— И то хлеб, — сказал Алеша, чуть повеселев. И добавил со вздохом: — Ну ладно, довольно прохлаждаться. Вставай-ка, салага!
Снизав на проволоку добытые болты, поплелся он подстраховать сомнительные стыки, а заодно выбрать слабину цепей, где обнаружится. Для такого деяния опять пластался, черепашился по настилу и трубе, опять окунал в набегающие гребни вод пораненные руки, голову, плечи. И все же дело спорилось. И было бы совсем хорошо, если бы не оплошность, которой мгновенно воспользовался неприятель. Как уж там получилось, чего говорить… А только, положив на секунду фонарик себе под бок, Алеша расстался с ним навеки.
— А-а-а! — застонал он. — Ой-ей-ей, какое свинство!
И еще долго так стонал, скрипя зубами, корчась лицом: до того было обидно, унизительно, фатально и бездарно это предательское исчезновение единственного союзника против ночи. Вместе с фонариком будто канули на морское дно изрядные дозы Алешиных сил и мужества. Сразу стало более одиноко, неуютно, робко на измочаленном в шторме плоту. Волны сделались сразу чернее и круче. К тому же Алеша тотчас ощутил в себе смуту не только душевную, но и физическую, так сказать. Лишившись фонарика, заметил — то ли по совпадению, то ли из-за утраты, — что его изнурительно, гадко тошнит и зуб на зуб не попадает при этом.
Он втянул голову в плечи, съежился мокрым комком. Он замер, коченея, почти готовый к капитуляции…
Критическая минута… Сколько же их? Ведь не должно же — все против да против и никакой поблажки, никакого проблеска для бедолаги.
В конце концов наступил момент, и близкий к отчаянию парень нащупал глазами пятнышко света, блуждающее в ночи. Расстояние до него было не определить, однако казалось, что это неподалеку. И еще казалось Алеше, будто видит он временами красные крапинки планет возле главного светила — судовые сигнальные огни. Такая астрономическая образность требовала, конечно, соответственной проверки, но откуда же взять телескоп? Напрягая единственный свой прибор наблюдения, вскочил Алеша на ноги, принялся по-всякому вычислять и угадывать курс поискового корабля. Что он поисковый, спасательный, Алеша не сомневался. Ибо никакая иная посудина мелкого калибра не вышла бы в штормовое море просто так, для прогулки в потемках. И уж если кто-то утюжит залив здесь, в стороне от порта, — значит, причиной тому может быть только он — терпящий бедствие гидромеханизатор.
— Ну же, ну! — трепетно бормотал Алексей. — Ну же, право руля!.. Вот он — я! Вот… Не спешите, не промахнитесь!
Как ни печально, а ничего путного не случилось на этот раз — недолго обнадеживал выручательный огонек своим присутствием. Сперва он вроде бы близился, ярчал, но потом вдруг, скрадываясь, потускнел, начал уклоняться куда-то вперед и налево, к мысу. Вскоре исчез… Тем не менее кроме горькой досады оставил Алеше моральной поддержки изрядную дань. Он не ударился в панику, не позволил себе чересчур убиваться теперь. Ведь его ищут! Люди рядом — встревоженные, всемогущие люди! Значит, — порядок, полный порядок!..
И верно: не успел раствориться во мраке буксирный светлячок, два других — БМК, по-видимому, — прорезались, замаячили, надвигаясь на рефулер. Они прошли совсем близко, и все-таки мимо прошли. Алеша кричал, размахивал руками, но бесполезно. При таких помехах, как ветра, волны и двигателей шум, как тьма непроглядная и перемена течений, все это рысканье по заливу спасательных судов походило на игру в жмурки да еще при условии, что беззвучно.
Алеша видел тщетную суету огоньков, которые то удалялись, исчезая совсем, то возвращались, но не дотягивали до рефулера каких-нибудь сто метров. Тогда он хватал в руки лом и громыхал по гулкому боку понтона.
— Фонарик!.. — проклинал нелепость случая, вскрикивал он. — Был бы фонарик — заметили бы…
Тем временем неточность поиска постепенно увела катера к берегу, назад, и Алеша догадался, что это надолго. Потому, огорчаясь, но дела не забывая, подобрал он два последних болта, двинулся дальше употребить их с пользой в своем хозяйстве. Пятый понтон, с которого все началось, беспокоил, смущал парня как личное упущение. И хотя, оставшись без света, он мог бы поостеречься, повременить, однако рабочая забота подгоняла, не считаясь с возросшей опасностью переходов почти что вслепую.
