— Нет, этот мирный веселый дом действительно не похож на прибежище убийцы, — Кравченко покачал головой. — Тут у вас, Шура, водевиль прямо какой-то разыгрывается. Ей-богу.
— Сейчас он тебе покажет водевиль, — Сидоров приподнял свитер и дотронулся до кобуры.
Толпу любопытных постепенно оттеснили к первому подъезду, однако она все прибывала и напирала. Казалось, что здесь собралось уже все население городка. Никакие уговоры разойтись не помогали. Тогда улицу и двор перегородили милицейскими машинами.
Обошли все подъезды — ничего, везде тишина, любопытство и полный порядок, и жители вроде все на местах.
Тогда снова обратились к третьему подъезду. Туда ушла первая группа, возглавляемая Палиловым, который не расставался теперь с радиотелефоном. Кравченко оставил опального Сидорова и потихоньку приблизился ко второй группе сотрудников, ожидавших на ступеньках подъезда команды к действию. Эти тоже, как и в первой группе, были с рациями, однако без радиотелефона, и по их напряженным лицам было заметно, как они волнуются.
— В тридцать четвертой по-прежнему никто не открывает, — донеслось из рации. — В квартире тихо. Пригласите представителя жэка, понятых, пусть сюда поднимаются.
Попробуем вскрыть.
— Э-э, парень, а ты что тут делаешь? Ты жилец? Из какой квартиры? — спросил у Кравченко один из оперативников. — Не из этого дома? Тогда вали отсюда по-быстрому, не до тебя тут.., или подожди, эй, подожди, слышь, не трус, нет? Тогда помощь не окажешь?
— И даже с удовольствием, — кивнул Кравченко. — А вон вам и второй понятой. Егор, иди сюда!
Вот так они с Шиповым попали во вторую группу захвата, это, конечно, было громко сказано, но все же…
Сердце Кравченко учащенно билось, когда они входили в пропахший едкой кошатиной подъезд и поднимались по лестнице. На площадке третьего этажа было не протолкнуться от сотрудников милиции. Дверь тридцать четвертой квартиры была обита черным дерматином. Из дырок там и сям торчали клочья грязной ваты.
— А у меня нет ключей, — с ходу заявила техник-смотритель. — И привычки такой не имею от чужих квартир ключи держать. Их обворуют, а я отвечай, отдувайся.
— Так что ж вы раньше молчали! — коротыш Палилов аж полиловел от злости. — Это ваше упущение, вернее, нарушение. А вдруг в доме пожар, людей невозможно эвакуировать. Что ж нам теперь, дверь взламывать?
— Андрей Тимофеич, зачем взламывать. — Участковый чутко прислушался. — Там вроде нет никого. Ежели убедиться наверняка хотите, хм.., что ж, там внизу Сидоров…
— Ну?
— Так он любую дверь с закрытыми глазами откроет!
У него врожденный талант к этим делам, — участковый смущенно кашлянул.
Через минуту приглашенный снизу опер уже занял первый ряд шеренги осаждающих дверь, внимательно осмотрел замок.
— Спичку зажгите, пусть мне кто-нибудь посветит, — попросил он, и светить бросился не кто иной, как Палилов. На время служебные трения были забыты; оба, сопя, склонились к замку.
— Робят? Помочь не треба? — рявкнул с четвертого этажа бас церковного регента. Обладатель его, видимо, вышел на лестничную клетку и свесился через перила.
— Степа, тебе ж русским языком сказали: сиди дома, — участковый даже не обернулся на этот призыв, так был поглощен зрелищем того, как Сидоров пытался открыть английский замок. Нижний он открыл быстро, приступил к верхнему. И вот тут…
Все дальнейшее произошло в течение секунды. Как рассказывал потом главный очевидец — патрульный, стоявший на площадке чердака и охранявший слуховое окно, началось все с того, что в сорок третьей квартире, как раз на пятом этаже, открылась дверь и показалась коляска, в ней — грудной беззубо-улыбчивый младенец, а следом молодая мамаша в модном шерстяном пончо.
— Что тут происходит? — спросила она рассеянно. — Молодой человек, помогите спустить коляску, мне с сыном пора гулять.
