И вы снова пошли. Медленно, рывками, останавливаясь и переводя дыхание. Главное было – двигаться. И еще одно – не выпустить из-под ног дорогу, не дать ей уйти в сторону, незаметно шмыгнуть за сопку, спрятаться в сугроб. На это уходило все внимание, потому что дорога в самом деле проделывала все эти штуки, пытаясь сбросить вас, как норовистая лошадь, ощутившая слабость всадника.
Огни вы увидели неожиданно и сразу как-то очень близко. Это шел бульдозер из Бошнякова в Лесогорск. А на следующий день вам сказали, что этот единственный бульдозер был снят с расчистки шахты и направлен на поиски. Через четыре часа после вашего выхода из Лесогорска вслед за вами пошел еще один бульдозер, что несколько поисковых отрядов направили пограничники. Один из них шел по берегу моря, осматривая присыпанные снегом валуны и коряги, второй отряд двинулся в сопки, время от времени стреляя в воздух ракетами, а третий – пошел по старой заброшенной дороге. А когда вас уже везли в кабине бульдозера, где-то вверху, в снежной круговерти, пророкотал поднятый по тревоге вертолет.
– Ну что, все нормально? – спросил наутро начальник шахты.
– Да, вроде...
Вы снова влазили в свои одежки, обретали имена, привычки, недостатки. Они уже не были вам малы.
РАЗГОВОРЫ. К вечеру узкая прерывистая тропинка на крыше состава превратилась в плотную дорожку. Не было, наверно, ни одного пассажира, который бы хоть раз не прошел состав из конца в конец. Все до рези в глазах всматривались в белую слепящую даль, надеясь увидеть темную точку снегоочистителя.
Несколько раз в океане на самом горизонте показывались суда. Белые, в светло-голубой дымке, они возникали и медленно таяли в том месте, где небо соприкасалось с водой. Два раза прилетал военный вертолет и сбрасывал мешки с хлебом, колбасой, сгущенным молоком, чаем.
После полудня, когда снег уже не был таким ярким, когда и небо, и снежная равнина налились холодной синевой, многие как-то неожиданно близко увидели цепочку лыжников. Это был первый отряд с продуктами. Часа через три пришел еще один, а к вечеру, когда уже почти стемнело, на крышу крайнего вагона ступили лыжники-спортсмены.
Все они остались ночевать в составе.
– Послушай, Иван, – сказал Грачев, – ну, есть все-таки место на Острове, где ты не был?
– Вроде везде был...
– И на Тюленьем острове?
– Был, – сказал Иван.
– И как там?
– Не понравилось. Воняет.
– Как воняет?!
– Ну, тюлени эти... Сивучи... Ими же весь берег покрыт, земли не видать. Что же ты думаешь, в туалет они ходят? А еще эти птичьи базары, кайры – от них неба не видать... Мне не понравилось.
– Хорошо, а на Зеленом острове был? Там, говорят, лошади дикие ходят?
– Ходят, – подтвердил Иван. – Неказистые, правда, лошаденки, но что ты хочешь, уходу-то никакого.
– А на Горячем пляже был?
– А чего ж... Кунашир – он рядом. Пароходы рейсовые ходят...
– И что же, он в самом деле горячий?
– Через подошву печет. Там, понимаешь, вулкан рядом, от него и жар. И что интересно, – оживился Иван, – берег каменистый, валуны... Волна набежит – тут не зевай! Хватай рыбешку и на берег выкидывай. Окунь морской попадется, еще кой-чего... Завернешь, бывало, рыбку в газету, в песок зароешь – и считай, что она уже на сковородке. Вкус! А вообще-то мне там не понравилось... Пар из земли идет... Душно. Там что делают? Над струей пара ставят железную бочку, а другую бочку в дом затаскивают, потом соединяют их трубой, и – пожалуйста! Паровое отопление и зимой, и летом. И в ЖЭК ничего платить не надо.
– А не страшно под землей?
– Чего страшно?
– Ну... земля все-таки... А ты вроде в норе... – Афоня внимательно посмотрел Гене в глаза.
– А тебе страшно, когда дерево валится? Тоже ведь задавить может.
– Хе! Так у нас техника безопасности...
– А у нас что, хвост собачий?
– Да я не к тому... Отскочить всегда можно... А у вас куда отскочишь? Земля. Планета.
– Что же, по-твоему, планета – дура? Она живет по своим законам. Чтоб в дураках не остаться, изучай эти законы и соблюдай. Видишь, стойка трещит, колется у тебя на глазах – отойди в сторонку. Перестала потрескивать – поставь рядышком еще одну стойку, да с другой стороны одну... И все, продолжай свое, можно сказать, черное дело.
– И что, никогда у вас не заваливало никого?
– Вроде нет... – Гена пожал плечами. – Было однажды, канат лебедки лопнул. Зашибло одного, но несерьезно, очухался.