А море — как ждало. Море ловило момент. Концы понтонов колебались вразнобой, будто чаши старинных весов под гирями нерасторопного торговца. С фонариком еще удавалось поймать чутьем падение и взлет соседней площадки, на которую нацелен скачок над водой. Без фонарика то же самое делать — лишь «на авось» полагаться в лучшем случае. И Алексей положился голову очертя. Не захотел лишний раз ползти по трубе, а взял да прыгнул самонадеянно.
Он прыгнул, как прыгал десятки раз до того. Он прыгнул, упустив какую-то долю секунды. Сапог скользнул по наклонной грани принимающего поплавка, второй сапог врезался неуклюже во вздыбленную с подвохом преграду. Еще балансируя на кромке, Алеша понял, что все, инерции не хватит, ему не переступить, не устоять. Он уже знал, что падает, сейчас упадет. Мелькнуло: в гибельной грузной телогрейке… в пудовых сапогах… затылком об понтон… Мелькнуло: неужто конец? Такой бесславный, глупый!..
Ближе к утру ветер, как водится, поослаб, дождик унялся окончательно. Постепенно отряхиваясь от обложных туч, набирало освобожденную высоту, слегка серело предутреннее небо. Заметно спадала нагулявшаяся волна. Шторм затихал. Однако все эти благие уступки природы уже не тешили истревоженную команду земснаряда. Ведь столько времени… С ума сойти! Тут и двужильному работяге не продержаться. А мальчишка…
Молчали. Давно молчали, каждый в себе, — даже Галай не решался опошлить суровую тишину беды неосторожным, неуместным словом. И плохо было — как по покойнику молчать. Но говорить — о чем? Все допустимое высказано, а все невысказанное недопустимо и в мыслях…
Сидели у багермейстера в рубке, Лаптев больше не прогонял.
Сидели на полу помещения, втиснувшись по углам понурыми спинами.
Ждали. Ждали, ждали и наконец дождались.
— «Семерка», «семерка», диспетчер говорит. Прием! — И вслед за этим взахлеб: — Мальчишки, все хорошо! Слышите, мужики? Все хорошо. РБТ вернулся…
А поверх девичьего щебета — нетерпеливо-радостный, простуженный басок:
— Дай я сам, дай я сам! — То вломился в эфир командир земснаряда-тысячника. — Лаптев, Лаптев, слушай меня! Это я говорю, пришел РБТ. Это я — Шарапов! Как понимаешь?
Дальше выяснилось, что найденный рефулер уже с полчаса волокут к берегу оба катера вместе. И находятся они километрах в пяти от косы — там их встретил буксир, а тогда и вернулся к своему земснаряду.
— Ну а наш-то, наш парень как? — размягшим голосом, непроизвольно посмеиваясь, спросил Лаптев.
Остальные, осадив сзади багермейстерские плечи, затаили дыхание, развесили уши для долгожданного ответа. Но вдруг:
— А человека не видели, — из трубки донеслось.
— Да ты что?!
— Не заметили, да. Ведь они разминулись только. Буксир сразу к нам. Лаптев, Лаптев, ты не волнуйся! Говорю же, все девять понтонов тащат. А парень в катере, там и еда, зачем на рефулере торчать?
Вообще-то верно. Правильно — так поступил бы каждый. И все же, не услышав точной правды о своем электрике, опять впал в томление и всякие опасливые предчувствия земснарядовский народ. Понимали: зря это. Убеждали себя: мол, страх беспричинный, нелепый, опровергнутый поимкой рефулера.
Но что сделаешь, когда изверилась, надорвалась душа от долгого и чрезмерного самообольщения?..
Меж собой, однако, колкую тему не трогали и даже виду не подавали, что она существует. Возбужденно высыпали на верхнюю палубу, стали вглядываться в темную мглу. Уже брезжило и отслаивалось небо от морской хляби на востоке и готовилась протянуться черта горизонта, за которым были спрятаны тихоходные катера. Впрочем, нет — они оказались ближе, чём ожидали.
— Огонь! — вдруг бабахнул Дворянинов. — Огонь! Есть!
— Кого? Где? — навалились товарищи, припадая глазом к нацеленной руке.
— Да вон, вон! Под пальцем! Прожектор!
Вскоре его различили все. Мизерный огонек, танцующая былинка света — она ныряла в волну, исчезая, затем всплывала снова и снова, живя с каждым разом все дольше, увереннее, превращаясь в стабильную точку, яркий мазок. И вот наконец ослепительная фара оком циклопа уставилась прямо на земснаряд. Еще немного, и катерист Василий подогнал к борту свою посудину.
— Почему один? Где рефулер? Где другой катер? Где наш парень? — обстреляли его гневными вопросами.
А он, чудак, маяча деревянной физиономией, крикнул фальшиво:
— Потонул ваш парень! Ха, плавать не умел!
— Почему один? Где рефулер? Где другой катер? Где наш парень? — обстреляли его гневными вопросами.
