Андрей совершенно не представлял, что ему делать с замдиректора Пушкинского музея. Вроде сидит человек, никого не трогает, от предложенного чая и кофе отказывается голосом резковатым, используя, впрочем, все положенные «спасибо» и «благодарю, нет». Но от него исходит такая волна нервозности, что ею заражается не только он, но и все парни в кабинете. Достаточно посмотреть, как Комаровский нервно стучит ногой, передергивает тощими плечами и даже — как вибрируют золотые очки на хрящеватом носу.
Серый крайне выразительно взглянул на Андрея со своего места — мол, выпроводи ты уже, бога ради, это недоразумение! Капитан крякнул про себя: что за манера у Маши — не заряжать свой мобильник, или оставлять его дома, или еще лучше — ставить на виброзвонок! Где она?!
Он снова посмотрел на Комаровского и вздохнул:
— Лев Александрович, может быть, я смог бы…
— Спасибо, я подожду! — Комаровский поджал и без того тонкие губы.
— Ясно, — сдался Андрей и вернулся было к бумагам, когда — о счастье! — в кабинет вошла наконец Каравай Мария. И Комаровский по-мальчишески резво вскочил со своего места.
— Здравствуйте, Лев Александрович! — Маша нерешительно улыбнулась и бросила удивленный взгляд на Андрея. — Вы меня тут ждете?
«Еще как тебя!» — подумалось Андрею.
— Здравствуйте, Мария, — сказал тот сухо. — Может быть, вы хотя бы теперь мне поведаете: как?!
— Что «как»? — нахмурилась Маша, снимая пальто. Комаровский, пусть и был в изрядном раздражении, галантно его принял.
— Как вы узнали?
— Что узнала?
Разговор напоминал беседу двух глухих, и все в кабинете оторвались от дел и стали с интересом к ней прислушиваться.
— Театр абсурда! — прошептал Хмельченко за спиной Андрея.
Комаровский не выдержал:
— Маша, перестаньте со мной играть! Откуда вам известно, что итальянский натюрморт — подделка!?
— Опаньки, — охнул Серый, а Андрей только смотрел на Машино растерянное лицо.
— Я… — она явно пыталась собраться с мыслями. — Я не знала. Это была… догадка.
Комаровский гипнотизировал ее взглядом.
— Уверяю вас, Лев Александрович. Это правда.
— Судя по всему, догадка удачная, — Андрей перестал делать вид, что интересуется бумагами на столе.
Маша смотрела, сощурившись, куда-то в пол, а потом подняла глаза на Комаровского:
— А как вы думаете, когда картину могли подменить?
Комаровский пожал плечами — видно, что тема эта была ему глубоко неприятна.
— Работа выставлялась около полугода назад в Псковском музее изобразительных искусств на выставке натюрморта. Но последняя экспертиза была сделана давно, так что — сами понимаете…
Маша кивнула:
— Скажите, Лев Александрович… А на картине что-нибудь поменялось?
Комаровский нервно поправил очки на переносице.
— Если у вас есть время, Мария, нам лучше подъехать в музей.
— У меня есть время, — сказала Маша спокойно, и Комаровский подал ей пальто, которое так и продолжал держать в руках.
— Я с вами, — вскочил Андрей. Как-то и правда в этом деле все было «чудесатее и чудесатее», и ему совсем перестало нравиться, что Маша какими-то тайными путями догадалась о том, о чем мог знать только маньяк.
А он ненавидел, когда ее мозг будто бы подключался к мозгу маньяка и она делала гениальные догадки.
— Вот не надо этого, — говорил, обращаясь, в основном, к себе, Андрей, спускаясь за Машей и Комаровским по лестнице. — Таинственных совпадений, удивительных состыковок сознания. Давайте уж как-нибудь без этих штучек, о’кей? — обратился он уже бог знает к кому, заводя машину. А Комаровский с Машей сели на заднее сиденье и хранили торжественное молчание.
* * *Комаровский налаживал проекционный аппарат и параллельно говорил без пауз: видно, отходил от вынужденного молчания на Петровке:
— Вы уж простите меня, что я на вас накинулся — это, знаете ли, от стыда. Ведь что получается? Я если не каждый день, но уж пару раз в месяц-то точно проходил мимо этой картины. Выходит, ее подменили практически у меня на глазах, а я, старый пентюх, ничего даже и не заметил! И еще с высокомерием таким отнесся к воровству в Монтобане! Как, думаю, французы могли проморгать исчезновение ряда эскизов?! И вот теперь сам! Сам попался на подлоге.
— Лев Александрович, — мягко возразила Маша, — вы ведь говорили, что натюрморт вывозили из музея.