* * *— Внутри точно никого нет, — в это самое время на третьем этаже Сидоров поворачивал в замке подобранный ключ. — И этот заперт, как и нижний, на два оборота, так что не может никого быть и…
— Ты чего, паря? Куда это ты, а? — бас регента снова громыхнул на четвертом этаже. В нем явно слышалось удивление. Эхо метнулось в слуховое окно, спугнув стайку воробьев, и…
Кравченко вздрогнул от неожиданности, вздрогнули и на секунду замерли все: ЧТО ЭТО? Шаги вверх по лестнице — кто-то бежит сломя голову на пятый этаж. Сначала изумленный, а затем визгливо-женский крик: «Что вы делаете?! Куда вы?! Это моя квартира, пустите! Не смейте трогать ребенка!» Плач младенца, лязг захлопнувшейся двери, а затем уже — лавина новых оглушающих звуков: грохотом, эхом отдающихся на всех этажах. Это мчались вверх по лестнице те, кто уже безнадежно опоздал. Треск раций, сухой щелчок, яростная перебранка: «А вы куда смотрели?! Почему не приняли мер к задержанию?! Кто отвечает за операцию, вы или я?!» — «Там дверь железная в квартире!» И как последний убийственный разряд — новость, передающаяся из уст в уста, от рации к рации:
«С ним двое заложников!»
На площадке между четвертым и пятым этажами стонала молодая мамаша. Сидела на полу у батареи — пончо скомканное, на щеке — багровая ссадина.
— Он по лестнице и ко мне, — всхлипывала она, судорожно хватая за руки склонившегося к ней сотрудника милиции. — А коляска в дверях застряла. А он меня отшвырнул, а сам в квартиру и Костика с собой… Там и бабушка моя, и Костик с ним. Ой, что же это теперь? Что будет? Что он с ними сделает? Да кто он такой вообще?! Откуда он тут взялся?
— Т-ты, что ж это т-ты, Степа, он же у т-тебя в квартире б-был, так, что ли? — участковый, заикающийся от волнения, сгреб за рубаху потного осоловелого и с трудом соображавшего церковного запевалу. — Все это время у тебя в квартире, да?! Т-ты ж преступника укрывал, убийцу, он же… Да ты понимаешь или нет?!
Регент дышал точно кит, выброшенный на сушу. В нечесаных волосах его и библейской бороде застряли перышки зеленого лука.
— Ты кто такой, что на меня голос повышаешь?! — он рявкнул так, что стены задрожали. — Какого еще убийцу я укрывал? Где? Это Юрку-то?!
— Сколько он у тебя прожил? — выходил из себя участковый.
— Шестой день живет. А что, запрещается? Я его на пристани встретил, вернее, он меня… Как? А так! А ты узнай сначала, а потом ори, — рокотал регент. — Слаб я был, на ногах не стоял. Во славу божью это не возбраняется, но сказано в Писании — знай свою меру. А я меры своей не знаю. А он до меня, грешника, погрязшего в пьянстве своем, снизошел. Это ведь понять надо! Все ведь мимо шли, все! Никто и руки не подал, когда я в грязи валялся.
Переступали, как через скотину. А Юрка не побрезговал: до самого дома меня, борова обожравшегося, на своем горбу пер. Это что, не поступок, по-вашему, не милосердие божье?!
А я на милосердие — милосердием отвечаю. Жрать хочешь — холодильник вот он, пользуйся. Голову преклонить негде — у меня диван пустует, живи. Сказано в Писании: страждущего прими, аще воздается…
— Какого там страждущего?! — участковый заскрипел зубами. — За ним четыре убийства, его неделю как ищут, он из психбольницы сбежал! Знаешь ты это, христолюбец?
Из псих-боль-ни-цы! Хорошо еще тебя, дурака, не грохнул, а то бы…
— Знаю, откуда бежал он. Сказал он мне. — Регент вытер со лба пот, выпрямился во весь свой могучий рост и в этот момент показался Кравченко похожим на Тараса Бульбу, которого злые ляхи волокли на казнь. — Не кричи, Семеныч, не глухой я. И знаю, что Юрка ушел из дома скорби.
