— А зачем в это ввязываться сторожу? — Наталья Михайловна передернула все еще красивым плечом, когда оно прикрыто какой-нибудь тканью.
— Ему надоело на этом гиблом объекте. Говорит, что с тех пор, как из концлагерей бегал, не испытывал ничего остренького. Откровенно говоря, — Вовушка перешел на шепот, — мы со сторожем, с Сергей Иванычем, поначалу рванули лишку, и небоскреб повело больше, чем нужно. Теперь на место ставим.
— Вы его так раскачаете, потом и середину не найдете? — осторожно спросила Наталья Михайловна.
— И такое бывало. — Вовушка снял с теодолита серебристый колпак, обернулся к Анфертьеву:
— Сейчас в соседних домах с минуту не будет света. Ну, ничего, стерпят.
И действительно, когда Вовушка нажал неприметную кнопку на своем приборе, свет в домах начал медленно гаснуть. И вдруг из анфертьевского окна вырвался тонкий желтоватый луч и, пронзив облака, уперся в чернеющий контур небоскреба.
Потом ночную темноту пронзил еще один луч, и Вовушка выключил теодолит. Снова вспыхнули окна и продолжилась многосерийная передача о поимке опасного преступника.
— Все в порядке, сказал Вовушка. — Осталось около восьмидесяти сантиметров. Сегодня к утру верхний этаж пройдет с полметра. Хочешь посмотреть?
Когда они подошли к необъятной громаде, поднимающейся с земли и теряющейся среди звезд, на строительной площадке никого не было. Но вскоре из тени вышел старик.
— Воду не перекрыли, Сергей Иванович? — спросил Вовушка.
— Перекрыли. Но я договорился со сторожем на напорной станции. Две бутылки запросил, охламон поганый!
И тут Анфертьев увидел, что из толстой пожарной кишки вытекает струя воды и уходит в какую-то щель. Сколько ни пытался он обнаружить следы работ, усилия его были напрасны.
— Ну что? — подошел к нему Вовушка. — Догадался? Мы закачиваем воду, размягчаем грунт, и вся дура начинает клониться в эту сторону. Вот и все.
Главное — рассчитать количество воды, характер закачки, особенности грунта, вес сооружения, глубину фундамента, местонахождение луны, все это увязать и соответствующим образом рассчитать.
— Луна-то здесь при чем?
— А притяжение! Я даже поправку на комету Галлея ввел, — шепотом похвастался Вовушка, и глаза его при свете фонаря диковато сверкнули. — Через неделю можно приглашать новоселов. Сколько же канцелярий здесь поместится, сколько директоров с секретаршами, сколько шкафов с бумагами... А как красиво засветятся окна зимним вечером или осенью сквозь мокрую листву...
— И все ради того, чтобы окна светились? — хмыкнул Анфертьев.
— Конечно, нет! — Вовушка приблизился к нему и жарко зашептал на ухо:
— Когда небоскреб станет на место, будет проще доказать полезность моего теодолита. Во время концерта Несравненной Аллы мне не удалось доказать его силу.
Все решили, что это Алла затеяла шутки с пространством и временем.
Представляешь, в чудеса верят, а в науку — нет! Вот и приходится по ночам небоскребы выравнивать. Но это еще ничего, спокойная работа... Приходилось поезда останавливать, самолеты сажать. А помнишь ту историю со спутником?
— Неужели ты?! — задохнулся от ужаса Анфертьев.
— Да как тебе сказать... — стыдливо потупился Вовушка. — Там с кристаллом накладка вышла — ромбододекаэдр перекошенным оказался, у него одна грань отсутствовала. А спутник ничего, его потом восстановили.
Стоял знойный вечер, и настырное солнце палило прямо в окна опустевшего заводоуправления, пробивая насквозь вылинявшие шторы. Где-то на втором этаже с размеренностью дня и ночи, зимы и лета, жизни и смерти слышались шаркающие звуки швабры. Покинув красноватые сумерки лаборатории, Анфертьев пересек комнату бухгалтерии и вышел в коридор. Здесь было тихо и пусто. Воняло перегретыми бумагами, потными телами, заводской гарью. Сквозь щель в двери, подпертой половинкой кирпича, проникало яростное солнце, и сухая мелкая пыль в его горячих лучах висела в воздухе, вихрилась галактиками, но не было рядом Натальи Михайловны, которая всмотрелась бы в пылинки, и поняла бы их, и сумела бы им понравиться. Раздвигая и круша эти вселенные, Анфертьев прошел сквозь них, заперся в бухгалтерии и задернул штору, стряхнув с нее несколько миллиардов вселенных, наполненных жизнью, страстями и бедами, до которых никому в нашем мире не было никакого дела.
