Моей матери тут и сказать было нечего; именно царской дочери надлежит поддерживать огонь в очаге родного дома. Я знаю, как горько моим родителям каждый раз было видеть, как во время трапезы не их сын, а всего лишь юноша-слуга приносит жертву огню, горящему в очаге, и произносит слова благословения. А теперь забота и об очаге Весты, и о наших кладовых перейдет к одной из домашних рабынь, которая заместит меня на этом посту.
Отец слегка вздохнул, тая печаль; но его большая, теплая, тяжелая рука по-прежнему лежала у меня на плече. Мать с бесстрастным видом продолжала шагать чуть впереди нас. Дойдя до конца галереи и повернув назад, она сказала:
– А по-моему, лучше б нам не заставлять молодого царя Рутулии ждать слишком долго.
– Какой-то год, или два, или три, – пожал плечами Латин.
– Ах, даже так! – Она даже поморщилась от отвращения и нетерпеливо сдвинула брови. – Три года? Этот мужчина молод, Латин! У него в жилах горячая кровь!
– Тем больше причин, чтобы дать нашей девочке немного повзрослеть.
Амата спорить не стала, она никогда с ним не спорила. Она лишь раздраженно передернула плечами, и этот жест отчетливо дал мне понять, что она совершенно не верит в мою способность когда-либо стать достойной парой такому блестящему жениху, как Турн. Да я и сама так считала. Чтобы соответствовать такому мужчине, я должна была бы стать такой же пышногрудой и великолепной, как моя мать, обладать таким же, как у нее, свирепым, бешеным нравом, быть такой же яростно прекрасной. А я была маленькой, худенькой, дочерна загорелой, неотесанной девочкой и еще совсем не чувствовала себя женщиной. И я с благодарностью прижала рукой теплую руку отца, лежавшую у меня на плече, и мы, обнявшись, так и продолжали ходить с ним по портику взад-вперед. Пожалуй, я довольно легко могла представить себе, что смотрю в синие глаза Турна, но только в темноте собственной спальни. Но мне даже думать не хотелось о том, что я когда-нибудь могу уехать из родного дома.
* * *Оружие и доспехи Энея висят у входа в наш дом в Лавиниуме; так когда-то вешал свои доспехи и Турн, приезжая в гости к нам в Лаврент. Я несколько раз видела Энея в доспехах, в шлеме, кирасе, латных перчатках, с длинным мечом и круглым щитом – все из бронзы. В этом боевом облачении он сиял столь же ослепительно, как море под лучами солнца. При виде его доспехов, висящих на стене, сразу понимаешь, какой это большой и сильный человек. Хотя вообще-то особенно крупным он не кажется, да и особенно мускулистым тоже; тело у него почти идеальных пропорций, и двигается он легко, даже грациозно, и всегда отдает себе отчет, кто и что находится рядом с ним, а не ломится, не глядя, вперед, как это делает большинство крупных и сильных мужчин. И все же я с трудом могу приподнять те доспехи, которые он носит с такой легкостью. Их ему подарила мать; он рассказывал мне, что по ее просьбе их выковал для него один великий властелин огня [22]. И правда, выковать и отделать такие доспехи мог лишь величайший из мастеров. Во всем западном крае нет творения более прекрасного и удивительного, чем щит Энея.
Его поверхность – семь слоев сварной бронзы – сплошь покрыта сложным переплетением фигурок, выбитых и вырезанных в металле и инкрустированных золотом и серебром. Есть на щите, конечно, и небольшие царапины, вмятины и другие следы многочисленных сражений. Я довольно часто останавливаюсь возле этого щита и подолгу его рассматриваю. Больше всего мне нравится то, что изображено в левом верхнем углу: волчица, повернувшая гибкую шею, чтобы лизнуть своих детенышей, только это вовсе не волчата, а человеческие детеныши, мальчики, жадно тянущиеся к ее сосцам. И еще одно изображение мне тоже очень нравится: серебряная гусыня, которая вытянула шею и встревоженно шипит [23], а за спиной у нее несколько человек поспешно взбираются на утес; волосы у них курчавые, золотистые, а на плащах серебряные полосы; на шее у каждого из этих людей перекрученная золотая цепь.
