Тут микроскоп не нужен! — сказал он и склонился над эскизами.
Затем по-юношески резво развернулся на стуле и рассмотрел набросок на свет. Покивал, пощелкал одобрительно языком и вновь с довольной улыбкой повернулся к Маше.
— И что, — протянул он ей обратно рисунки, — так французы и не поняли, что́ у них хранится вместо их обожаемого Энгра?
Маша без слов помотала головой.
— Ну-ну, молодец какой этот ваш Копиист! — шепоточком бодро сказал Алуев.
Маша вежливо улыбнулась:
— Этот «молодец» убил трех женщин и может убить еще троих. А мы пока не в силах найти никого, кто смог бы опознать его руку.
Алуев посерьезнел, побарабанил сухими пальцами по массивной столешнице:
— А вы не пробовали, милая, зайти поспрашивать в Академию художеств?
И на вопросительный взгляд Маши пожал плечами:
— Ну ведь кто-то должен был научить вашего героя такой виртуозной технике? Поверьте мне, не так много в нашей стране заведений, способных выпестовать подобный талант…
И они одновременно нахмурились. Маша сказала себе, что она — идиотка, раз не подумала об этом раньше. А Алуев озвучил свою мысль, уже прощаясь с ней у двери лавки:
— Мда, не был бы он так запачкан, я попросил бы вас меня с ним свести, когда поймаете.
И добавил расстроенно:
— Такая сангинная техника! И мы о нем ничего не знаем! Фантастика!
Андрей
Андрей всегда видел, когда производит впечатление. И обычно это льстило самолюбию и улучшало настроение. Но иногда собственный шарм оказывался совсем некстати. Вот как сейчас. Или тогда, год назад. И он отогнал от себя мысли о Свете.
Сидящая напротив него девица Нина, соседка Натальи — девушки, что была предположительно похищена за свое роковое сходство с одалиской — строила ему глазки, абсолютно не смущаясь темой визита. «Ну и что, что соседка-подружка пропала… Все мы под Богом ходим», — читалось в шальных глазах чуть навыкате. А вот такие бравые мужчины в ее жизни попадались нечасто, и Нина отвечала на вопросы Андрея, а сама думала — как бы незаметно улизнуть в ванную и там по-быстрому подкрасить ресницы и губы? И, если успеет, может быть, еще и переодеться: ну, хотя бы скинуть этот застиранный халат и надеть коротенький шелковый. А вдруг?
— Нина Сергеевна? — вернул ее на землю бравый мужчина.
— Ой, — очнулась она от планов по его совращению. — Да я вас умоляю! Да если б было что, да я разве б не знала? — Нина улыбнулась, показав неровные мелкие зубы. — Да у нас тут стены знаете какие? Пукнете — в соседнем подъезде услышат! Не было у нее тайного воздыхателя. Точно вам говорю.
— А может, знакомые какие в мире искусства? — настаивал Андрей, уже порядком раздраженный собственным внезапным успехом. Она хоть задумывается чуть-чуть над его вопросами, дуреха?
— В мире чего? — вытаращила глаза соседка. — Да ну вы что! Художник Шишкин, «Мишки на Севере», те, что на коробке конфет — вот и все ее знакомые.
Андрей улыбнулся:
— Кстати, о художниках. Может быть, кто-нибудь в ее окружении?..
— Да какие художники?! Я ж вам говорю… — и вдруг она замолчала, прижав ручки с перламутровыми ногтями к округлившемуся буквой «о» рту. — Ой, бли-и-ин!
Андрей встрепенулся:
— Вы что-то вспомнили?
Девушка, сглотнув, подняла на него посерьезневшие глаза:
— Был же один. Она мне как раз позвонила вечером, рассказывала! Пристал на улице, сказал, что художник. Нарисовать, мол, тебя хочу. Телефончик просил, то, се. Ну, это как обычно. И на следующий день она… Ой, господи, ужас-то какой!
— Вспомните, пожалуйста, дословно, что она вам рассказала?
Соседка пожала плечами:
— Да и вспоминать нечего. Сказала только — шикарный мужик.
— Шикарный? — нахмурился Андрей.
— Шикарный. Ну, типа прикинут дорого и видно вообще, что не убогий.
— Имя? — взял ее за руку Андрей, но Нине было уже не до кокетства. — Может, какие-нибудь особые приметы?
Девушка мелко наморщила небольшой лобик:
— Нет. Ничего такого…
Маша
— Честно говоря, я даже занервничал, когда получил звонок из вашего ведомства… Но проверил, вроде все на месте. — Коллекционер Борис Сорокин, мужчина лет сорока с лицом избалованного херувима, взмахнул полной холеной ручкой с бесцветным маникюром, чтобы обозначить все находящееся в квартире.
Маша обвела взглядом гостиную, куда ее проводила открывшая дверь домработница — в темном платьице, белом переднике и наколке, как полагается.
Все здесь было выдержано в стиле ампир: кресла темного дерева с подлокотниками в виде лебедей, светильники — в виде греческих богинь, тоже — с крылами. Оттоманка, зеркало, часы с Амуром… Золоченая бронза, мраморные столешницы… И тяжелые, золоченые же рамы для огромных полотен на античные сюжеты.
На почетном месте висела картина Энгра: судя по классическим тогам и бороде главного персонажа, вьющейся кольцами, — что-то мифологическое. Сорокин смотрел на Машу круглыми, будто фарфоровыми, голубыми глазами, явно довольный впечатлением, которое произвел его салон на неотесанную оперативницу.
— Извините, — начала Маша, — что заставила вас волноваться. Мы и не предполагаем кражу. Я хотела с вами проконсультироваться, скорее как с единственным в нашей стране обладателем картины кисти Доминика Энгра. Вот, взгляните.
И она выложила на инкрустированный низкий столик наброски. Сорокин надел модные, почти невесомые очки в титановой оправе, вдумчиво просмотрел рисунки.
— Я бы, конечно, опознал подделку, — наконец откинулся он в кресле. — Кроме того, я никогда не покупаю работ без предварительной экспертизы. Ну, об этом все знают, — он самодовольно повел полными плечами. — Но не буду спорить… Чувствуется рука мастера.
Маша кивнула:
— Эти рисунки мне прислали из музея Энгра в Монтобане. У нас есть подозрение, что художник, автор работ — русский.
Сорокин снял и спрятал очки в карманчик синего, выгодно смотрящегося на фоне ампирной позолоты, жаккардового жилета:
— Даже не знаю, что сказать… Мне поддельного Энгра никто не предлагал, да и вообще, — он поджал толстые яркие губы, — копировать «классику», тем более неоклассицистов, с их вниманием к нюансам… Знаете, ведь Энгра именно за это и ценили. Как он выписывал мех, шелк, бархат… Блеск драгоценностей, детали интерьера… Даже если кому-нибудь такое и доступно в плане техники… То все равно — это очень трудоемко, понимаете?
Он встал и подвел Машу к картине: видно было, что он не мог налюбоваться на своего «домашнего» Энгра.
— Сейчас ведь кого больше всего копируют? Модернистов. Работы — кот наплакал, а какой-нибудь натюрморт Пикассо стоит много дороже того же Энгра. Да и написал тот побольше, чем Энгр, чьи картины — наперечет. А те проще выдать за подлинник.
В салон вошла горничная с подносом, на котором стояли две чашки тончайшего костяного фарфора и чайник с серебряным ситечком. Сорокин сел и, не задавая вопросов, налил чаю: сначала себе, любимому, потом — Маше. Помешал в задумчивости несуществующий сахар витиеватой ложечкой.
— Или вот еще — передвижников малюют для наших нуворишей. Ну и Маковский и Айвазовский опять же востребованы на Русских Торгах в Лондоне и Париже. А для Энгра… Для него надо быть истинным ценителем, понимаете? — И он дернул ногой в кожаной щегольской тапке. Маша кивнула, глотнула обжигающего чаю, ужасно боясь, что тончайшая чашка выпадет из рук прямо на персидский шелковый ковер — ручная работа, идеальная сохранность. Проследив за ее взглядом, Сорокин спросил вкрадчиво, явно заранее уверенный в ответе:
— А вам нравится эта эпоха?
Маша взглянула на маленькое круглое личико с непропорционально крупным ртом.
— Нет, — просто сказала она. — Ампир, тем более французский, никогда меня не привлекал. — И смущенно добавила: — Очень много золоченого, на мой взгляд.
Сорокин высокомерно поднял бровь в тщетной попытке скрыть удивление: надо же, эта пигалица, одетая, как монашка, во все черное, еще смеет критиковать его вкус! Маша почувствовала зарождающуюся неприязнь, поспешила встать и пожала пухлую ручку.
— Большое вам спасибо! — Голос Маши был сугубо официальным. — Вы очень помогли следствию.
И даже не соврала.
«Дело не в том, — подумала Маша, когда за ней закрылась тяжелая лаковая дверь, — чтобы просто сделать фальшивку. Что-то тут не сходится, как ни крути».
Андрей
Альма-матер всех художественных наук, а именно Суриковская академия художеств, располагалась в центре, в современном уродливом здании, куда Андрей, далекий от художеств, входил с некоторой опаской. Студенты академии и правда выглядели весьма… живописно. Но Андрея, успевшего за свою сыщицкую жизнь налюбоваться на самые разнообразные типажи, этим не удивишь.
