Эрвин сам сказал, чуть позже. Не впрямую, но мне хватило.
Мы разговаривали о чём-то, Эрвин курил — мне нравилось, когда он курил в постели — и я сказал в шутку, что мастер ки должен был с самого начала видеть меня насквозь.
Да, сказал Эрвин, так и было. Не с самого начала, но почти. Когда ты стоял у стены и требовал, чтобы я тебя к ней прижал, я чуть умом не подвинулся.
Я рассмеялся и спросил — а почему не прижал? Субординация мешала?
Эрвин моргнул.
Нет, ответил он серьёзно. Я не верил, что понимаю правильно. Ты тоже не верил, и из-за этого я окончательно во всём запутался. После того, как ты ушёл, я до вечера бегал по полосе препятствий.
Я уткнулся лицом в подушку, чтобы не захохотать в голос.
А что, удивился Эрвин, хороший способ, когда нужно не сомневаться и вообще не чувствовать. Меня в детстве научили.
В патронатной семье?
Да.
Эрвин, они тебя любили?
Наверно.
Я хотел спросить, считали ли они его своим сыном, и как часто ему нужно было «не чувствовать», но вовремя замолчал. За приёмных детей хорошо платят, в больших городах их порой берут как работу, а за отказ от ребёнка следуют санкции… Эрвину ещё повезло. Из таких семей подростки отправляются в больницу, тюрьму или петлю. Он выбрал лучший вариант — армию.
А энергообмен, спросил я вместо этого, ты затеял, чтобы убедиться?
Нет, ответил Эрвин, я хотел тебе помочь. Но я знал, что бывает при прямом эмоциональном контакте. И я хотел…
Чего?
Признаться.
Он смолк, потом посмотрел на меня и растерянно моргнул. Я хотел сказать, что люблю его, но не сказал. Отобрал у него сигару, затушил её, и поцеловал его в пахнущие вишней и табаком губы. Эрвин обнял меня и закрыл глаза.
…Он быстро учился. Вскоре мне уже не верилось, что тот самый Эрвин, который заставляет меня кусать подушку и расцарапывать ему руки в кровь, в первый раз вёл себя как школьник — и очень напуганный школьник.
Я сидел у него на коленях и расстёгивал на нём китель. Почему-то я запомнил, как сверкали форменные пуговицы и бляха ремня. Эрвин смотрел на меня жаркими, огненно-чёрными глазами, замерев, напрягшись, — так, будто безумно хотел ко мне прикоснуться, но кто-то это ему запрещал. Он не решался даже обнять меня, только позволял мне делать всё, что вздумается. Я поцеловал его в шею, прикусил мочку уха и положил его руки себе на бёдра. Пальцы у него были жёсткие и неуверенные, неумелые. Я погладил его по стриженой голове, и Эрвин закрыл глаза с видом растерянным и послушным… Всё хорошо, шёпотом сказал я ему, всё замечательно, и подумал, что кто другой на его месте вызывал бы жалость. Но не Эрвин Фрайманн.
Казалось, он сознаёт себя только как оружие и боится применить себя не по назначению.
А потом он словно опомнился. Я задохнулся. Показалось, рёбра хрустнут в таких объятиях. Тише, попросил я, Эрвин, это слишком… Он закрыл мне рот своим. В брюках у него ствол стоял твёрже, чем в кобуре. Я хочу тебя, сказал Эрвин, и меньше всего это походило на пошлую фразу из порно. На лице его выражалось искреннее изумление, словно он сделал открытие и сам ему поражался. Это уже было действительно забавно.
Я улыбнулся и сказал: возьми.
Иной раз лезвие идеальной заточки тянет приложить к коже, увидеть, как покатится капля крови и удивиться, что даже боли не ощущаешь… Желание, которое я испытывал, было сродни этому.
А через неделю мы впервые попробовали поменяться местами. Выяснилось, что мы оба любим быть снизу, и это внесло перчинку в пугающую идеальность наших отношений.
А ещё Эрвин всегда угадывал минуту моего пробуждения. Я успел привыкнуть к тому, что, проснувшись, увижу, как он лежит рядом, подперев голову рукой, и смотрит на меня, улыбаясь.
У тебя счастливый вид, сказал он однажды, даже во сне.
Я зевнул, потянулся и ответил — ну ещё бы.
К тому дню, когда «Тропик» вышел из плюс-пространства, я был не слишком компетентным и собранным, зато хорошо отдохнувшим и абсолютно счастливым человеком.
Часть вторая СЕРДЦЕ ТЫСЯЧ
По экрану шли миротворцы.