Недалеко от волчицы фигурки, хорошо знакомые мне по нашим празднествам, – это прыгуны, или жрецы салии, с двудольными щитами и двое молодых «волков» Марса [24], обнаженных юношей, которые размахивают колючими ветками и отгоняют смеющихся женщин. Вообще-то, женщин на этом щите мало; в основном там изображены батальные сцены и мужчины-воины – многие с разорванными на куски телами, с вывороченными внутренностями; хватает там и сцен, демонстрирующих последствия войны: разнесенные мосты, рухнувшие городские стены, горы трупов после жестокой резни.
Но Энея ни на одной из этих «картинок» нет; как нет там и ничего такого, о чем рассказывал мне мой поэт. Нет там ни осады, ни падения Трои, родного города Энея, ни того, что было с троянцами во время их долгих странствий, прежде чем они достигли берегов Лация.
– Может быть, здесь изображена осада Трои? – спрашиваю я мужа, но он качает головой и говорит:
– Я не знаю, что здесь изображено. Вполне возможно, это сцены из далекого будущего.
– Значит, и далекое будущее в основном связано с войной, – говорю я и пытаюсь найти на щите хотя бы несколько сцен, не имеющих отношения к битвам, хотя бы одно не защищенное шлемом лицо. Но в глаза мне бросаются страшные сцены массового насилия, женщины, которые с пронзительными криками яростно сопротивляются воинам, бесцеремонно их куда-то волокущим. Там изображены прекрасные большие суда с множеством гребцов, но все это боевые корабли, причем некоторые из них объяты пламенем. Огонь и дым виднеются повсюду над морским простором.
– Я полагаю, что именно это царство и получат в наследство наши далекие потомки, – тихо говорит Эней. Он всегда говорит негромко, сперва непременно выждав паузу, чтобы его слова были хорошо слышны в тишине, и редко говорит долго и много. Его никак не назовешь ни замкнутым, ни сердитым, напротив, он – человек очень спокойный, но словами, как и мечом, пользуется только в тех случаях, когда это действительно необходимо.
Значит, скорее всего на щите изображен Рим моего поэта, тот огромный великолепный город, о котором он мне рассказывал. Я еще внимательнее всматриваюсь в центр щита: там разворачивается морское сражение. На корме корабля стоит человек с красивым холодным лицом. Кажется, что по волосам его струится огонь; прямо над ним повисла комета. Наверное, думаю я, это и есть тот самый августейший правитель великого города.
Я продолжаю рассматривать щит и замечаю такие вещи, которых не видела прежде. Вот какая-то крепость, даже, пожалуй, целый город, лежит в руинах; все здания полностью разрушены и сожжены. Потом я вижу еще один разрушенный город, и еще один. Вздымаются страшные пожары, все вокруг окутано дымом и пламенем. Огромные боевые машины ползут по земле, ныряют в глубины морские, летят по воздуху. Горит даже сама земля, и над ней клубами стелется жирный черный дым. И вдруг над морем у самого горизонта возникает какое-то невероятное округлое облако, похожее на гриб и несущее невиданные разрушения. И я понимаю, что это конец света. И в ужасе говорю Энею: «Посмотри, посмотри!»
Но он не может увидеть того, что вижу на этом щите я. И, конечно же, не доживет до того времени, когда сможет это увидеть воочию. Ему отпущено всего лишь три года, а потом он должен умереть и оставить меня вдовой. И только я, ибо это мне суждена была встреча с тем поэтом в лесах Альбунеи, могу сколько угодно смотреть на бронзовый щит своего мужа и видеть там все те войны, на которых он уже не будет сражаться.