Ручка у Сейфа была прохладной. Это удивило Вадима Кузьмича, ему казалось, что весь мир в эти минуты должен быть раскален. Он постоял несколько мгновений, давая возможность Сейфу узнать его. И, лишь ощутив соучастие, сунул руку в карман. Ключ был теплым. Со знакомым металлическим стуком он вошел в прорезь.
Повернулся раз, второй. Ушли в пазы стальные стержни. Из темного нутра пахнуло спертым воздухом, пахнуло преступлением. В глубине мерцала зеленоватая стеклянная банка, на треть заполненная мелочью. Это была ловушка — медяки, пересыпанные каким-то порошком. Стоило коснуться монетки, и пальцы тут же покрывались несмываемыми красными пятнами. И чем старательнее смывать их, тем они будут становиться ярче, сильнее, постепенно охватывая всю ладонь. Упаси вас Бог, ребята, коснуться в этот момент лица — оно тоже сделается преступно красным, и тогда ничто не спасет вас от разоблачения.
Все это Анфертьев знал.
Кое-что вычитал в детективах, кое о чем догадался сам, да и Света не всегда должным образом хранила служебную тайну. Что делать, бывают случаи, когда, кроме одного человека, весь остальной мир не имеет ровно никакого значения, более того, вы сомневаетесь, что он вообще существует, что есть на свете что-то еще, кроме... В общем, понимаете.
Вадим Кузьмич надел резиновые перчатки на случай, если меченой окажется и сама банка, взял ее, встряхнул и ссыпал в приготовленный целлофановый пакетик около дюжины монет. Больше ему не требовалось. Поставил банку с мелочью на место, закрыл Сейф, вынул Ключ. Все это он проделал одной рукой. А во второй, отставленной в сторону, держал пакетик с монетами. В лаборатории положил пакет в ванночку, снял перчатки, бросил их в раковину, залил водой. Вода осталась чистой. Тогда он отряхнул перчатки и положил на полочку. Вернулся в бухгалтерию.
Внимательно осмотрел Сейф, ближние столы, пол — не наследил ли. Только после этого отодвинул щеколду входной двери. Вернулся в лабораторию. Заклеил целлофановый пакет, чтобы не вылетела ни одна пылинка зловещего порошка. Но одну монету оставил, чтобы проверить возможности порошка. Осторожно подцепив монету пинцетом, Анфертьев бросил ее в раковину. Вода тут же запылала алой струей — из раненой монеты хлынула кровь.
— Очень хорошо, — сказал Анфертьев и, вынув пробку, спустил воду. Потом проточной водой смыл краску с монеты. Содой протер раковину и снова все смыл. — Ну, вот и все, — проговорил Анфертьев и, положив пакет с монетами в коробку из-под пленки, сунул ее в нижний ящик стола. — Ну, вот и все, — повторил Вадим Кузьмич, ощущая в душе прохладный сквозняк. Кто знает, ребята, не дует ли вот такой сквознячок постоянно, не пронзает ли нас время от времени насквозь, внушая дерзкие желания, устремления, поползновения? И можно ли сказать твердо, когда мы бываем счастливы: прячась годами от этого сквозняка или когда мы, продырявленные им и потому бесшабашные, готовы в дорогу, готовы любить и ненавидеть, говорить правду и улыбаться, будто это нам ничем не грозит? И как нужно жить — залечь в окопы или подняться во весь рост под пронизывающий сквозняк, дующий откуда-то из глубин Вселенной? Знать бы вот только, кто его запускает к нам, с какой целью, какую такую форточку там открывают, направляя сквозняк в нашу сторону и сбивая с пути истинного людей добропорядочных, правопослушных, с высшим горным образованием... Но не будем искать причины в глубинах мироздания. Они в нас самих, все вселенные начинаются и заканчиваются в нас самих. И сквозняки тоже.
Медленно и отрешенно, под слепящим солнцем шел в тот вечер Анфертьев по горячей тропинке к щели в заборе. Неожиданно больно он ощутил полнейшее свое одиночество. О самом важном, что ожидало его, он не мог сказать ни единому живому существу. И как бы успешно ни закончился его Кандибобер, он и в будущем никогда не сможет рассказать о своей победе, о смертельном риске, о безумной попытке прорваться в лучшую свою жизнь, жизнь, которая неслась рядом, соблазняя и отпугивая. И дело даже не в том, посадят его на пятнадцать лет или сочтут за лучшее расстрелять. Об этом исходе Вадим Кузьмич не думал. Такая вероятность была настолько страшной, что организм Вадима Кузьмича взял на себя заботу о его умственном и физическом здоровье, запретив об этом даже вспоминать. И Вадим Кузьмич думал только о неприятностях, которые мог понять, осмыслить, которые надеялся преодолеть. Он уже знал, что звенящий нерв в его душе никогда не ослабнет и уже никогда он не будет чувствовать себя беззаботным. Что-то в нем тихонько, прерывисто скулило, постанывало, тянущая боль не отпускала.