– Ни за что бы не полез под землю, – клятвенно сказал Афанасий.
– Дело привычки... Я как-то ногу подвернул, на стойке поскользнулся, пришлось месяц на поверхности поработать, на лесной склад меня определили... Увижу, ребята утром в смену идут... как бы это тебе сказать... неуютно. Дело не в том, что неудобно, или такой я человек, что без работы аж никак не могу... Могу. И не в том дело, что зарплата в два раза меньше на поверхности... Понимаешь, неуютно.
– Не знаю, – медленно протянул Борис. – Может, это и ограниченность, но только меня не волнуют вещи... ну, где я не могу ничего сделать. Вот говорят – в Японии наводнение, люди гибнут. И черт с ним, с наводнением. Но если бы ко мне пришли и сказали, что, мол, в Японии наводнение, надо помочь, люди гибнут – все бросил бы, домой попрощаться не пошел бы и спасал бы я тех японцев, не думая о собственной шкуре. Или вот хоккей... Мировой чемпионат, схватки гигантов, короли спорта – все это мне до тети Фени. Неинтересно. Потому что смотри я на тот хоккей или не смотри, а помочь ребятам своими криками никак не смогу.
– А если б мог? – смеясь, спросил Алик.
– Вот сказали бы мне, как... Если все двести миллионов человек в одну секунду уставятся на экран телевизора, ухватят глазами шайбу, то какие-то там хитрые волны вбросят ее в ворота противника... Допустим. Тогда другое дело. Тогда я бы и дите свое неполной недели возраста разбудил среди ночи, и собаку в дом затащил бы и заставил на экран смотреть... А так... Привет тете Фене!
– Ну что, парень, – Дадонов вскинул брови и в упор глянул на Колю. – Девчонка-то нравится тебе или как?
– А что?
– Да ничего... Ты не ерепенься, я к тебе в душу не лезу... Вижу, у вас кой-чего происходит, – Дадонов засмущался, опустил глаза, полез зачем-то в карман.
– А вам-то что за дело, происходит или не происходит?
– А то! Я что хочу сказать... Не обижал бы ты ее.
– Жаловалась?
– О господи, ну и трудно говорить с тобой... Никто не жаловался, сам я надумал поговорить с тобой. И вот о чем... Может, говорить об том и не надо, но скажу... Скажу. Я чего боюсь – как бы девчонка не показалась тебе этакой... вольной. Знаешь, есть вольные от характера, от желания пожить покрасивше, а есть, которые от одиночества бегут... Оля-то вот как раз из таких. Будешь ты с ней, девчонке ничего другого и не надо. Жениться я, конечно, тебе советовать не могу. По моим понятиям, мал ты еще, учишься опять же... Но если надумаете – милости прошу, можете у меня поселиться, место есть. Вот так, – старик облегченно вздохнул и поднялся. Он потоптался у двери, видно, хотел еще что-то сказать, но промолчал.
– Это что же, она вас просила поговорить со мной? – остановил его Коля.
– А ты что же, и в самом деле думаешь, что она может такое дело мне поручить? – резко спросил Дадонов.
– Да нет... Почему...
– То-то и оно.
– Садись, раз пришел, – сказала Дина. – Чего стоять без толку.
– А можно и с толком стоять?
Сашка оглянулся, раздраженно двинул ногой сумку и сел напротив.
– Может, скажешь что? – спросила Дина. – Про погоду скажи... Сейчас все про погоду говорят.
– Чего про нее говорить... Буран кончился.
– А ты вроде и не рад?
– Чего ж, рад. Все рады, и я трошки, как говорят на Украине.
– Хандришь?
– А видно?
– Я даже знаю отчего.
– Ну?
– Не помню уж, кто... один человек сказал... Только ты не подумай, что это к тебе относится.
– Так что же он сказал?
– Он сказал, что предатели грустят перед тем, как предательство совершить... Они еще никого не предали и вот ходят среди друзей и прощаются с ними мысленно, зная, что завтра предадут... Ходят и хандрят. Тяжело им бывает, но решение принято и осталось только ночь переспать.
– А при чем здесь – ночь переспать?
– Ну, переспать в том смысле, что наутро...
– А при чем тут я? Я же сказала, что ты здесь ни при чем. – Сашка долго молчал, водя пальцем по столику, потом медленно поднял голову. – Слушай... А если я все это правильно понял? – Ты всегда все понимаешь правильно. И потом... разве я говорю загадками? – Помнишь, что я ночью сказал? – А ты? – улыбнулась Дина. – Все остается в силе. – В самом деле? – Проверь. Тебе ведь не трудно письмо написать? Я приеду, даже если ты пришлешь чистый лист бумаги. – И даже если к тому времени тебе этого вовсе не захочется.