— Да! — Комаровский провел по лбу рукой. — Понимаете, подменить картину в маленьком провинциальном музее много проще, чем в Москве. Во-первых, сам факт переезда. Во-вторых, уровень сигнализации. И, наконец, общая нищета и наличие случайных людей в здании музея, нанятых только на время выставки. Да что уж там! Концов год спустя не сыскать…
Маша поглядела на Андрея — в глазах у обоих читалась одинаковая мысль: еще одна случайно вытянутая ниточка ушла в песок.
«Ничего! — подмигнул Маше Андрей. — Кто его знает? Если больше тянуть будет не за что, поедем расспрашивать работников Псковского музея изобразительных искусств». Но, вспомнил он обстоятельный мейл комиссара Перрена, переведенный Машей на русский: вполне возможно, что во Пскове повторилась та же схема. Интересный мужчина средних лет очаровал немолодую хранительницу музея, и…
Комаровский тем временем выключил свет. В полной темноте на большом экране появилась старая черно-белая фотография картины. А затем — цветная копия. Андрей посмотрел на Машин профиль, едва освещенный дрожащим светом прожектора. Она подалась вперед, губы приоткрыты.
— Лев Александрович, а можно вывести две фотографии одновременно? — попросила она.
Комаровский кивнул, снова щелкнул прожектор. Андрей смотрел на два натюрморта — в цвете и черно-белый — и не видел разницы. Две одинаковые вазы, в них — куча цветов, в основном, напоминающих тюльпаны. Впрочем, он плохо разбирался в этих гербариях. Плюс скрипка, лежащая на столе чуть наискось: гриф упирается в какую-то книгу. Андрей хмыкнул. Это походило на игру «найди десять отличий». Только он не мог найти ни одного. Он опять покосился на Машу: глаза сощурены — она искала.
— Не видите? — раздался довольный голос Комаровского. — Я тоже не сразу заметил. — Экран пересекла тень указки и обвела цветок в самом темном углу натюрморта. — Посмотрите сюда. Здесь появился гиацинт. И тут, — указка переместилась на книгу, — нечто вроде герба на корешке.
Андрей разочарованно откинулся на спинку. Ну и что с того? Герб, гиацинт… Бред какой-то!
— Как вы думаете, — услышал он чистый Машин голос, — это что-то значит?
Комаровский внезапно зажег свет. Маша с Андреем зажмурились. А Лев Александрович отключил проектор, вынул диапозитивы, задумчиво посмотрел на нее:
— Знаете, Маша, старые мастера никогда не рисовали бессмысленных натюрмортов. Каждый цветок являлся символом, что легко расшифровывалось современниками художника. Так, лилия обозначала чистоту, красные розы — символ страстей Христовых, а гиацинт… Его в галантном языке цветов связывали с понятием кокетства, игры. — Комаровский замолчал, склонил голову набок, внимательно и серьезно глядя на Машу. — Мне кажется, ваш убийца играет с вами, Машенька.
* * *— Господи, как мне это надоело! — Андрей быстро шагал к парковке, а Маша семенила следом. — Как мне надоели твои игры с маньяками! Нет, ну вы только поглядите! Еще вчера, кажется, дома сидела, знать ничего не знала! И вот — прошла неделя и — здрасте — примите гиацинт в подарок!
Он открыл дверь машины и с трудом удержался, чтобы не затолкать туда Маню, а когда сел за руль, весь красный, как перекипевший чайник, заметил, что она улыбается.
— Нет, ну что ты лыбишься, скажи, пожалуйста, а? — взорвался он, и Маша не выдержала — расхохоталась.
— Прости, Андрей, ну, пожалуйста! — она хохотала и не могла остановиться. — Ты меня отчитываешь, как неверную жену! Между тем, скажем прямо, твоя связь с этими убийствами намного теснее моей!
Андрей замер — он понял: смех у нее истерического толка. Он помрачнел:
— Я встречался со Светой Столоб, когда мы с тобой еще не были знакомы.
— С порядочностью и честностью тоже?
— Что тоже? — набычился Андрей.
— Не был знаком?
Андрей почувствовал, как снова начинает яриться:
— Послушай, мы с ней были взрослыми людьми…
— Да, только с разным содержанием в голове! — закричала Маша и стала вдруг очень похожа на маленькую девочку. — У тебя, по крайней мере мне хочется на это надеяться, там много больше! Поэтому и ответственность тоже лежит на тебе. Это обычная мужская эксплуатация женских чувств.
Андрей отвернулся.
— Ты… — он запнулся, а перед глазами стояло лицо матери Светы, как он тогда его видел — снизу вверх: опущенные уголки глаз и губ. — Ты зря предполагаешь во мне принца. Я — мужик, обычный и эксплуатирующий, когда есть возможность. Прости, если тебя разочаровал.
— Да. Разочаровал, — сказала Маша просто, но ему показалось, что его ударили. — Но это нормально. Я, наверное, тебя тоже…
— Нет, — помотал головой Андрей. — Ты никогда меня не разочаровывала. Никогда.
— Ну так, может, пришел момент. — Маша улыбнулась, но невесело. Андрей замер. Вот оно: то, чего он так боялся с тех пор, как опознал Свету на энгровской картине. Сейчас Маша скажет, что их отношения надо закончить. Он выпрямился и посмотрел ей в глаза: если хочет уйти, пусть скажет тут. Сейчас.
Но Маша вдруг потупилась и — может ли такое быть? — засмущалась.
— Стыдно признаться, но… Я… Черт! — она осеклась. — Я тебя ревную к твоей Свете, вот что!
Андрей некоторое время тупо на нее смотрел:
— Ты — что? Маша, это же… Света! Это смешно!
Маша смотрела теперь прямо на него:
— А что, заметно, что я веселюсь?
— Господи, Маша, она, может, уже мертва!
— Да, именно поэтому мне и стыдно.
Андрей увидел, что у нее дрожат губы. «Я-то уже прошел испытания Петей, — подумал он. — А для нее все — впервые и очень мучительно. В некотором роде Света для Маши — неизвестная планета, вращающаяся по совсем иной орбите. Их даже и сравнивать нельзя, потому что для этого нужны общие параметры, а их у Маши со Светой — кроме женского пола — кот наплакал. Маша так и ревнует, потому что — не понимает. И маньяк. И близость смерти. Смерть любому придает значительность. В Свете, избранной маньяком, появилась загадка, которой ранее совсем не наблюдалось. Вот в чем дело! Слава богу, Маша не хочет меня бросать!»
Андрей потянул ее к себе за руку и, ничего не говоря, обнял, легко касаясь губами маленького уха. Облегчение укачивало его, он улыбнулся: все позади, они выбрались из тупика, куда завела их против воли несчастная похищенная девочка. Ему было стыдно за свое облегчение, но, черт возьми, они с Машей только что открыли друг другу собственное несовершенство и помирились, и он готов был бороться со стыдом, только бы Маша оставалась в его объятиях в машине, нагретой после их жарких споров, их же дыханием.
* * *Маша повернула к нему задумчивое, опять отрешенное лицо. Она явно перестала думать о них и снова переключилась на убийство.
— Копиист наш, получается… — медленно сказала она. — Подменил этот натюрморт минимум — минимум! — год назад!
Андрей выдохнул, посмотрел в окно, неохотно кивнул: это правда. Зря он на нее кричал при выходе из музея. Игра и правда никак не привязана к Маше. Копиист, как тот гроссмейстер, не имеющий равных себе соперников, развлекался тем, что придумывал шарады, которые никто и не думал разгадывать. Хотя бы потому, что не подозревал об их существовании. Андрей почесал затылок.
— Что-то я не могу в это по-настоящему поверить. Понимаешь, если все — не совпадение и не бред твоей воспаленной фантазии, а на самом деле цепь хитроумных ребусов…
Маша кивнула:
— То он должен был подготовиться к похищениям по крайней мере за год.
— Вооот! — Андрей поднял вверх палец. — За год! А если бы ты пропустила знак? Не знала бы про скрипку Энгра? Не разглядела бы одалисок в современных девицах? Бред!
Он тронул машину с места. Маша сидела, по-прежнему задумавшись.
— Мне кажется, — наконец сказала она, — ему наплевать. Ему нравится сам процесс игры. — Она дотронулась тонкими пальцами до холодного стекла: провела сверху вниз, оставив призрачный растворяющийся след. — А у нас нет выхода — надо играть, — добавила она твердо. — И как можно быстрее. Это наш единственный шанс спасти Свету и вторую девушку, если они еще живы!
Андрей смотрел прямо перед собой — он терпеть не мог подобных фаталистических фраз, вот этого — у нас нет выбора. Но Копиист действительно не оставлял зацепок. И Света! У него Света! И если единственным способом найти маньяка является им самим же рассыпанный, как Мальчиком-с-пальчик, искусствоведческий горох… Что ж, они последуют за ним в темный лес по его же меткам.
— У вас есть план, миссис Фикс?
Маша склонила голову к нему на плечо:
— Может быть — книга? Она вместе с гиацинтом появилась на натюрморте. Старинная. С золотым гербом на корешке.
Андрей усмехнулся: отлично! Не стоило даже спрашивать. Конечно, у нее есть план.
— И думаю, — зашептала она чуть извиняющимся голосом, — я даже знаю, где ее искать!
Андрей сжал ее ладонь и, оторвав на светофоре взгляд от дороги, посмотрел на Машу: стоит ли? Но решился:
— Может, поедем ко мне? Раневская тебя ждет… По хозяйству неистовствует, пельменей налепил, — тихо сказал он ей на ушко и быстро: пока свет еще не поменялся на зеленый, поцеловал в теплую макушку.
— Так уж и налепил? — Он почувствовал, как Маша улыбнулась.
— Ну, не сам, — Андрей вывернул на МКАД, — а с помощью фабрики «Сибирский пэльмэн».
— Какой молодец, — зевнула Маша ему в плечо. — Поехали, конечно.
Они выехали за пределы города, и Андрей уже расслабленно думал о перспективах предстоящего вечера с растопленной печкой, пельменями с перцем и маслом, когда Маша вдруг сказала совсем другим, холодным и далеким голосом:
— Андрей, а что, если мы не успеем ее спасти?
Он
Он не успел достать нормальной еды и пришлось варить пельмени — к ним у него ничего не было, кроме черного хлеба, но девица накинулась на тарелку быстрым хищным движением. Вот же странно! Он покачал головой. Вроде бы не расходует никакой энергии, сидя прикованной к трубе и позируя ему максимум пару часов в сутки, однако — какой аппетит! Впрочем, возразил он себе, очевидно, расходуется нервная энергия: страх, ненависть к нему. Опять же нетипичная для такой девицы активная мозговая деятельность в момент стресса.
Он в задумчивости пошел забирать грязную посуду, когда внезапно девица, как тигрица, обнажив кривоватые зубы, в ярости бросила в него тарелку. Он ловко увернулся, и тарелка — столовская белая, без изысков, разлетелась вдребезги о стену.
Он кивнул: вот, значит, как. Вот почему она так быстро ела. Готовила нападение. Он вышел, взял совок с метлой, спокойно подмел осколки. Завтра он сервирует ей обед на пластике. И кто б мог заподозрить столь яркий темперамент в такой среднеравнинной, покорной поначалу простушке? Он улыбнулся, а дуреха забилась в угол: пошел откат после эмоционального всплеска. Как ее зовут? Кажется, Света?
— Какая вы, однако, страстная натура, душечка! — усмехнулся он на прощание. — Остается только позавидовать вашему молодому человеку!
Он прекрасно знал, что у таких, как она, не бывает «молодых людей»: жизнь ее ставит сразу спиной к романтическим радостям. Приехала из провинции, работала, как каторжная, чтобы свести концы с концами. Весь романтизм умещается под обложкой слащавых романов. И там же заканчивается. Любой поклонник сразу становится сожителем, вот и все отношения. Он прикрыл за собой дверь.
Света зашлась в рыдании. А когда чуть подуспокоилась и перестала всхлипывать, испугалась наступившей тишины. Как же она эту тишину возненавидела за последние недели! Чтобы избавиться от неприятного чувства, что она уже — в могиле, стала петь. Сначала что-то из попсового хит-листа, но бессмысленные строчки будто отскакивали от серых холодных стен. И она перешла на народные песни — немудреный репертуар, выученный еще в школе.
Света заставляла себя вставать и проходить тот маленький круг, которым ее ограничивала веревка, привязанная к кольцу в стене. Она уже пыталась развязать ее, но куда там — ни ногти, ни зубы, которые она в отчаянии вонзала в грязные, пропахшие здешней влажной пылью волокна, с задачей не справлялись, во рту оставалось противное послевкусие — поражения.
Света открыла затянутые прозрачной слезой глаза, вытерла костяшками грязноватого кулака мокрый нос и вдруг — замерла. Там, в углу за дверью, блеснуло что-то похожее… Похожее на острый осколок тарелки. Дотянется? Или нет? Сердце ее замерло, а потом забилось так быстро и сильно, что она прижала руку к груди: тихо, тихо, спокойно, сейчас… Как осторожный зверь, медленно встала на карачки и потянулась к осколку, все ближе, и вот уже растянулась в полный рост: нога, как в огненной петле, лицом в бетонный пол, а рука пытается нашарить кусок тарелки. Ну же!
Света подняла взгляд от пола и посмотрела вперед, туда, где он белел у стены. Всего-то сантиметрах в пяти от ее скрюченных в невыносимой потуге пальцев. Она выдохнула: нет! Не достать!
Обессилев, Света свернулась калачиком на старом топчане и — разрыдалась. Горько, как не плакала даже маленькой, когда лучшие игрушки доставались всем, кроме нее. И тут вдруг вспомнила и вновь подняла голову — карандаш! Точнее, его обломки! Тот, что он в приступе ледяной ярости сломал, когда она отказалась ему позировать. Он отшвырнул их и ушел. Они должны где-то тут валяться!
И она на ощупь, пядь за пядью, начала обшаривать холодный пол, пока не нашла тоненький обломок. Есть! И снова вытянулась на полу, но теперь уже держа в руке подспорье — кусок карандаша.