— Ты похудел, Анфертьев, — сказала Наталья Михайловна вечером, наблюдая, как Вадим Кузьмич раздевается перед сном.
— Да? Возможно. Это хорошо или плохо?
— Смотря какая причина... Влюбился?
— От этого разве худеют?
— От всего худеют. От счастливой любви, от неудачной любви, от успехов на работе и от провалов, от надежд и безысходности, от взлетов и падений...
Толстеют те, с кем ничего не происходит. Ты влюбился?
— Думаешь, могу?
— Можешь, — кивнула Наталья Михайловна, решив что-то про себя. — Вполне.
Так кто же она?
— О! — Анфертьев сел на кровать, скрестив босые ноги и глядя на них брезгливо и разочарованно. Какими-то хилыми" они показались ему, бесцветными, даже волосатости приличной не было. И свой живот ему тоже не понравился. Дряблое брюшко неудачника, уходящая вглубь раковина пупка, красноватая гармошка от резинки отечественных трусов в синий горошек. Сколько раз собирался купить белые, облегающие трусы югославского производства. А то ведь раздеться в приличном обществе стыдно. Руки... Руки ничего. Длинные пальцы музыканта и преступника, усмехнулся Анфертьев. Линии любви, сердца, ума, бугорки Венеры, Марса, Меркурия... Чистая, ровная линия жизни без точек и пересечений выражает долгую спокойную жизнь в довольстве, а иногда при больших средствах. А вот линия головы, соединенная с линией жизни, обещает счастье и удачи, а прямая, ясная — сулит жизненный путь, освещенный разумом. Хорошо развитый бугорок Юпитера означает умеренную разумную радость. Разветвляющаяся линия сердца приносит богатство и счастливые случайности. Поперечные черточки на третьем и первом суставах указательного пальца обещают получение неожиданного выигрыша. А точки на бугорке Меркурия выдают человека, склонного к воровству. И все линии куда-то ведут, от чего-то уводят, все таят в себе будущее — Анфертьев пристально всматривался в ладонь и все больше проникался таинственным преклонением перед чем-то неведомым ему, живущим где-то рядом, наблюдавшим за ним и про себя усмехающимся.
— Так кто же она? — спросила Наталья Михайловна.
— О! Это прекрасная девушка с лучистыми голубыми глазами, со светлыми волосами... У нее нетронутые губы, и грудь у нее тоже...
— А в остальном она тронутая?
— В остальном? — переспросил Анфертьев озадаченно. — Надо разобраться.
— Когда разберешься — скажешь. Меня это очень волнует. А сейчас гаси свет.
— Обязательно, — пообещал Анфертьев. — Надо только разобраться... Не откладывая, не передоверяя никому...
— Если сам к тому времени не тронешься, — прозвучал в темноте голос Натальи Михайловны.
— И это не исключено. Такие вещи не даются легко, как ты сама понимаешь.
— Отощал ты, брат, ох отощал. Но таким ты мне больше нравишься, — проговорила Наталья Михайловна тем редким для нее голосом, которым пользовалась в полной темноте, в постели, в хорошем настроении и самочувствии. Анфертьев давно потерял надежду увидеть в этот момент ее глаза.
— Тогда я буду нравиться тебе все больше, — неосторожно сказал Анфертьев, но Наталья Михайловна в эту минуту слышала только голос своего чувства.
Глава 3
Теперь Автор получил возможность сделать кое-какие признания. Дело в том, что именно на этом месте кончился его отпуск на берегу Черного моря. И ему пришлось выдернуть из машинки едва начатую страницу и заняться упаковкой чемодана, что оказалось работой не столь простой, как это может показаться, — попробуйте в небольшой чемодан затолкать пишущую машинку, двести страниц рукописи. Не об этом надо писать, не к этому призывать подрастающее поколение. И даже то, что Автор не корит своего героя, не выискивает в глубинах его подсознания зловещие и сугубо отрицательные качества, говорит не в его пользу, а уж если назвать вещи своими именами — разоблачает Автора и его лукавые попытки оправдать Анфертьева.
Дама ушла, но остался после нее в комнате запах валидола и суставной мази.
И осталось в воздухе ощущение непроизнесенной угрозы. И Автор дрогнул. Черт его знает, как оно обернется, подумал он и решил пригласить Анфертьева и попытаться отговорить его от задуманного. Анфертьев вошел в дом и, не раздеваясь, не стряхивая воды с плаща и намокших волос, присел на подоконник. Он выглядел похудевшим и каким-то ожесточенным. В свете пылающих за окном кленов его лицо могло показаться прекрасным, если бы не издерганность и какая-то затравленность.
