— Я тебе мораль читать не буду. Одно спрошу: как ты допустил? Фашистюга этот твой гад и подонок, за то его и держим. Но ты-то, ты-то! Во что вляпался! А где твоя хваленая реакция была, где были мозги?
Желваки так и ходили на каменном лице Ивана Пантелеевича. Сергей слушал, опустив голову — в оправдание сказать было нечего.
— Гляди, Сережа, если я в тебе разочаруюсь, то один раз и навсегда.
И так это было сказано, что у Дронова по позвоночнику пробежали ледяные иголки.
Иван Пантелеевич понял, что хватит. Сменил тон.
— А что это у тебя за интересная особа поселилась? В домашних тапочках разгуливает, в халате. Вроде не твой типаж? — весело спросил он.
С Марией Сергей его не знакомил, не тот был момент — она сама выглянула в прихожую, посмотреть, кто это приехал в такой поздний час. Иван Пантелеевич поздоровался, она кивнула — вот и всё общение.
— Почему не мой? — нахмурился Сергей.
— Ты любишь фигуристых, с конфетной мордашкой, а эта тощая, страшненькая. Ты где ее подцепил?
— В Лычкове, — неохотно ответил Дорин, обидевшись за Марию.
— Когда?
— В прошлый четверг, а что?
— Да нет, ничего. Что-нибудь про нее знаешь?
— Что мне надо — знаю.
По голосу Сэнсэй понял, что его питомец на взводе.
— Ладно, не рычи. Я тебя понимаю. Есть в ней какая-то изюминка. Глазищи хороши.
И пропел: «Где ж вы, где ж вы, очи карие…»
Сергей буркнул:
— Чего это карие?
— А какие же? — удивился Иван Пантелеевич. — Карие и есть, с бархатным отливом. Э-э, чемпион, да ты втюрился не на шутку. Первый раз тебя таким вижу. Жениться, что ли, собрался?
Но видя, что Сергей окончательно набычился, сменил тему — заговорил о деле.
Кончилось счастье
Четыре месяца с хвостиком продолжалось счастье Сергея Дронова. Вечером 21 сентября кончилось.
Он вернулся домой не поздно, в шестом часу, с охапкой мокрой сирени — нарвал в саду, под дождем.
Весело крикнул с порога:
— Уф, вымок весь! В ванну полезу, греться. Хочешь со мной?
Откликнуться она, понятно, не могла, но он ждал, что выскочит навстречу.
Не выскочила. И в гостиной было тихо — не скрипнуло кресло, не зашелестели шаги.
Он заглянул — горит торшер, на полу валяются плед и журнал. И, что странно, окно нараспашку. А, как уже говорилось, дождь был сильный, ветер. Рама так и моталась туда-сюда.
У Сергея подогнулись коленки. Еще ничего точно не знал — может, она в туалет вышла или еще куда, но сердце подсказало.
И ведь всегда, каждый день своего недолгого счастья он знал, что так и закончится. Ниоткуда взялась, в никуда и исчезнет. Придет он однажды, а дом пуст. Упорхнуло счастье, вылетело в окно.
Дорин тяжело сел на пол и глухо, неумело заплакал.
Глава десятая
Придурочная Анька
В четверг 10 мая 1990 года во втором часу пополудни Роберт Дарновский сошел с ума.
Ничем другим объяснить его поведение в последующие дни невозможно.
До этого дня завсектором НИИКС был здравомыслящим, рассудочным, волевым человеком, что называется, с нордическим характером, а тут вдруг превратился в какого-то Дмитрия Карамазова.
Логический ум и железная воля дали трещину в ту минуту, когда Роберт развернул свою «девятку» через двойную полосу, и окончательно рассыпались в труху, когда он увидел, как поразительная цветочница садится в большой черный джип, который немедленно на невероятной скорости унес ее прочь.
Дарновский повел себя, как последний идиот, стыдно вспомнить. Сначала закричал. Потом кинулся вдогонку — на своих двоих. Потом вспомнил про машину, вернулся за руль. И ни с места, потому что некуда было — пробка.
Дальше хуже.
Сердце вдруг защемило такой невыносимой, звериной тоской, такой болью утраты, что представитель сильного гендера заплакал, точнее завыл, потому что плакать давно разучился.
В общем, произошел полный распад личности. По счастью, кратковременный.
Неимоверным усилием воли Роберт взял себя в руки, придал эмоциональному хаосу структурированную, рациональную форму.
Вопрос первый: была ли девушка? Может он задремал за рулем и видел сон? Или стал жертвой галлюцинации?
Проверил. Была. В бардачке стало пятью рублями меньше. Если массы в одном месте убыло, то в другом прибыло. Закон Михаилы Васильевича Ломоносова.
Вопрос второй: был ли джип?
Он притормозил на повороте у поста ГАИ. Подошел к милиционеру.
— Здравствуйте. Тут минут пять назад черный джип проезжал, здоровенный такой. Не заметили? Это мой друг, я за ним должен был, да вот подотстал.
Не так много по нашим дорогам шикарных черных джипов ездит, должен был заметить гаишник, если ворон не считал.
Роберт так и впился взглядом в опухшие с похмелья глаза.
«Друг Дронова? Не похож. Брешет. А если не брешет? Ну их, с ихними делами».
— Не видал, — бесстрастно ответил лейтенант.
— Ну извините.
Итак, установлено три важных факта, даже четыре: джип был, принадлежит он человеку по фамилии Дронов, и человек это, судя по всему, в здешних местах известный, причем по-недоброму. Если уж милиционер предпочитает «с ихними делами» не связываться… Наверное, туземный мафиозо.
За девушку с синими глазами стало тревожно. Возможно, она попала в беду. Эмоции и психоз тут не при чем, сказал себе Роберт. Всякий нормальный мужчина на моем месте так бы этого не оставил.
Как быть?
Пораскинул мозгами, придумал.
Расспросить шушеру, которая торгует по соседству. Может, что-то про нее знают.
У мальчишек-чистильщиков как раз был перекур. Присев на корточки, они громко гоготали, матерились, лихо сплевывали. Но Дарновский к ним подходить не стал. Ну их, этих гаврошей, будут друг перед другом выпендриваться.
Вот инвалид, который продает брошюрки, другое дело. Опять же на костыле, значит, скорее всего, местный. Вряд ли на деревяшке издалека прискакал.
Дарновский подошел, сделал вид, что изучает печатную продукцию.
«Кама-сутра по-русски», «Как уберечься от сглаза», «Протоколы Сионских мудрецов», «Я была любовницей Сталина». Дрянные обложки, серая бумага. Стоило ради такой свободы печати цензурные гайки развинчивать.
— Сборник кроссвордов возьму, вот этот, толстый, — сказал он, выбирая книжонки подороже. — И еще маркиза де Сада.
— А?
— Вон, «Сто дней содома». Да не надо мне сдачи, оставьте себе.
Глазки у инвалида были красные, в прожилках. Мысли предсказуемые: «Еще трюндель и харэ, хватит на заправиться».
Трюндель — это три рубля? Что ж, поможем ветерану в решении его проблемы.
Роберт помахал бумажником, как бы в сомнении.
— Календарь с бабами сколько стоит?
«Пятерку надо. Даст».
— Трояк, — тем не менее сказал инвалид, в последний миг решив не рисковать. — Ты гляди, какие крали, одна к одной.
Он открыл страницу «Январь», где в три цвета была напечатана уворованная из «Плейбоя» фотография.
— Январь, — фыркнул Роберт. — А на дворе май. Да и баба хреновая. У вас тут одна ландыши продавала, не хуже. Знаете ее?
— Аньку-то? Придурочную? — удивился старик. — Кто ж ее не знает? Каждый день тут торчит.
Так и есть — ненормальная, мысленно вздохнул Дарновский. Хорошая у нас с ней получилась бы парочка: она чокнутая и я с приветом.
— А где она живет?
«Ишь, кобель очкастый, Аньку ему, а хрен в грызло не хошь?»
— Это я без понятия, — отрезал инвалид. — Берешь календарь или как?
Допытываться Роберт не стал. Не хочет говорить — не надо. Дальнейшее было вопросом техники.
Подошел к тетке, продававшей пирожки. Купил пару с мясом. Спросил, где живет Аня-цветочница, и все дела: моментально получил всю нужную информацию, частью устно, частью визуально.
Третий дом от дороги, с красной железной крышей. Там «немая дурочка» и живет, вдвоем с бабулей. Бабулю звать Дарья Михайловна, раньше работала в каких-то «Березках», черт знает, что это такое, но название пирожница произнесла с завистью и почтением. Про себя обозвала бабулю «пьянчужкой» — Роберт намотал на ус.
Отойдя подальше, пирожки выкинул, не хватало еще отравиться этой дрянью.
Рассказ бабули
Дом под железной крышей (в самом деле покрытой облупившимся суриком), судя по виду, знавал лучшие времена. Был он из некогда дефицитного желтого кирпича, с монументальным крыльцом, но кирпич по углам потрескался, а перильца на крыльце прогнулись. Звонок не работал, пришлось долго стучать.
Наконец дверь приоткрылась, в щель выглянула жирная, сильно поддатая старуха.
— Чего? — подозрительно сощурилась она. — Кого тебе?
Взгляд скользнул вниз, на две бутылки паршивого портвейна, которые молодой человек прижимал к груди. Ничего приличнее в сельмаге не нашлось, да и за этой отравой полчаса в очереди отстоял. Но, судя по жадному огоньку, блеснувшему в старухиных глазах, подход был выбран верный.
— Проблема у меня. — Роберт заулыбался. — Хочется выпить, а стакана нет. На улице, без закуси и тем более из горла не употребляю принципиально. Не пригласите?
— «Три семерки»? — деловито спросила бабуля Дарья Михайловна. — Стаканы есть. Даже бокалы, чешский хрусталь. А закусим яблочками — свои, с прошлого года.
— Годится.
Комната, где сели за стол, к удивлению Дарновского, была обставлена по совковским меркам совсем не бедно. Гарнитур, на стене ковер, да и бокалы в самом деле оказались хрустальными. А главное, чисто было, не так, как должно бы у старой алкоголички и ее психически ненормальной внучки.
Взгляд старухи поймать было непросто, она смотрела только на портвейн. Но после первого же глотка раскраснелась, замаслилась, разболталась — незачем стало и подглядывать. Тем более (он знал по опыту), у пьяниц этого склада в самом деле что на уме, то и на языке. Про зловещую черную машину Дарновский решил пока помалкивать. Черт ее знает, эту Аньку. Может, она на шоссе не только цветочками зарабатывает, и катание на джипах для нее в порядке вещей.
А кроме того почему-то хотелось узнать про странную цветочницу как можно больше.
Сначала пришлось послушать про то, какие раньше были хорошие времена и какие теперь стали плохие, и про подлеца Горбачева, и про то, что Сталина на них нет. А охотней всего Дарья Михайловна болтала про времена своего величия, когда работала поварихой в соседнем совминовском пансионате «Березки». Какие хочешь продукты имела и людям доставала — не за так, конечно. Каждое лето дочку, а потом внучку в Гагру возила, вон какой дом отгрохала, и всё сама, без мужика. Но в позапрошлом году, как начал Горбач с привилегиями воевать, в «Березках» половину обслуги разогнали. И ее тоже на пенсию задвинули, а пенсия 95 рублей. Проживи-ка вдвоем. Пианину продали, всё равно без толку стояла. Швейную машинку гэдээровскую. Стенку «Ольховка декор». А как иначе? Сейчас на рынке десяток яиц мало червонец стоит. Анька даром что малахольная, но кушает дай Боже, не напасешься.
Здесь очень кстати было этот поток информации повернуть в нужное русло. Что Роберт и сделал.
— Малахольная? С рождения, что ли?
— Нет. Когда маленькая была, девочка как девочка. В классе первая отличница. И шустренькая, сообразительная. У нас в пансионате на выходе контроль был, чтоб продукты не выносили. Так я Аньку приспособила. Зайдет ко мне, вроде как бабулю проведать. Я ей сумку. Сосисочки там, антрекотики, колбаска-сервелат, фарш. Кило на пять, больше ей не унести. Через проходную иду пустая — на, обыскивай. А внучка дождется темноты. И, как отдыхающие по номерам разойдутся или там в кино, дует к забору. Худенькая, между прутьями пролезет и через десять минут дома.
Дарья Михайловна засмеялась, вспоминая хорошее. Выпила, пососала дольку яблока. Горестно вздохнула.
— А потом вот что случилось. Сижу, жду ее, а она не идет и не идет. Уж ночь, а ее нет. Пропала! Сумку с продуктами после в кустах нашли, а моей Анечки нет. Два дня ее вся милиция искала. Сколько я слез выплакала, уж не чаяла живой увидеть… — Старуха всхлипнула, глотнула еще. — Егерь ее нашел, в лесу. Сидела на пеньке, вся перепачканная и не в себе, только дрожала. Что с ней было, почему по лесу двое суток бродила, так никто и не узнал. Думали, снасильничал гад какой-нибудь — нет, целехонькая. Только замолчала с тех пор и стала вроде как полоумная. Нет, не то чтоб полоумная — поумней иных прочих. Но молчит, и всё тут! Читать-писать разучилась. Куда девать сироту?
— Почему сироту? — спросил Роберт, слушавший очень внимательно. — А родители?
— Нету, — отрезала бабуля и сердито стукнула ладонью по столу. — Отца не было, а мать у ней сука. Я Анечке и мамка, и папка. Где вторая-то? Открывай.
Вторую бутылку старуха не осилила, сомлела. До момента, когда она опустилась лбом на стол и всхрапнула, Роберт успел выяснить следующее.
После того случая девочку отдали в интернат для дефективных детей, но там она чуть не зачахла — пожалела ее Дарья Михайловна, забрала домой. И пока работала в своем пансионате, жили неплохо. Но на пенсии бабуля, по ее выражению, стала «болеть нервами и употреблять». Внучка же начала продавать на дороге цветы: летом ирисы, осенью хризантемы и астры, весной подснежники, ландыши, а зимой делала веночки из еловых веток с шишками, красивые. В общем, как понял Дарновский, худо-бедно хватало и на еду, и старухе на «нервы».
Когда он в конце концов рассказал про черный джип, Дарья Михайловна была уже совсем хорошая. Беспечно махнула рукой:
— Ничего, отыщется. Она всегда находится, Анька моя. Бывает, что месяц ее нет или больше, а потом ничего, возвращается к бабуленьке.
Это была информация важная, заслуживающая обмозгования.
Больше ничего существенного Роберт не узнал. Разве что запала в память одна фраза.
Как старуха сказала-то? «Никакая она не дурочка, просто она другая. Разве дурочки бывают такие чистенькие?»
Просто она другая.
Поняв, что бабулю уже не разбудишь, Дарновский прошелся по дому. Комнату Ани определил без труда. Действительно, очень чисто и совершенно ничего лишнего: кровать, тумбочка, платяной шкаф. Ни картинки на стене, ни книжки, ни безделушки. Какая-то монашеская келья. Несомненно, отсутствие чего-либо личностного свидетельствовало о психическом нездоровье, о том что личность как таковая отсутствует. То-то и внутренний голос у нее молчал. Если не считать пожелания счастливого пути…
На обратном пути в город Роберт подвел итоги.
Девушка с серьезными умственными отклонениями, да еще и немая. Видимо, не ангельского поведения, раз садится в чужие машины и, бывает, пропадает по месяцу. Тревожило то, что на сей раз она попала в лапы к какому-то подозрительному Дронову, которого опасается даже милиция. Страшно представить, что может сделать бандит с беззащитной девушкой. Так это оставлять нельзя.
Хоть себе-то не ври, благородный рыцарь, покривился Роберт. Если б она не была редкостной красавицей, черта с два стал бы ты на нее время тратить.
Это была правда, хоть и неуютная для самомнения.
Терзала и другая мысль, мучительная: если бы он повернул раньше, девушка не попала бы в джип, к неведомому, страшному Дронову.
Что он сейчас с ней делает?
Плохо было Роберту, очень плохо.
Диагноз
А к вечеру, когда вернулся домой, стало совсем худо, уже не в моральном смысле, а в физическом.
Подскочила температура, зубы выщелкивали дробь, сердце билось неровно — то медленней, то быстрее.
Инна испугалась — с мужем никогда такого не бывало. Сначала хотела вызвать «скорую помощь», но известно, сколько проку от бесплатной медицины. Вместо этого позвонила отцу, нельзя ли добыть дежурного врача из Кремлевки.
Всеволод Игнатьевич, незаменимый человек в любой кризисной ситуации, отреагировал незамедлительно. Примчался сам, усадил трясущегося зятя в свой «линкольн» и на бешеной скорости, прилепив на крышу «мигалку», которая осталась за ним еще с прежней службы, доставил больного в Кунцево. Лично проследил, чтобы Роберта уложили в отдельную палату и, несмотря на позднее время, поднял на ноги всех необходимых специалистов.
С диагнозом возникли затруднения. Заведующий отделением сказал: «Будем исключать все варианты по очереди, начиная с худшего».
В течение нескольких часов пациента возили из кабинета в кабинет: электрокардиограмма, УЗИ, всякие анализы, томограмма мозга и прочее, и прочее.
— Ну что, — в конце концов сказал заведующий, изучив результаты. — Всё вроде бы в норме, аномальных явлений никаких, а общее состояние тяжелое. Тремор, аритимия, головная боль, угнетенное состояние. Скорее всего мы имеем дело с необычно сильным неврозом. Нужно приглашать Тихвинского.
Назавтра больного обследовал профессор Тихвинский, главный авторитет в области нервных заболеваний нетипичного рисунка.
Роберт, вялый после снотворного и очень слабый, рассказал про вчерашнее. Разумеется, кроме подслушанного мысленного пожелания счастливого пути. Профессор слушал чрезвычайно внимательно, а историю о том, как цветочница вдруг превратилась в королеву красоты, попросил изложить еще раз, с максимальными подробностями. Особенно его заинтересовали глаза, похожие на солнечные лучики в синей воде.
— Лучики, значит, так-так, — покивал Тихвинский. — Тогда понятно.
— Что понятно?
— Вас, молодой человек, выражаясь по-старинному, сглазили, — преспокойно объяснил профессор, строча в медицинской карте.