Мой поэт вызвал Энея к жизни и сделал так, чтобы он прожил эту жизнь достойно и красиво, так что теперь он должен умереть. А я, в кого поэт вдохнул совсем мало жизни, могу прожить сколь угодно долго и, возможно, доживу до того дня, когда увижу над морем страшное, похожее на гриб с круглой шляпкой облако, и наступит конец света.
И я вдруг начинаю горько плакать, я сжимаю Энея в объятьях, а он нежно прижимает меня к себе и уговаривает: «Не надо, милая, не плачь…»
* * *Царский дворец, в котором я живу, в плане представляет собой квадрат, разделенный на четыре части, в центре которого, как раз посередине, растет огромный лавр. С первыми проблесками зари я выхожу из дома, а затем и из города в поля, что расстилаются к востоку от городских стен.
Наш паг, как и все прочие италийские паги, похож на лоскутное одеяло, где крестьянские поля отделены друг от друга межами-тропинками. На перекрестке тропинок, где соединяются четыре поля, стоит ларарий, святилище ларов, духов перекрестков [25]. В ларарии четыре двери, и перед каждой – алтарь того или иного крестьянского хозяйства. Я стою на одной из тропинок-межей и смотрю в небо.
Храм небес безграничен, но я все же мысленно наделяю его границами и разбиваю на четыре части. Я стою в центре, на перекрестке, лицом к югу, к Ардее, и смотрю, как пустое небо медленно заливает заря, поднимаясь над горизонтом. Стая ворон пролетает слева от меня с восточных холмов; вороны с криками кружат надо мной, а потом возвращаются назад, навстречу заре, которая уже увенчала вершины гор и холмов огненными коронами. Это добрый знак, и все же красная заря предвещает ветреный день, а может, и грозу.
Мне было двенадцать, когда я впервые пошла с отцом в Альбунею, священный лес под холмом; на вершине холма есть пещера, откуда вытекает сернистый источник, наполняя все вокруг неумолчным тревожным шумом и туманом, пахнущим тухлыми яйцами. Говорят, от этой пещеры так близко до царства мертвых, что, если их как следует позвать, они даже могут тебя услышать. В былые времена люди со всех западных земель приходили в Альбунею, чтобы посоветоваться с духами предков и теми высшими силами, что обитают в этих священных местах; теперь же многие предпочитают ходить за советом к оракулу в одно селение близ Тибура, которое тоже называется Альбунея. Но наша, меньшая, Альбунея считается местом поистине священным. И даже Латин в минуты душевного смятения всегда направлялся именно туда. Вот и в тот раз он сказал мне: «Надень, дочка, свои священные одежды, и пойдем – поможешь мне принести жертву богам». Дома я уже довольно часто помогала ему отправлять обряды, как то и полагается дочери, но в Альбунее, у священного источника, не бывала еще ни разу. Я надела тогу с красной каймой и взяла с собой мешочек с особой жертвенной соленой пищей, которая хранится в кладовой за святилищем Весты. Первые несколько миль мы шли по тропинкам среди знакомых полей и пастбищ, но вскоре оказались в местах, совершенно мне неизвестных и довольно диких; заросшие лесом холмы обступали нас со всех сторон. Добравшись до какого-то ручья или речки, мы двинулись по ее каменистому берегу на север, и отец сказал, что эта речка называется Прати, а потом принялся рассказывать мне о реках Лация: о Лентуле, что протекает близ Лаврента, о Прати, о Стагнуле и о священном Нумикусе, который берет начало высоко в Альбанских горах и служит естественной границей Лация с Рутулией.
Отец сам нес жертвенное животное – двухнедельного ягненка. Стоял апрель, и кустарники вокруг были покрыты цветами и крупными бутонами; дубы на склонах холмов тоже зацвели – изящными, неброскими соцветиями зеленого и бронзового оттенка. Лес впереди вставал стеной, поднимаясь все выше к отрогам Альбанских гор и темными клочьями свисая со скалистых утесов слева от нас. Когда мы вошли в лесную чащу, там оказалось довольно темно, да и голоса птиц слышались лишь изредка, хотя прежде поля и кусты вдоль тропы прямо-таки звенели от их пения. Я почувствовала зловонный запах серы и поняла, что священный источник уже где-то неподалеку, но знаменитого тумана пока видно не было, да и журчание воды слышалось еще очень слабо, напоминая шипение начинающего закипать чайника.