Голограмма разворачивалась во всю стену, проектор был мощный, импортный. Лет семь назад, в пору затишья перед бурей будущий начупр финансов в последний раз отправлял свой лайнер на ремонт и модернизацию. Оборудование на «Тропике» стояло такое, какое Циалеш уже не успел увидеть… Миротворцы Союза Двенадцати Тысяч сотрясали шагами твердь. Казалось, сейчас они превозмогут собственную призрачность, обретут плоть и ворвутся в единственную суперлюксовую каюту «Тропика», сметая торшеры и кресла. В огромных боевых экзоскелетах они казались грузными как горы, но двигались стремительно, как насекомые. Маскхалаты были отключены, иначе голокамера просто не распознала бы фигуры бойцов.
Над головой пронеслись тени универсальных истребителей. Фактор-М, вспомнил Николас, класс «Фактор модернизированный»… Во внутренних сферах они уже сорок лет как модернизированные, а соколы товарища Легерта летают на старье — и на тех, старых «Факторах» гоняют мантийцев в оортовом облаке. На таких кораблях ещё император мантийцев гонял.
Потом Николас подумал, что имперская военная пропаганда не любила образ человека в экзоскелете. На боевой машине — пожалуйста, в рубке корабля — сколько угодно, но не в экзоскелете. И такая важная военная профессия, как оператор беспилотных устройств, тоже оставалась в тени. Солдат Тикуана смотрел в камеру открыто и смело, ничего не боялся и ничего не стыдился — так же, как и его противник, мантийский «спортсмен». А вот миротворцы теперешнего Союза лиц не показывают.
К чему бы это…
Ролик закончился, экран брызнул призрачной звёздной моросью и вновь открыл двери в высокий, золотистым деревом отделанный зал, где происходили какие-то политические дебаты. Спорили гости на тему текущей политики Совета, а значит, всё происходящее было фарсом сродни тому, какой творился на совещаниях Народного правительства в присутствии Стерляди. Только стоил этот фарс не в пример дороже, выглядел роскошней и транслировался на всё Сверхскопление… на всю ойкумену, в которой Совет Двенадцати Тысяч ничего не решал. Обитаемым миром правили Неккен и Манта.
Корабль вышел из плюс-пространства на дальних подступах к системе Сердца Тысяч. Сейчас «Тропик» пересекал оортово облако. Приёмники ожили, и Николас запросил связь с Циалешем.
Улли-Красавчик сообщал, что, по данным независимых центров социологических исследований, во внешней сети резко возросла плотность рекламы службы в армии. В целом тематика «принуждения к миру» занимала теперь до четырёх процентов условного информационного поля. В значительной степени это произошло благодаря громким премьерам нескольких фильмов о Великой войне, что в определённой степени маскировало перемены. Но мантийцы не могли их не зафиксировать.
Что-то происходит, думал Николас, перелистывая каналы, Неккен уже начал действовать, а у нас ни малейшего представления нет о том, чего добивается корпорация. Это очень, очень плохо. Кое-что я, конечно, узнаю от господина исполнительного директора, но когда? Он наверняка заставит меня ждать. Богом забытые миры в семнадцатой сфере не должны рассчитывать на радушие Сердца Тысяч… тем более — мятежные миры. Государственная машина неповоротлива, структуры корпорации подинамичней будут, но информационное пространство меняется с каждым часом. Данные социологических исследований товарищ Лауфер получил две недели назад, замеры производились ещё раньше, значит, данные устарели.
Мы ничего не узнаем заранее.
Мы даже вовремя ничего не узнаем.
В «час Х» придётся соображать очень быстро — если вообще придётся… Точь-в-точь мыши под орбитальной бомбардировкой.
Чего хочет Неккен?
Николас откинулся на спинку кресла и потеребил губу.
В долгосрочной перспективе цели корпорации известны и понятны. У неё одна-единственная цель — выжить противника со своей территории. Приструнить Манту, вынудить её сидеть тихо и не тянуть щупальца к чужой зоне влияния… только как этого добиться? Единожды — и большой кровью — это удалось Роэну Тикуану, но уже ко времени его кончины мантийцы взяли реванш. Второго Роэна в Сверхскоплении нет.
Не войну же развязывать собирается Сердце Тысяч. Мир заплыл жирком, миротворцы прячутся от камер.
Столичные аналитики сами не могли сказать ничего внятного. Одни размахивали статистикой, делая из неё прямо противоположные выводы, другие несли откровенный бред. Социологи заявляли, что уровень ксенофобии в обществе достиг пика за тридцать лет, но даже ребёнку было понятно, что ксенофобские настроения диктуются с самого верха. Уж не в рамках ли подготовки к конфликту?
Зато аналитики товарища Лауфера высказывались прямей. Отдел мониторинга общественного мнения проделал большую работу и убедился, что, судя по состоянию умов во внутренней сети Циалеша, в данный момент на планете не реализуется ни одна из известных мантийских схем инфильтрации.