А он, чудак, маяча деревянной физиономией, крикнул фальшиво:
— Потонул ваш парень! Ха, плавать не умел!
— Врешь! — рявкнули в один голос с земснаряда.
А Галай так вообще схватил швабру на длинной палке, попытался проучить бесчувственного шутника. Тот шмыгнул под крышу кабины, взмолился оттуда:
— Ну чего вы, чего вы? Посмеяться нельзя?
— Вылазь! Говори толком, — приказал багер.
— Пускай пузатый уберет швабру.
— Убрал! Не тронем. Да говори же ты, ради бога, скорей!
— Я и говорю, — осторожно выглянул Василий, — говорю, что все в отличном виде. Понтоны целы, ваш электрик тоже. Выкупался, а больше ничего. Я нарочно рванул вперед, чтобы вас успокоить.
— Успокоил!.. Ты бы лучше его привез, — Старик сказал.
— Не захотел. Упрямый он у вас! Твердит одно: сам доведу, сам подцеплю на место. Вот я и подумал…
— Ладно, — перебили думальщика нетерпеливо. — Дуй назад, помоги скорей притащить. Гонец! Юморист!.. Проваливай, не мозоль тут глаза!
После этого, ничуть не обижаясь, капитан Вася встал к штурвалу, катер взревел, вспенил волну с разворотом и безоговорочно помчался обратно в залив. А через полчаса они появились на горизонте — вся объединенная тросами эскадра: два БМК, девять понтонов, идущих в кильватер чинным рядком. Уже развиднелось, и моторки без огней выглядели плюгаво. Их все еще трепал, заливал по уши урезанный, но не укрощенный шторм. И стало понятно гидромеханизаторам на земснаряде, какого труда, может быть и подвига, требовалось, чтоб против ветра этакую громаду плотов к берегу дотащить.
— Да… — задумался Галай, наблюдая нелегкое приближение суденышек. — Как ломовые… Пожалуй, не буду я Ваське личико раскатывать.
— Без вранья? — спросил Дворянинов шутливо и засмеялся.
А Старик повседневным голосом сказал:
— Не заболел бы наш парень. Простыл, поди, насквозь.
Дворянинов опять захохотал, Старик усмехнулся, багер сурово оглядел юмориста, цыкнул на него. Как видно, вся команда уже вошла в норму, входила в норму. И только про Алешу Губарева в этом смысле было неясно пока.
Держась за что попало, широко растопырив ноги на валком полу катера, стоял он за спиной моториста Чудакова, смотрел вперед сквозь лобовое стекло. Катер то зарывался торпедой во встречные волны, то взлетал, словно лыжник с трамплина, и потому береговая панорама с бруском земснаряда на ней кренилась и прыгала в мутной рамке оконца. Занятная картина! И ощущение необычное. Невзирая на все невзгоды, Алеша испытывал попутное удовольствие и, значит, тоже был в норме, входил в свою колею.
Вот земснаряд превратился в коробок, темнеющий на фоне серого неба, растущий по мере сближения. Вот сделался величиной с распаечный ящик, и башни надстройки прорезались на его силуэте. Потом, неуклонно набухая деталями: поднятый рыхлитель, краны, лебедки, окна, двери, — придвинулось родное производство до момента, когда взволнованный наблюдатель явственно различал на палубе людей.
— Ждут, — сказал Чудаков одобрительно.
— Угу, — отозвался Алеша, дрожа. — Все четверо. Даже сам багер.
Они махали руками, шапками, и, если не обманывало зрение, еще приплясывали к тому же — таковы были их нетерпение, радость, встречный порыв. И странно: будто теплее стало продрогшему парню, веселей и приятнее жить на свете. А впрочем, ничего странного… Чтобы не улыбнуться нелепо, Алеша закусил посинелую губу.
Когда подошли ближе, Чудаков посоветовал, все понимая:
— Выгляни, нарисуйся уж, чего там…
Алеша кивнул. Но, хотя самого подмывало, он всё же повременил с этим делом. Лишь в полсотне метров от земснаряда вспрыгнул на узкий приступок борта и, держась одной рукой за поручень на крыше кабины, требовательно замахал другой в сторону пульповода. Мотористу Васе, который тащил передним буксиром, Алеша крикнул:
— Эй! Подводи к трубе! Сразу и подцепим. Направо давай!
Катера согласованно развернулись, и тогда встречающий народ угадал их маневр, кинулся на свой рефулер принять концы. Ну, как это происходило — дело десятое. Зато любопытно было новое, неожиданное поведение младшего электрика в кругу ветеранов на первых порах. Для начала его, разумеется, щупали, хлопали, тискали с восторгом и в один голос выкрикивали неизвестно что. Потом Старик с Дворяниновым взялись выбирать и крепить буксирный трос, и тут багермейстер сказал внятно:
— Ну, Губарев! Ну и поговорю я с тобой, погоди!