Святилище – заросшая травой лесная поляна – было окружено изгородью, сложенной из грубого камня и совсем низенькой, мне по колено. Изгородь образовывала не очень ровный квадрат, и внутри этого квадрата явственно ощущалось присутствие нумена, безличной божественной силы. На земле валялись рваные, полусгнившие овечьи шкурки. В центре квадрата стоял небольшой каменный алтарь. Отец нарезал на поляне за оградой свежего дерна и обложил им этот алтарь. Завернув угол тоги, он прикрыл им голову, и я последовала его примеру. Затем он разжег огонь, а я сплела гирлянду из молодых лавровых листьев, надела ее на жертвенного ягненка и посыпала его соленой мукой – той священной пищей, которую принесла с собой. Я обняла ягненка за шею и крепко держала, пока отец возносил молитву, но ягненок оказался покорным и бесстрашным – поистине достойная жертва; он, видимо, тоже имел свое представление о благочестии. Я держала его, и когда отец перерезал ему горло длинным бронзовым ножом, со страхом и благоговением принося его жизнь в жертву высшим, неведомым нам силам и желая пребывать с ними в мире. Чтобы подкрепить это свое желание, мы сожгли на священном огне внутренности ягненка, а его ребрышки поджарили и съели, поскольку постились со вчерашнего полудня. Остальное мясо я тщательно завернула, чтобы потом отнести домой. Отец выскоблил шкурку и разложил ее на земле шерстью вверх; потом собрал куски старых шкур и тоже разложил на земле. Они были влажные, поскольку два дня назад прошел дождь, и пахли гнилью и плесенью, но именно на них и полагалось спать в святилище Альбунеи.
Вскоре в лесу совсем стемнело; даже на верхушках деревьев погасли красные отблески заката, а небо, просвечивавшее меж ветвями, стало каким-то выцветшим, бледным. Мы улеглись на овечьи шкуры, положив под голову шкурку нашего ягненка.
Не знаю, вошла ли той ночью сила Альбунеи в моего отца, но в меня она точно вошла, причем не как голос оракула, доносившийся откуда-то из густых ветвей, как это чаще всего бывает, а скорее как сон или некое видение, которое только казалось мне сном. Мне привиделось, будто я стою на берегу реки и точно знаю, что река эта называется Нумикус. Стояла я у брода, в полном одиночестве, глядя, как бежит прозрачная вода по каменистому руслу, и вдруг увидела в воде странную цветную струю. Струя была кроваво-красной и становилась все шире, мощней, потом расплылась и превратилась в огромное красное облако, которое вскоре унесло течением. А меня охватило ощущение такого тяжкого, невыносимо тяжкого горя, что у меня заболело сердце, колени подогнулись, и я упала, корчась в рыданиях, на каменистый берег. Потом встала и, все еще плача, побрела вверх по течению реки. В итоге я оказалась в каком-то городе, окруженном крепостным валом из совсем еще свежей земли. Я по-прежнему плакала, прикрывая краем одежды голову и лицо, но твердо знала: это мой родной город. Затем я каким-то образом вновь оказалась в лесу Альбунеи, но почему-то одна и почему-то прошла мимо святилища прямо к источнику. Но так и не смогла близко подойти к пещере: оттуда доносилось очень громкое шипение и клокотание воды, а земля у входа оказалась настолько заболоченной, насквозь пропитанной водой, что там даже образовались неглубокие озерца. И надо всем этим – над землей и над водой – висел зловонный голубоватый туман. Потом я услышала, как вдали, в чаще леса дятел стучит клювом по стволу дерева; крик его был похож на резкий смех. Потом дятел вдруг взлетел и ринулся прямо на меня. Я испуганно отшатнулась, прикрывая голову краем одежды, но он меня не ударил. Передо мной лишь мелькнула его красная головка, затем он дважды очень легко коснулся крыльями моих глаз – это было похоже на прикосновение легчайшей ткани, – снова раскатисто рассмеялся и улетел. Я подняла глаза и увидела, что в лесу совсем не темно, что он полон странного спокойного света, не отбрасывавшего теней, а вода в озерцах и туман над водой тоже светятся.
И тут я проснулась. И увидела над поляной тот же спокойный свет, который, впрочем, вскоре, с наступлением дня, исчез.
Но, прежде чем мы с отцом ушли из Альбунеи, я все-таки сходила к источнику: он оказался в точности таким, каким я его видела во сне, только по утрам его укрывала густая тень.
На обратном пути отец снова был молчалив. Когда мы вышли из леса, я все смотрела на юг, пытаясь представить себе, как течет Нумикус и где может находиться тот брод и тот город, что мне приснились. А потом сказала отцу:
– Знаешь, ко мне ночью приходил прадедушка Пик. Во сне. – И рассказала ему, что мне привиделось.
Латин внимательно выслушал меня, довольно долго молчал, потом пробормотал:
– Это один из самых могущественных наших предков.
– А помнишь, когда я болела, у меня был сильный жар? Пик тоже приходил ко мне и ударил меня по голове своим клювом, – сказала я. – Я тогда даже заплакала от боли.
– Но ведь на этот раз он лишь коснулся крылом твоих глаз, верно?
Я кивнула. Некоторое время мы шли молча, потом Латин сказал:
– Альбунея – как раз то место, где он властвует. Он и другие лесные силы. Он сделал тебе подарок – возможность чувствовать себя здесь свободной. Он открыл твои глаза, дочка, чтобы ты научилась видеть.
– А можно мне будет снова пойти с тобой сюда?
– По-моему, теперь ты можешь приходить в Альбунею в любое время, когда сама этого захочешь.
* * *Если бы моя дочь осталась в живых, она никогда бы не смогла бегать так свободно, ничего не опасаясь, как когда-то бегала я – по полям за крепостной стеной Лаврента, по склонам холмов, где паслись и нагуливали вес стада. Да и для сына моего в детстве леса оказались куда безопаснее полей родного пага. А я в детстве бродила и по открытым склонам холмов, и по лесным тропинкам, ведущим в Альбунею, в обществе одной лишь Маруны. Иногда она сопровождала меня до самой священной поляны, а иногда оставалась ночевать в домике лесоруба на опушке леса, а я в полном одиночестве отправлялась прямиком к святилищу. Мы тогда ничего не боялись, ибо мир, который дал Лацию мой отец, казался нам истинным и прочным. В тот мирный период за стадами могли присматривать даже маленькие дети; и пастухи отпускали животных бродить по летним пастбищам, ничуть не опасаясь воровства. Женщинам и девушкам не требовалась охрана, чтобы куда-то пойти; им не нужно было даже сбиваться для этого в стайки; они могли совершенно спокойно ходить по всем дорогам и тропам Лация. Даже оказавшись в дикой местности, где и троп-то никаких не было, мы боялись волков и медведей, но не людей. Такой порядок существовал все то время, на которое пришлись мое детство и моя юность, и я думала, что так в мире было и будет всегда. Тогда я еще не знала, до какой степени отсутствие войн уязвляет гордость мужчин, как их раздражает бездействие, как в них копится нетерпеливый гнев, если мирный период слишком затягивается. Я не знала, что они, даже обращаясь к высшим силам с молитвой о мире, на самом деле стремятся этот мир непременно разрушить, дать дорогу сражениям, убийствам, насилию и разрухе. Из всех высших сил одна лишь страшит меня более других, ей одной не могу я поклоняться, ибо она нарушает установленные границы, стравливает взрослого барана с ягненком, а быка – с теленком и вкладывает меч в руки крестьянина: Маворс, Мармор, Марс.