Столичные аналитики сами не могли сказать ничего внятного. Одни размахивали статистикой, делая из неё прямо противоположные выводы, другие несли откровенный бред. Социологи заявляли, что уровень ксенофобии в обществе достиг пика за тридцать лет, но даже ребёнку было понятно, что ксенофобские настроения диктуются с самого верха. Уж не в рамках ли подготовки к конфликту?
Зато аналитики товарища Лауфера высказывались прямей. Отдел мониторинга общественного мнения проделал большую работу и убедился, что, судя по состоянию умов во внутренней сети Циалеша, в данный момент на планете не реализуется ни одна из известных мантийских схем инфильтрации.
Из известных, повторил про себя Николас, терзая губу, но могут быть неизвестные. Что, если на нас решили обкатать новую схему?
Нет, гарантировал отдел мониторинга, просветительская работа ведётся неустанно, народ сохраняет бдительность и, хорошо понимает, что происходит. Даже инцидент в Волнорезах, где за контрреволюционную деятельность расстреляли директора школы, был воспринят адекватно. Сами Волнорезы долго и тяжело лихорадило, как всегда бывает после извлечения мантийца из подконтрольного ему пространства, но в интранете господствовали здравые мнения. Даже известный противник Народного правительства Макс Зондер не разразился очередной злобной статьёй.
Николас улыбнулся. Среди сотрудников отдела мониторинга не было допущенных к государственным тайнам, поэтому про Зондера составитель отчёта писал совершенно серьёзно.
Вроде бы за умы Циалеша можно было не беспокоиться… Вот только ура-патриотический тон самого отчёта Николасу очень не нравился. Читал ли отчёт Улли? Должен был. Спрошу его мнения, решил Николас и вновь подумал, что страшный человек товарищ Лауфер, замкнутый, непрозрачный… Ладно, заметил он, усмехнувшись, это паранойя. Улли всегда выглядел подозрительным, даже когда программистом в заводоуправлении работал, и всегда на него можно было положиться. И Доктор ему верит. Есть кое-что поважнее.
За прошедшие три недели в системе трижды появлялись мантийские «бабочки».
В последний раз тварь проявила пристальный интерес к станции связи. Древняя станция и без того дышала на ладан, большая часть её отсеков находилась на консервации, без неё Циалешу пришлось бы совсем туго… Товарищ Легерт отдал приказ, и с орбиты Двойки стартовал ракетный крейсер.
«Бабочка» ушла в плюс-пространство сильно потрёпанной, крейсер остался дежурить возле Тройки, а в интранете до сих пор ликовали. На сей раз факт вооружённого столкновения не стали скрывать от народа. Народ был в восторге. Снова и снова блоггеры пересматривали голографическую модель сражения, обсуждали детали, любовались мужественными, с лёгкой безуминкой лицами военных пилотов. Вот и новые герои пришли на смену героям Революции…
Да, подумал Николас, состояние умов самое здоровое. И Шукалевич, кстати, сидит тише воды. Его хозяев окоротили.
Но они не успокоятся. Они знают о посольстве. Что они собираются предпринять?..
…«Гарнизон», пятая серия» — вдруг сказали динамики, и зазвучал угрюмый марш, достойный очередного фильма о войне. Но это оказался мультсериал. На какой-то неведомой, дотла сожжённой планете отважные бойцовые псы в беретах и камуфляже сражались с жуткими зверями вроде белых медведей. С кого рисовали «медведей», было, в общем-то, ясно. Кокарды на собачьих беретах явственно напоминали имперские.
Из душа вышел Эрвин, полуголый, с мокрой головой. Николас отключил передачу. Экран превратился в фальш-окно, по которому плыли звёзды, орбитальные станции и бело-голубой шар Сердца Тысяч, издалека неотличимый от фантастической полузабытой Земли.
Фрайманн открыл бутылку минеральной воды, напился из горла, потом подошёл ближе и опёрся о спинку кресла, нависая над Николасом. Тот запрокинул голову. Эрвин улыбнулся, поцеловал его сначала в макушку, потом за ухом, и прижался виском к виску.
— Пока ты спал, — сказал он, касаясь кожи тёплым дыханием, — я ходил в рубку.
— Как там дела?
— Пилоты стухли со скуки. Они давненько так далеко не летали. Знаешь, как развлекаются пилоты в плюс-пространстве?
— Смотрят порно?
Эрвин засмеялся. Выпрямился, встрепал Николасу волосы и стал массировать ему плечи; Николас блаженно прикрыл глаза.
— Так и умом подвинуться можно, — сказал Фрайманн. — Нет. Они учатся. Проходят всякие самоучители. Слушают краткие курсы с лекторами-ИскИнами. Учатся на всех подряд, от программистов до флористов.