А он в ответ, ничуть не робея:
— Спокойно, багер! Девять понтонов — вот они. Целехоньки! Не надо волноваться.
— Эге! — крякнул Галай. — Дозрел, салага!
Алеша повернулся к нему и тем же незнакомым тоном отбрил:
— Меня зовут Алексей. Нетрудно запомнить, я думаю.
— Алексей! — согласно подхватил слегка ошарашенный механик. — Конечно, Алексей. Я всегда знал. По-нашему, Леха. Ты давай Леха, жми теперь к печке скорей. Мы уж тут без тебя. Давай, Леха!..
Уже по свету, незадолго до пересменки пробрался Алеша незаметно в раздевалку, взял там хранимую к случаю секретную бумагу и вышел обратно на палубу, озираясь, как тать. Ему не терпелось. Ему было совестно, и смешно, и радостно в эту минуту. Желая сохранить тайну своих прежних намерений, подался он в укромный закуток на корме. Здесь глянул, словно не веря, на текст заявления — «Прошу уволить по собственному…» — и, усмехнувшись, начал прилежно, с удовольствием разрывать его на мелкие куски. Покончив с этим, потряс в коробке сомкнутых ладоней готовое крошево, потом вдруг высоко подбросил, по ветру пустил. Бумажные хлопья летели долго, порхали над волной белыми мотыльками — и весело было Алеше наблюдать их финальный путь. Когда же подхваченные заливом клочки пропали окончательно, он с легкостью и самокритичной иронией сказал:
— Семь раз отмерь — один раз порви. Производительность!.. — и добавил на прощание: — Пускай читают рыбы.
ПОКА НЕ ПОЗДНО Повесть
В небольшом баре, до отказа наполненном разнородной публикой, отстраненно сидели у стойки двое. Один — юноша лет восемнадцати, насквозь модный и лихо независимый внешне. Другой — солидного возраста респектабельно обряженный мужчина, с цепкими, беспокойными руками и землистого цвета физиономией, изборожденной складками глубоких морщин. Это лицо и эти руки могли бы насторожить наблюдательного человека, они говорили о многом… Однако досужих наблюдателей здесь не водилось. Своеобразные, веселенькие граждане беспечно убивали время коктейлями спиртового состава, оглушались зарубежным ансамблем с магнитофона и — чего еще надо? А подозрительная пара — юнец со стариком, — кому до них дело? Пьют и пьют, пускай пьют, мало ли…
Вот так все и началось. Для Саши Донца так началось, если искать конкретную и роковую отметину в его биографии. Само собой, были тому предварительные причины и соответствующая предыстория. Ясно, что кто-либо другой увильнул, возмутился, не пошел бы на сумасбродный риск. Но Саша… Не зря его приметил респектабельный субъект и не попусту ублажал в третий раз марочными коньяками. Саша влип, попался на крючок, сунул голову в петлю, хотя ничего подобного пока не подозревал. Напротив, он считал себя премудрым и хитрющим парнем, деловым человеком.
Их разговор, а точнее, сговор подходил к концу. С нагловатой, самоуверенной усмешечкой Саша кивал одурманенной головой: дескать, понятно, не маленький, чего там. А мужчина, подавшись к его уху, приглушенно, многозначительно толковал:
— И последнее. Слышь, малый? Больше ты меня не увидишь, никогда не увидишь, запомни. А если встретимся ненароком или чего-то еще, так я тебя не знаю. Не знаю, не знал и знать не желаю. И ты меня. Уловил? Это и мне, и тебе на пользу. Все равно ничего не докажешь.
— Да ладно, — развязно перебил Саша. — Все в порядке!
Он брякнул своим фужером по фужеру собеседника, глотнул, пренебрегая соломинкой, алкогольную смесь. Мужчина лишь пригубил, пряча в стекле недобрую ухмылку. Оглянулся привычно и умело, по-шпионски. Потом продолжил:
— Одним словом, я исчезаю. Меня не было и нет, запомни. Все команды — по телефону. Только по телефону. Все! Звонить буду в пятницу. Не получится в эту — перенесем на следующую. Пятница, с шести до семи. Жди. Сиди и жди. Уловил?
— Уловил.
— А чтобы не вышло накладки, скажу я тебе по-французски. Скажу: «Бонжур, малыш!» По-французски… Люблю Францию! Она мне всегда нравилась, хотя я там не бывал.
Прикидываясь мечтательным и душевным, смягчая жесткую прозу своей задачи, пожилой вдруг нелепо замурлыкал: