куплю ее для тебя, — сказал он с усмешкой и прежде, чем я могла его остановить, спустился с помоста и пошел к прилавку.
Пока старик искал кассету, соответствующую футляру, я еще чуть-чуть побродила в глубине магазина. Мне по-прежнему было немного жаль, что мы так быстро ее нашли, и только потом, когда мы вернулись в Коттеджи и я была одна в своей комнате, я по-настоящему это оценила — то, что у меня опять есть кассета и эта песня. Но даже тогда мои переживания были по большей части ностальгическими, и сейчас, если я достаю кассету и смотрю на нее, она ровно настолько же пробуждает воспоминания о том дне в Норфолке, насколько о старых хейлшемских годах.
Когда мы вышли из магазина, мне очень хотелось вернуть то беззаботное, почти дурашливое настроение, с которым мы в него входили. Я отпустила несколько шуточек, но Томми был в задумчивости и не реагировал.
Дорожка, на которой мы оказались, круто пошла вверх, и примерно в сотне шагов впереди, на самом краю утеса, видна была смотровая площадка со скамейками, откуда можно было глядеть на море. Летом — прекрасное место для обычной семьи, чтобы посидеть и перекусить на свежем воздухе. Хотя сейчас дул холодный ветер, как-то так получилось, что мы туда направились, но немного не доходя до смотровой площадки Томми замедлил шаги и сказал:
— Крисси и Родни просто помешались на этой идее. Ну — о том, что каким-то парам откладывают донорство, если у них настоящая любовь. Они уверены, что мы всё об этом знаем, но ведь в Хейлшеме никто ничего такого не говорил. Я, по крайней мере, не слышал — а ты, Кэт? Нет, это просто стало ходить последнее время среди старожилов. А люди вроде Рут только рады это раздуть.
Я внимательно на него посмотрела, но понять, что это — добродушное любовное ворчание или настоящее недовольство, — было невозможно. Я видела, однако, что у него на уме и что-то другое, не имеющее отношения к Рут, поэтому я не стала ничего говорить, просто выжидала. В конце концов он остановился совсем и носком ботинка начал двигать туда-сюда по земле смятый бумажный стаканчик.
— Знаешь, Кэт, — сказал он. — Я тут думал кое о чем. Да, я уверен, что мы с тобой не ошибаемся, в Хейлшеме никто про такое не говорил. Но там была масса всего, в чем мы не видели смысла в то время. И я подумал: если это правда, если этот слух на чем-то основан — тогда очень многое можно объяснить. То, над чем мы ломали голову.
— Что ты имеешь в виду? Что можно объяснить?
— Например, Галерею. — Томми заговорил тише и придвинулся ко мне, точно мы все еще были в Хейлшеме и обсуждали что-то в обеденной очереди или у пруда. — Мы ведь так и не смогли там добраться до сути — зачем вообще нужна эта Галерея? Зачем Мадам забирала все лучшие работы? Но теперь, кажется, я знаю. Помнишь, Кэт, как все спорили насчет жетонов — должны или нет их давать в обмен на то, что берет себе Мадам? И как Рой Дж. ходил разговаривать об этом с мисс Эмили? Ведь мисс Эмили кое-что тогда ему сказала, проговорилась — вот я теперь и задумался.
Мимо шли две женщины с собаками на поводках, и мы оба, хотя это был полнейший идиотизм, замолчали и стали ждать, пока они пройдут. Потом я спросила:
— О чем, Томми? О чем мисс Эмили проговорилась?
— Рой Дж. спросил ее, почему Мадам забирает наши работы. Помнишь ее ответ, как его передавали?
— Она, кажется, сказала, что это привилегия, что мы должны гордиться…
— Да, но не только. — Томми понизил голос до шепота. — Она еще кое-что сказала Рою — скорее всего, у нее случайно вылетело, скорее всего, она не хотела этого говорить. Помнишь, Кэт? Она сказала ему, что через рисунки, стихи и всякое такое выявляется, какие мы есть внутри. Сказала — это выявляет ваши души.
Когда он это произнес, я вдруг засмеялась, потому что вспомнила один рисунок Лоры, изображавший ее кишки. Тем не менее что-то у меня в уме забрезжило.
— Да, — сказала я. — Помню. Но к чему ты это все?
— Я вот что думаю, — неторопливо начал Томми. — Допустим, старожилы правду говорят. Допустим, у хейлшемских действительно есть эта льгота. Допустим, двое заявляют, что любят друг друга, и просят дать им больше времени побыть вместе. Тогда, понимаешь, Кэт, должен быть способ проверки — правду они говорят или нет. Ведь люди могут просто взять и сказать, что у них любовь, просто чтобы оттянуть донорство. Видишь, да, как трудно здесь судить? Или пара может искренне подумать, что это любовь, а на самом деле это секс и ничего больше. Или просто увлечение. Понимаешь, Кэт, о чем я? Судить действительно очень трудно, и совсем исключить ошибки тут, наверно, нельзя. Но вот что самое главное: кто бы там у них ни решал, Мадам или кто другой, ему нужно на что-то опираться.
Я медленно кивнула.
— И поэтому они брали наши работы…
— Может быть. У Мадам ведь есть Галерея, где полным-полно всякого, что воспитанники сделали начиная с раннего детства. Предположим, два человека пришли и говорят, что у них любовь. Она тогда может найти их работы за годы и годы. Найдет и посмотрит, подходят ли эти двое друг другу. Соответствуют ли. Не забывай, Кэт: то, что у нее есть, выявляет наши души. Она может решить для себя, настоящая это пара или просто у них глупое увлечение.
Я не спеша опять двинулась по дорожке, рассеянно глядя вперед. Томми шел рядом, ожидая моего ответа.
— Не знаю, — сказала я в конце концов. — То, что ты говоришь, конечно, объясняет слова мисс Эмили, которые она сказала Рою. И наверно, объясняет, почему опекуны все время считали это таким важным для нас — рисование и тому подобное.
— Да, именно. И вот почему… — Томми вздохнул и продолжал как-то через силу: — Вот почему мисс Люси пришлось признать, что она была не права, когда сказала мне, что это не имеет особого значения. Она так сказала, потому что пожалела меня тогда. Но на самом-то деле глубоко внутри она знала, что это имеет значение. Преимущество хейлшемских — в том, что у них есть этот особый шанс. Но если в Галерее у Мадам ничего твоего нет, ты, можно сказать, выкинул этот шанс на помойку.
Только после этих слов до меня дошло, к чему он клонит, и по коже у меня побежали мурашки. Я остановилась и повернулась к нему, но не успела я открыть рот, как Томми усмехнулся.
— Если это все так, то получается, что я свой шанс профукал.
— Томми, хоть раз было такое, чтобы твоя работа отправилась в Галерею? Может быть, совсем давно, когда ты был еще маленький?
Я еще не договорила, а он уже качал головой.
— Ты же знаешь — я всегда был в этом полный нуль. А потом еще тот разговор с мисс Люси. Я понимаю, что она добра мне хотела. Просто стало меня жалко и захотелось мне помочь. И она мне правда помогла. Но если моя теория верна…
— Это только теория, Томми, — сказала я. — Ты сам знаешь, чего стоят твои теории.
Я хотела слегка разрядить атмосферу, но правильный тон найти не смогла, и, скорее всего, было заметно, что я все еще усиленно обмозговываю его слова.
— Может быть, у них есть разные способы судить, — сказала я чуть погодя. — Может быть, искусство — только один из них.
— Это только теория, Томми, — сказала я. — Ты сам знаешь, чего стоят твои теории.
Я хотела слегка разрядить атмосферу, но правильный тон найти не смогла, и, скорее всего, было заметно, что я все еще усиленно обмозговываю его слова.
— Может быть, у них есть разные способы судить, — сказала я чуть погодя. — Может быть, искусство — только один из них.
Томми опять покачал головой.
— Какие способы? Назови хоть один. Мадам никогда не знала нас лично. Поодиночке она нас не помнит. К тому же, вероятно, не она одна это решает. Есть, наверно, кто-то повыше, кто в Хейлшеме вообще ни разу не был. Я очень много об этом думал, Кэт. Все сходится. Вот почему Галерее придавали такое значение, вот почему опекуны так настаивали, чтобы мы рисовали, лепили и сочиняли стихи. Ну, Кэт, что ты об этом скажешь?
А я тем временем чуть-чуть отвлеклась. Мне вспомнилось, как я слушала одна у себя в спальне кассету, экземпляр которой мы только что нашли; как я кружилась и раскачивалась, прижимая к груди подушку, и как Мадам со слезами на глазах смотрела на меня через дверной проем. Даже этот эпизод, которому я раньше не находила толкового объяснения, укладывался в теорию Томми. Я представляла себе, что держу младенца, но Мадам, разумеется, этого знать не могла. Она наверняка считала, что я танцую с воображаемым возлюбленным. Если Томми прав, если Мадам была связана с нами только ради того, чтобы потом решать вопросы об отсрочке донорства для влюбленных, ее реакция объяснима: несмотря на обычную ее холодность к нам, такой сценой она вполне могла быть растрогана. Все это промелькнуло у меня в голове, и я чуть было не начала рассказывать Томми, но удержалась, потому что не хотела вслух соглашаться с его теорией.
— Не знаю, пока что размышляю о твоих словах, — сказала я. — Между прочим, надо бы возвращаться. А то сколько еще будем искать автостоянку.
Мы пошли той же дорогой вниз, но понятно было, что время еще есть, и мы не торопились.
— Томми, — спросила я через некоторое время. — Ты Рут об этом говорил?
Он покачал головой и продолжал идти. В конце концов сказал:
— Дело в том, что Рут верит всему этому, всему, что говорят старожилы. Да, ей нравится делать вид, что она сама много чего знает, гораздо больше, чем на самом деле. Но верит, верит. И рано или поздно захочет дать этому ход.
— Ты хочешь сказать, что она…
— Да. Захочет обратиться. Но пока она еще это не продумала. Не продумала так, как мы сейчас.
— Ты ее не посвящал в свою теорию насчет Галереи?
Он, ни слова не говоря, еще раз покачал головой.
— Если ты ей все это выложишь, — сказала я, — и она согласится с теорией… Она, наверно, будет в ярости.
У Томми, судя по его виду, что-то было на уме, но он молчал. Заговорил, только когда мы опять пошли по узеньким улочкам, и внезапно его голос стал каким-то застенчивым.
— Вообще-то, Кэт… Я тут начал изображать кое-что. Так, на всякий случай. Никому еще не говорил, даже Рут. Просто проба.
Тогда-то я и услышала в первый раз о его фантастических животных. Когда он начал описывать свои рисунки (увидела я их только через несколько недель), большого энтузиазма я при всем желании проявить не могла. Все это, признаться, привело мне на память того давнего слона в траве, с которого начались все неприятности Томми в Хейлшеме. Толчком, объяснил он мне, послужила старая детская книжка с оторванной задней стороной обложки, которую он нашел в Коттеджах за диваном. Он потом уговорил Кефферса дать ему одну из маленьких черных тетрадок, в которых тот писал свою цифирь, и с тех пор Томми уже нарисовал больше десятка воображаемых существ.
— Вся штука в том, что я их делаю очень маленькими. Крохотными. В Хейлшеме мне такое никогда не приходило в голову. Может быть, поэтому я и давал там маху. Если ты их делаешь малюсенькими — а по-другому нельзя, страница там вот такого размера, — все сразу меняется. Как-то они вдруг оживают. И вырисовываешь потом все подробности у них. Думаешь, как они будут себя защищать, как будут доставать, что им нужно. Честно тебе скажу, Кэт: это ничего общего с тем, что я делал в Хейлшеме.
Он принялся описывать своих любимцев, но мне трудно было на них сосредоточиться; чем сильнее он расходился, говоря об этих животных, тем больше мне становилось не по себе. «Томми, — хотелось мне сказать, — ты что, опять намерен сделать из себя посмешище? Воображаемые животные? Да что с тобой, проснись!» Но я не стала. Только осторожно на него посматривала и повторяла: «Звучит неплохо, очень даже неплохо».
В какой-то момент он сказал:
— Еще раз говорю тебе, Кэт: Рут ничего об этих животных не знает.
И когда он это произнес, он, кажется, вспомнил все остальное, вспомнил, почему вообще начался разговор о его рисунках, и его лицо как-то увяло. Потом мы снова шли молча, а когда повернули на Главную улицу, я сказала:
— Если даже в твоей теории что-то и есть, надо очень много всего еще выяснить. Например — как пара может заявить о себе? Что она должна сделать? Я что-то не видела нигде бланков заявлений.
— Мне это все тоже приходило в голову. — Его голос опять стал тихим и серьезным. — Я вижу только один путь: найти Мадам.
Я поразмыслила над этим, потом сказала:
— Не думаю, что это будет легко. По сути, мы не знаем о ней ровно ничего. Не знаем даже фамилию, имя. И ты ведь помнишь, как она держалась. Ей и подойти к нам было неприятно. Пусть даже ее удастся разыскать — сомневаюсь я, что она сильно поможет.
Томми вздохнул.
— Я и сам это понимаю… Ладно, время еще есть. Торопиться особенно некуда.
Пока мы шли к автостоянке, небо нахмурилось и стало довольно холодно. Наших еще видно не было, и мы с Томми прислонились к машине и стали смотреть на поле для мини-гольфа. Там никто не играл, и флажки развевались на ветру. Говорить про Мадам, Галерею и тому подобное мне больше не хотелось, поэтому я вынула из футляра кассету с песнями Джуди Бриджуотер и стала ее рассматривать.
— Спасибо, что купил ее мне, — сказала я.
Томми улыбнулся.
— Если бы я подошел к этой коробке с кассетами, а ты была у пластинок, я бы ее нашел, а не ты. Не повезло бедолаге Томми.
— Не вижу разницы. Мы ее нашли только потому, что ты подал такую идею. Я начисто ведь забыла про «край потерь». После этих высказываний Рут настроение у меня было хуже некуда. Надо же — Джуди Бриджуотер. Старая подруга. Как будто мы и не разлучались. Кто, интересно, тогда у меня ее выкрал?
Мы повернули головы в сторону улицы и поглядели, не идут ли остальные.
— Ты знаешь, — сказал Томми, — когда Рут все это выдала и я увидел, в каком ты состоянии…
— Не надо об этом, Томми. Сейчас у меня уже все прошло. И я не собираюсь обсуждать это с ней, когда они появятся.
— Нет, я другое имел в виду. — Он перестал опираться на машину, повернулся и надавил ногой на переднее колесо, словно проверяя его. — Когда Рут сказала то, что сказала, я понял, почему ты смотришь эти порножурналы. Ну ладно, понял — не то слово. Просто версия. Теория. Очередная моя. Просто я услышал эти слова Рут — и что-то в мозгах у меня щелкнуло.
Я знала, что он на меня смотрит, но сама глядела прямо перед собой и ничего не отвечала.
— И все-таки, Кэт, я не до конца понимаю, — сказал он после паузы. — Даже если Рут права, хотя я не думаю, — почему ты ищешь свое «возможное я» в порножурналах? Почему ты считаешь, что могла быть скопирована с одной из этих девиц?
Я пожала плечами, по-прежнему не глядя на него.
— Я не утверждаю, что в этом есть какой-то смысл. Просто хочется смотреть, и смотрю. — В глазах у меня уже стояли слезы, и я постаралась скрыть это от Томми. Но немножко подвел голос — дрогнул, когда я сказала: — Если это так тебя беспокоит, больше не буду.
Не знаю, увидел ли Томми мои слезы. Так или иначе, когда он подошел близко и обнял меня за плечи, я уже контролировала себя. Он и раньше иногда так делал, так что в этом не было ничего особенного или нового. Тем не менее я почему-то почувствовала себя лучше и усмехнулась. Он тогда отпустил меня, но мы все равно стояли почти касаясь друг друга, опять бок о бок и спиной к машине.
— Ну нет в этом смысла, нет, согласна, — сказала я. — Но мы же все так себя ведем, правда? Все интересуемся нашими оригиналами. В конце концов, почему мы сегодня сюда приехали? Все так, не одна я.
— Ты, Кэт, понимаешь, конечно, что я никому про это не сказал. Про то, как увидел тебя в котельной. Ни Рут, никому. Но все-таки до меня не доходит. Не доходит, зачем ты это.
— Ладно, Томми, я тебе скажу. Может, после того как ты услышишь, смысла и не прибавится, но скажу все равно. Просто время от времени, когда мне хочется секса, вдруг это желание становится очень сильным. Иной раз так накатывает, что час или два мне даже страшно. Кажется, что готова даже со старым Кефферсом, — такое у меня состояние. Вот почему… Это единственное, из-за чего я сошлась с Хью. И с Оливером. Ничего серьезного в этом нет. Я даже симпатии к ним особой не чувствую. Не понимаю, что все это значит, а потом, когда прошло, — мне страшно, и только. Вот я и стала думать: откуда-то ведь это, наверно, идет. Должно иметь отношение к тому, кто я такая. — Я замолчала, но Томми ничего не говорил, и я продолжала: — И я решила, что, если я найду ее фото в каком-нибудь из этих журналов, по крайней мере будет понятно. Я не собиралась ехать потом ее искать, ничего такого. Просто, ну, какое-то объяснение тому, что я собой представляю.