«Скоро закончатся твои приключения, твое ожидание, все закончится», — начал Автор.
«Скорей бы... У меня уже почти три года все готово. То я торчал в этой идиотской приемной Подчуфарина, то в кровати провалялся... Не могу больше».
«Может, откажешься?»
"Нет. Мне нечем будет заполнить пустоту в душе. Понимаешь, пустота и холод.
Если я откажусь, вообще станет невмоготу".
«А любовь? Ведь у тебя есть достойный выход, неужели любовь прекрасной женщины, правда с незавидной должностью, не заполнила...»
«Нет... Любовь тоже оказалась привязанной к Сейфу. Представь себе человека, который всю жизнь готовился к космическим полетам, прошел все многолетние тренировки, подготовки, отказавшись ради будущего полета от всех радостей жизни, а однажды ему говорят, что полет отменяется, возраст, дескать вышел... Нет-нет, я пойду».
«Но это нехорошо...»
«Не надо! Я все знаю. Объяснения только раздражают. Никого еще проповеди не спасли от греха. Более того, возникает желание поступить наоборот, пойти поперек... Я не смогу уважать себя, если не совершу этого».
«А если совершишь — будешь уважать?»
«Но я уже покатился с горы и не хочу останавливаться. Я уже выпил одну рюмку, а вторая стоит наполненная. Этот проклятый Сейф не дает мне жить, спать, я не могу ничего делать, я думаю только о нем».
«Хорошо. Будем брать».
«Когда?!»
«Скоро. Дождемся, когда зарплата совпадет с квартальной премией, и... И с Богом. Только предупреждаю — счастья не будет».
«Там разберемся».
«Ты будешь разочарован».
«Авось!»
«Тебе будет тяжелее, чем сейчас».
«Пусть!» — Анфертьев был непреклонен.
"Возможны последствия, о которых ты не думаешь, возможны неожиданности, вернее, они будут обязательно. Дело в том, что... Ладно, скажу... ты исчезнешь.
Тебя не будет. Вместо тебя возникнет другой человек, внешне похожий. Некоторые даже не заметят, что это уже не ты, и будут принимать тебя за прежнего Анфертьева..."
«Ну и черт с ним!»
«Послушай, — Автор решил прибегнуть к последнему доводу, — я не уверен, что тебе захочется жить после всего, что произойдет. То, что тебя еще как-то радует сегодня, все эти маленькие радости, маленькие слабости... Они потеряются, превратятся в труху. Дело в том, что и Танька...»
"А вот сюда не лезь! — Анфертьев спрыгнул с подоконника и запахнул плащ, собираясь уходить. — Понял? Не надо. Ты все сказал? Предупредил? Совесть твоя чиста? Ты думаешь, что все знаешь обо мне? Думаешь, что можешь предугадать каждый мой шаг, каждый поступок? Не утешайся этим. Может быть, ты совершенно меня не знаешь. Тебе известна только моя внешняя, шутовская, скоморошья сторона.
Я другой, уважаемый Автор. Я другой. Ты вбил мне в голову эту затею с Сейфом и думаешь, что это никак на меня не повлияло? Думаешь, я остался прежним? Ты пугаешь меня тем, что я стал другим? Бедный ты, бедный! Я давно уже стал другим, давно уже исчез тот Анфертьев которым ты умилялся на первых страницах. Его уже нет. И будь добр принять это к сведению".
«Ты очень азартен, Анфертьев».
"Это не азарт. Это что-то другое. Я разрушен, мне уже не стать прежним.
Сейф вломился в меня, во мне дыра во всю спину от этого Сейфа. Ты заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю".
«Но в Сейфе не цветы. Там деньги».
«Тем лучше».
«Ну, лад юг.. Авось».
Да, Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым.
Поскольку Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым, он тем самым заставил бедных супругов все это время проваляться в кровати без дела, и они маялись, сердечные, не зная, чем заняться, как вести себя друг с другом, зачем оказались вместе.
И вот наконец сырой и желтой осенью Автор раскрыл рукопись, вложил в машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна проговорила заветные слова любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба сразу поняли, как им быть дальше.
Оставим их. Пусть.
Войдем к ним в спальню позже, когда Наталья Михайловна, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
— Так кто же эта женщина?
— Думаешь, она есть? — усмехнулся Анфертьев.
— Да. Я в этом уверена. Кто же она?
— Это имеет значение?
— Как сказать... Мне кажется, будет легче, если я ее увижу.
— Оставим это, — сказал Анфертьев. — Оставим. Ты ошибаешься.
Положив ладонь на мягкий живот жены, он заснул и не видел, как из глаз Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в седеющих волосах. В эти самые секунды Анфертьев в полном одиночестве переносился в осенний лес. Где-то рядом чувствовалась Света, но он не пытался ее найти.