Он дошел по широкому коридору до двери с табличкой: «Руководитель факультета живописи Н.А. Мамонов» и постучал.
— Входите! — раздался властный рык.
Андрей вошел и огляделся: вокруг бюсты, по виду мраморные, руки и ноги, по виду — гипсовые. Картины маслом.
За столом в глубине кабинета сидел крупный барственного вида мужчина с импозантной сединой и смотрел на него с откровенным любопытством.
— Вы же из уголовного розыска? — спросил он, доброжелательно улыбаясь.
Андрей улыбнулся в ответ:
— Да, оттуда. А это так заметно?
— Ну, заметно, что вы не из моих архаровцев, уж это точно.
— Не богема, — полуспросил-полуответил Андрей.
— Не богема, — подтвердил хозяин кабинета.
Андрей вынул корочки и продемонстрировал, подходя ближе:
— Капитан Яковлев.
Профессор подал ему неожиданно крепкую ладонь:
— Очень приятно. А я — Мамонов. Николай Александрович. Присаживайтесь, пожалуйста. Чем могу быть полезен?
Андрей вздохнул:
— Я хотел бы узнать ваше мнение по поводу этих рисунков, — он достал из портфеля прозрачную пластиковую папку.
Мамонов надел очки и вынул из нее с десяток рисунков. Хмурясь, разложил на столе, а потом брал каждый, подносил к лицу, водил пальцем по линиям.
После отложил рисунки в сторону, снял очки и, глядя в стол, нарочито медленно протер их большим клетчатым платком, выуженным из кармана. Наблюдая, чуть сощурившись, манипуляции профессора с очками, Андрей терпеливо ждал.
— Что… — начал Мамонов и запнулся — прочистил горло. — Что конкретно вы хотели бы узнать?
Андрей пожал плечами:
— Честно говоря, я надеялся найти автора этих рисунков. Понимаю, что хочу слишком мно…
— В этом я, пожалуй, могу вам помочь, — перебил его Мамонов. И поднял глаза на оторопевшего Андрея: — Думаю, я знаю автора.
Это было так неожиданно, что Яковлев вздрогнул.
Мамонов перевел взгляд на светлый прямоугольник окна:
— Был один очень талантливый юноша на нашем факультете. Одинаково одаренный в живописи и в графике. Редкий случай. Блестящая техника, блестящая. Знаете, он забавлялся: подписывал свои курсовые работы «да Винчи» или «Делакруа», в зависимости от тематики… М-да.
Они помолчали: Андрей, потому что не верил своему сыщицкому счастью, а профессор явно весь был в воспоминаниях. Он неловко улыбнулся следователю, встал и отошел к окну.
— Он ушел с третьего курса, сказал, что время сейчас такое — живописью сыт не будешь. А ему надо было кормить мать с теткой. Забрал документы… Мы все считали, что он делает большую ошибку, отговаривали. Да что там!
Мамонов махнул рукой и расстроенно смотрел сквозь пыльное стекло, но явно — не на московскую улицу, а вспоминая, как уговаривал, и не один, а целым консилиумом — небывалый случай! — упрямца остаться в институте.
Андрей его даже пожалел, но продолжил, вкрадчиво — только б не спугнуть намечающуюся удачу:
— А имени вы его случайно не помните?
Мамонов грустно усмехнулся, отвернулся от окна и сказал, глядя прямо на Андрея:
— Почему же не помню? Только имя-то как раз и помню. Мальчика звали Вася. Фамилию забыл. Но это несложно выяснить. У нас сохранились архивы, год я примерно представляю, а имя — Василий, не такое уж распространенное.
Андрей сглотнул:
— Но вы уверены, что ваш Вася — это именно, кхм, наш Вася?
Мамонов, помрачнев, сел обратно за стол:
— Да тут уж не ошибешься, — он грустно улыбнулся. — Знаете, сейчас чаще случается обратный Васе вариант: таланта ноль, но много амбиций и бешеное желание учиться. Так ведь художник — не бухгалтер! Впрочем, что это я? Даже бухгалтеру нужно иметь склонность к своему делу. А уж художнику надобен талант! Мало одного трудолюбия!
Андрей невольно заинтересовался:
— А я слышал, напротив, мнение про девяносто пять процентов труда и пять — таланта.
Мамонов в явном раздражении помотал крупной головой:
— Глупость и ересь! В ХIХ веке все превозносили искры божественного дарования! А в ХХI — напротив, считается, что при трудолюбии и правильной организации рабочего процесса можно сделаться Леонардо да Винчи. Однако «трудолюбцы» попадаются, а Леонардо, насколько мне известно — все еще один! Уфф! — он глянул на ошеломленного его внезапной горячностью Андрея. — Только не рассказывайте этого моим студентам! У них и с трудолюбием, прямо скажем, не ахти!
Андрей понимающе улыбнулся:
— Обещаю хранить тайну. А скажите, Николай Александрович, были ли у вашего Васи друзья? Я имею в виду, близкие? Может быть, проще будет для начала выйти именно на них.
Мамонов пожал плечами, задумался:
— Знаете, ваш вопрос труднее, чем кажется. Василий этот был очень закрытый субъект, очень. Странноватый — но у нас этим никого не удивишь. А вот то, что он не участвовал активно в попойках и не соблазнял пачками натурщиц, это для художников скорее редкость.
— То есть вы никого не помните?
— Да нет, был один. Дмитрий, кажется. Фамилию я опять запамятовал: вы уж меня простите, не смогу облегчить вам поисков. Все лица — помню. Имена — многие. Но вот фамилии… — он развел руками. — Дмитрий, приятель Васин… Я даже не уверен, что они с одного курса. Но, похоже, он был единственный, кто мог выносить Васин тяжелый нрав. А вот являлся ли он его близким другом… — профессор пожал плечами. — Этого я вам сказать не могу!
Андрей кивнул — на нет и суда нет, и с искренней благодарностью пожал протянутую руку.
«Ничего, Васятко, — насвистывал он про себя, направляясь к секретариату, до краев наполненный сыщицким оптимизмом, — как-нибудь отыщем тебя, как-нибудь раскопаем твою нору, эстет чертов!»
* * *Секретарша прошествовала перед ним на высоченных шпильках, гордо неся мускулистые икры, обтянутые тончайшими черными колготками.
— У нас не хранятся личные дела студентов, если они закончили академию больше трех лет назад. Ваш Василий…
— Это ваш Василий, — Андрей не повелся на ее ноги и узкую юбку. — И он учился в ВАШЕМ заведении в 90-х.
— Тогда все должно быть уже в архиве. Это здесь же, в подвале, — объяснила девушка, сев за стол и спрятав свои возмутительной красы ноги. — Я могу им позвонить, чтобы приготовили документы.
Андрей кивнул:
— Спасибо. Меня интересуют 87–93-й годы. Предупредите их, что я быстро перекушу и через час буду.
* * *Ровно через час, с удовольствием переваривая томатный суп и салат с курой из соседнего кафе, он спустился на лифте в подвал: вполне себе цивильный арочный коридор, заставленный по обе стороны рядами железных стеллажей. Работница архива, сухонькая нервная дама в сером халате, выложила перед ним десять папок с надписью «Личное дело»: все фигуранты носили имя Василий. Половина из них закончила обучение в положенные пять лет без приключений. Двое брали академический отпуск, еще трое пересдавали живопись и рисунок и никак не могли быть юными гениями.
Андрей отложил в сторону последнее из личных дел и задумался. Все это крайне странно. Мамонов не помнил фамилии, но имя своего любимца и большого таланта помнил явно крепко.
Он посмотрел на архивариуса — та уже что-то строчила, пристально глядя в экран допотопного компьютера.
— Скажите, — дама подняла на него холодный взгляд, — а есть ли у вас какие-нибудь другие списки? Я имею в виду — просто фамилии выпускников?
— У нас есть список дипломных работ, — высокомерно ответила она.
— Нет, — нахмурился Андрей, — до диплома нужный мне человек у вас не доучился…
— Экзаменационные листы?
— А они сохранились? — Андрей аж привстал.
— Вообще-то, не должны. — Дама повела цыплячьим острым плечиком. — Но я храню. На всякий случай. Знаете, подделать диплом с их умениями…
Андрей закивал, счастливый:
— Это да. И не только диплом.
Дама кивнула и вновь удалилась, чтобы вернуться с большими папками. Андрей со вздохом открыл первую, увидел бесконечные списки имен и помрачнел.
Они просидели в полной тишине напротив друг друга часа два. Сначала он просто тупо пробегал по строчкам, искал имя. Потом, нахмурившись, опустился под неодобрительным взглядом архивариуса на пол и начал раскладывать нечто вроде пасьянса.
Пол вокруг стал покрываться тоненькими стопками: он пытался организовать листы по группам и по сессиям. И вот какая странность — из трех групп на факультете живописи с 89-го по 91-й год две вполне честно сдавали зачеты с экзаменами. А одна, третья, появилась только в 92-м. И сразу с четвертого курса.
— Вы набираете людей на четвертый курс? — спросил он, не вставая с пыльного паркета, где уселся по-турецки.
Архивариус привстала, устремив на него подозрительный взгляд:
— Нет, в очень редких случаях, единично. Хотя бывает, студентов переводят к нам из академии в Петербурге.