Они стояли на крыше вагона и жмурились от солнца.
– А знаете, девушка, я ведь тоже еду в Александровск, – сказал Виталий. – Будет просто некрасиво, если мы там не встретимся.
Они стояли на крыше вагона и жмурились от солнца.
– А знаете, девушка, я ведь тоже еду в Александровск, – сказал Виталий. – Будет просто некрасиво, если мы там не встретимся.
– Александровск – город большой, – сказала Люба.
– Девушка, – Виталий взял ее за плечи и повернул к себе. – Девушка, – повторил он, – я знаю города побольше... Москва, Рига... И если бы мы с вами ехали туда... Ведь вполне возможно, что мы и туда поедем... Когда-нибудь... Так вот, если бы мы ехали сейчас туда, то все равно встретились бы в первый же вечер. Иначе вышло бы просто некрасиво. Но мы и здесь встретимся, верно? Я даже знаю где... Вы придете ужинать в ресторан и вдруг увидите, что я уже сижу там, и кроме меня за столиком никого нет... Кстати, что вы пьете? Ведь я должен знать, что заказать...
– Когда как... – Люба была благодарна Виталию за такой разговор, когда она могла сказать «да», не произнося этого слова.
– Кстати, – сказал Виталий, не выпуская ее рук, – вы знаете, что в этом поезде вы – самая красивая?
– Знаю. А вы знаете, что в этом поезде вы – самый нахальный?
– Конечно. Вот видите, мы оба чемпионы, и будет просто нехорошо...
– А вам не приходило в голову, – Арнаутов пытливо посмотрел на Кравца, – что вы – мотор, а деньги – это, в общем-то, горючее? Да, самое настоящее горючее. Чем у вас его больше, тем вы можете чувствовать себя увереннее, тем больше у вас возможностей.
– Боюсь, что я уже не мотор... Скорее утиль, – усмехнулся Кравец.
– Хо-хо! Утиль! Без горючего – да, без горючего вы представляете собой холодный мертвый металл. Согласны?
– Знаете, когда мотор на пределе, тут никакое горючее не поможет. На одном горючем далеко не уедешь.
– Нет, нет. Пусть мой мотор, – Арнаутов постучал себя по узкой груди, – слаб и изношен, но горючего у меня достаточно, чтобы облететь весь земной шар. Хоть завтра. Я могу завтра сняться и пролететь через всю страну и вернуться обратно только потому, что у меня плохое настроение.
– Вы меня извините, – не выдержал Грачев, – из-за плохого настроения вы этого не сделаете.
– Согласен. Не сделаю. Но суть-то не в этом. Когда много горючего, всегда... – Когда много горючего скапливается в одном месте, оно становится взрывоопасным, – сказал Кравец. – Вы не боитесь взорваться?
– Нет, не боюсь. А если такое и случится, то это не самый худший конец.
– Согласен, – обронил Кравец.
– Для любителей моторов, я бы сравнил деньги со смазкой, – сказал Грачев. – Но я не думаю, что это самая лучшая смазка.
– Не подмажешь – не поедешь, да?! – осторожно захохотал Арнаутов, придерживая щелкающие зубы.
КОНЕЦ. Это случилось на восьмые сутки, когда жизнь в поезде, в этом длинном тоннеле с отсеками-купе, стала привычной и естественной – огарки свечей, их уютная копоть в темных купе, долгие разговоры вполголоса, когда не видишь ни собеседника, ни выражения его лица...
Возбуждение первых дней, вызванное необычностью происшедшего, постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Некоторый душевный подъем поддерживался голодом, но после того, как пришли несколько отрядов лыжников с продуктами, осталось лишь ожидание.
Гена в то утро проснулся рано, долго вздыхал, потом, не выдержав, вышел в коридор. Здесь было светло. Вчера открыли несколько окон, и через них проникал зыбкий, холодный свет утра. Гена протиснулся в тамбур, по узкой железной лестнице поднялся на крышу. Пальцы прилипали к металлическим ступенькам, и пар изо рта тоже обволакивал эти железные прутья, покрывая их нежным белесым налетом.
– Ух ты, черт! – невольно воскликнул Гена, распрямившись. – Мать твою за ногу!
То, что он увидел, настолько ошарашило его, что он, не чувствуя мороза, несколько минут стоял, не двигаясь. Вокруг, до самого горизонта простиралась стерильно-чистая, розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие лиловые сопки. Солнце стояло уже довольно высоко, и от обилия чистого розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, а может, попросту от мороза глаза у Гены подернулись слезами.
– Ах ты, мать твою за ногу, – повторил он, но уже протяжно, с восхищением и в то же время с неверием в то, что он видел. Он посмотрел на дорожку над составом, которая странно обрывалась среди снежных заносов, взглядом дошел до последнего вагона, скользнул по поверхности снега и только тогда увидел то, что должен был увидеть с самого начала – темную точку километрах в пяти. От нее шла вверх и опускалась крутая струя снега. На фоне неба она казалась маленькой розовой радугой, живой и трепещущей.
Шел ротор.
Он медленно, но неумолимо приближался, отбрасывая далеко в сторону тонны снега и оставляя за собой глубокую траншею в снегу. На дне траншеи лежали свободные, долгожданные рельсы. Снежная радуга становилась все ближе, круче, мощнее.
Пробормотав что-то нечленораздельное, Гена, скользя расползающимися ногами по покатой крыше, подбежал к норе, нырнул в нее и свалился в вагон.
– Подъем! – заорал он еще в тамбуре. – Подъем! Ротор! Все наверх! Ротор идет!
И радостные, неверящие, сомневающиеся голоса заглушили все, что говорил Гена, что он объяснял – его не слушали. Да и что он мог добавить к тому, что уже сказал? Через несколько минут наверх высыпали все пассажиры. Они появлялись словно из ничего. Всего две-три минуты назад здесь была пустая равнина, и вот уже на снегу стоят несколько сот человек. Обнимались, целовались и плакали люди, которые еще неделю назад не были даже знакомы друг с другом. Гортанно орала армянская строительная бригада, сверкали золотыми зубами и белками глаз цыгане, радуясь, как дети – легко, беззаботно, так, словно произошло событие, которое навсегда избавило их от всех лишений и невзгод, словно достигли они наконец цели, к которой шли не один год, не один век.
– Если по глотку и одним мужикам, то хватит, – сказал Гена и во главе растущей на глазах толпы, обнажив в улыбке крепкие прокуренные зубы, направился к своему вагону. Постепенно к нему примыкали все новые и новые мужички, и вот уже перед лестницей в вагон выстроилась очередь. А кто догадливей, бросились к своим вагонам и примчались к Генкиной каюте через тамбуры и узкие, не приспособленные к бегу коридоры. Два добровольца взялись помогать Гене. Словно проверяя масло в моторе, он сначала опустил в канистру палочку, посмотрел, какая часть ее намокла, пошевелил губами, глядя в потолок, и повернулся к напряженно ожидающим лицам.
И улыбнулся.
И будто одна общая улыбка пробежала по вагону. Гена улыбнулся, чуть раздвинув губы, ему ответили улыбками пошире, в середине очереди, почувствовав, что все идет отлично, улыбнулись широко и радостно, а в тамбуре уже слышался полновесный смех.
– Ну, за освобождение!
А когда все снова поднялись на крышу, радуга стала намного ближе, крупнее и из розовой превратилась в белую. Но ждать все-таки было еще долго, и те, что спускались вниз отогреться, а потом снова поднимались на крышу, видели – ротор становился все ближе и крупнее. Наслаждение было уже в том, что он продвигался как бы скачками, и каждый, поднимаясь на крышу в очередной раз, чувствовал себя все ближе к празднику. Так, наверно, бывало со всеми в детстве – ты ложился спать пораньше, чтобы быстрее наступил праздник.
И, наконец, буферы ротора и состава соприкоснулись, вагоны вздрогнули, между ними шевельнулся и осел снег.
А потом поезд, словно еще не веря в свои силы, медленно шел по дну глубокой траншеи, и мимо окон вагонов проплывали плотные извилистые слои снега. Они уже не вызывали раздражения – с ними прощались.
ОСТРОВ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ. Ты не видел Острова всего, и от этого не проходит в тебе чувство вины, будто ты обманул чье-то доверие. Не видел, как талая вода по весне затопляет улицы Анивы, как замерзает северный порт Москальво, как вьются дельфины вокруг судов, слушая гремящую с палубы музыку, не видел еще многого, и поэтому живет в тебе вина.
А может быть, это чувство голода, которое должно оставаться всегда —поднимаешься ли ты из-за стола, расстаешься с девушкой или уезжаешь из хороших мест. Оно бережет тебя от пресыщенности, хранит, как неутоленную жажду – мечту снова увидеть когда-нибудь все, с чем расстаешься. Это важнее, чем снова вернуться за стол, к девушке, в места, ставшие родными. Мечта защитит тебя от старости и равнодушия, а жизнь всегда останется неожиданной. В каждом новом дне ты неизбежно будешь находить отзвуки прошлого и надежду на будущее.
В ту минуту, когда самолет, развернувшись над Южным, взял курс на запад, вслед уходящему солнцу, ты, расплющив лицо о стекло иллюминатора, глядя на туманные сопки, вдруг понимаешь, что Остров —это не просто одно из мест, где можно жить и работать. Так же как город твоего детства – не просто скопище домов, трамваев, людей... Это страна, где ты оставил волшебные вещи, о которых никогда не забудешь, потому что сам состоишь из них...