— Я думаю, они уже подвинулись умом, — заметил Николас, улыбаясь.
Эрвин фыркнул.
— Они такие и были. Иначе не пошли бы в пилоты.
— Но то, что они скучали — хороший знак, — проговорил Николас задумчиво. — Это значит, что наш «Тропик» летает бодро, внештатных ситуаций не было. Признаться, я беспокоился. Корабль старый.
— Это хороший корабль, — сказал Эрвин.
— Да, — Николас вздохнул. — И лучшие три недели в моей жизни.
— В моей тоже, — серьёзно ответил Эрвин.
Николас поднялся с кресла. Эрвин притянул его к себе, поцеловал, и Николас прижался к горячей груди, закинул руки Эрвину на плечи. Эрвин расстегнул на нём рубашку, распахнул её; от соприкосновения кожи с кожей продрала дрожь от макушки до пяток. Николас тихо застонал и закрыл глаза. Руки Эрвина бродили по его спине, Эрвин целовал его в шею, слегка прихватывая кожу зубами. Николас обхватил ладонями его голову и поцеловал его в губы, крепко, раскрыв ему рот языком. Подался вперёд, ощущая твёрдые, как камень, мышцы пресса и напрягшуюся плоть под ними.
— Ещё сутки, — проговорил Эрвин. Дыхание его участилось.
— До посадки на платформу. И ещё неизвестно сколько до того, как нас пригласят вниз, — Николас уткнулся лицом в его плечо. — Но я уже хочу лететь обратно…
Спокойное время кончилось. Они ловили последние минуты своего медового уединения, остро сознавая, что так, как было — уже не будет. И последние крохи, последние капли тающей сладости казались ещё слаще.
…Эрвин выгнулся, его чёрные как вишни глаза закатились, на шеё выступили жилы. Пальцы железными скобами сжали запястья Николаса, ноги крестились у того за спиной, на несколько секунд он перестал дышать — и, наконец, расслабился. В тот же миг Николаса сотрясла дрожь, и жаркая волна пробежала по телу, одарив радостью и бессилием.
Николас сполз на пол, ткнувшись лбом в эрвиново колено. Эрвин перевёл дыхание, сел на постели и поднял его за плечи, притягивая к себе.
— Знаешь, что я думаю? — пробормотал Николас.
Эрвин что-то неразборчиво выдохнул, целуя его.
— Хорошо, что мы… всё поняли до отлёта, — продолжал Николас, упрямо уворачиваясь от поцелуев в губы.
— А ещё раньше бы — ещё лучше.
— Нет, я о другом… я бы уж точно не стал брать с собой смазку… хотя, — Николас фыркнул, — на круизном лайнере должны быть такие вещи.
Лицо Эрвина на миг стало невыразительным. Он недоумённо моргнул. Потом коротко помотал головой, отказываясь размышлять о комплектации круизных лайнеров, и втащил Николаса к себе на колени. Откинулся на спину, опрокидывая Николаса на себя сверху, провёл, плотно нажимая, ладонями по его спине от шеи, по бёдрам… Николас укусил его за плечо.
— Подожди, — шепнул он. — Давай позавтракаем.
Есть они иногда спускались в кафе-столовую лайнера, но сейчас не стали, и манипулятор доставил заказ в гостиную их люксовых апартаментов. Завтракали в молчании. Взгляд Николаса против воли то и дело устремлялся на голографический экран, по которому, безмятежное и страшное, медленно шествовало Сердце Тысяч. Николас думал, что экран надо бы отключить, он совершенно не нужен сейчас — но почему-то не отключал.
— Ты беспокоишься, — сказал, наконец, Эрвин.
— Да.
— Из-за Йеллена?
Николас помолчал.
— Я смотрел запись несколько раз, — сказал он тихо. — Сначала, ещё на Циа, я решил, что Неккен хочет что-то от нас получить. То, что нельзя взять силой. Я долго ломал голову над тем, что это может быть. Потом я подумал, что Йеллен с этой своей записью имел цель ещё и унизить нас. И я окончательно запутался. Он не может требовать, но не собирается и просить. Я не понимаю. Это меня пугает.
Эрвин смотрел на него пристально, внимательно. Потом чёрные глаза стали отстранённо-холодными и словно обратились внутрь: Фрайманн размышлял. Наконец он вздохнул, поднялся с кресла и подошёл к Николасу.
— Йеллен тебе скажет, — проговорил он.
Он присел на подлокотник, погладил Николаса по голове, обнял за шею крепкой тёплой ладонью. Николас поцеловал ладонь и обернулся к Эрвину. Тот выглядел печальным, но излучал спокойствие.
— Я знаю, — кивнул Николас. — Но у меня будет очень мало времени на размышления.
— Ты ответишь ему, что тебе нужно время на размышления.