— Из психушки, ну?!
— Я б тоже оттуда ушел. И ты бы, Семеныч, тоже.
Думаю, как раз ты, милый, и дня бы в том аду не прожил.
Спятил. Так что не суди — и не судим будешь.
Пока на четвертом этаже шел этот диспут, на пятом все лихорадочно к чему-то готовились. Правда, никто толком еще не знал, что ему делать. Подчиненные смотрели в рот начальству, начальство взвешивало вновь открывшиеся обстоятельства, оценивало ситуацию и медлило.
— Вы видели в руках нападавшего какое-нибудь оружие? Топор у него был? — вокруг бьющейся в истерике молодой мамаши суетились Палилов и два зама (неизвестно по каким вопросам) начальника городского ОВД, а также причитающая соседка.
— Я ничего не видела. Ничего! На нем такой длинный плащ, что-то зеленое, военные такие носят, я забыла, как это называется, — женщина затравленно озиралась, как лиса в капкане. — Не видела я ничего, не успела даже.., он схватил коляску.., меня толкнул в лицо… А Костика…
— Сколько вашему сыну лет? — спрашивал Палилов.
— Восемь месяцев.
— Там и ваша родственница в квартире, кто она, кем вам доводится?
— Моя бабушка, ей восемьдесят семь, у нее шейка берцовой кости сломана, она только на костылях по квартире… Господи, что же он там с ними сделает? Он же.., их убьет, да?!
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, мы примем меры.
А что же вы, гражданочка, двери-то такие делаете в квартире? Разве это сейф банковский? Как нам вскрывать-то ее прикажете? — Палилов качал головой. — Разве жэк дает разрешение на подобное нарушение? А решетки у вас на окнах для чего?
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, мы примем меры.
А что же вы, гражданочка, двери-то такие делаете в квартире? Разве это сейф банковский? Как нам вскрывать-то ее прикажете? — Палилов качал головой. — Разве жэк дает разрешение на подобное нарушение? А решетки у вас на окнах для чего?
Потерпевшая смотрела, точно не понимая, и вдруг разразилась истошным воплем:
— Дверь зачем? Решетки?! А ты забыл, как я лично к тебе осенью приходила, когда к нам с крыши по пожарной лестнице влезли? Забыл? Шубу взяли норковую, мужнину шапку новую, видеоплейер, золото, что от мамы досталось… А ты нашел мне вора?! А что говорил? Безнадежно, мол, бесперспективно, заявление забрать уговаривал. О господи! Да что вы на меня так смотрите? Делайте же что-нибудь, там же сын мой, сын!
— Отстаньте вы от нее, — зашипела на Палилова соседка, — не видите, не в себе она. Сердца, что ли, совсем нет?
— Муж ее где? — жестко спросил Палилов.
— Он у финнов калымит по контракту на бумажной фабрике. На квартиру новую они копят. Ну пустите, пустите, я ее к себе пока отведу. Пойдем, милая, сейчас они все сделают. Цел будет твой Костик.
— Так, выход один, — Палилов повернулся к подчиненным. — Применение спецсредств. Если разбить окно, то через решетку легко можно.., так, готовьте все, что необходимо. Быстро!
— Что? Что вы сказали? — потерпевшая вырвалась от соседки. — Что они делать собираются?
— Не волнуйтесь, применим спецсредства. Это газ такой безвредный, они все уснут, и преступник, и…
— Не смейте! Слышите? Не смейте этого делать! Вы ж ее убьете. У бабушки астма, она даже пыльцы цветочной не переносит, а Костик.., ему же восемь месяцев всего, разве можно его газом травить?!
— Никто никого травить не собирается. — Палилов уже колебался, переключил рацию. — Так, прием, у одного из заложников астма, могут возникнуть осложнения. Отставить пока спецсредства. Попробуем…
— Если он к окну подойдет, из дома напротив его ж можно грохнуть, — шепнул участковому, сверлившему тяжелым взглядом молчаливого и мрачного регента, стоявший подле Кравченко молоденький опер — злой, решительный, но при этом совершенно растерявшийся. — Вот гнида, а? Дайте мне оптическую, да я его сам, своей рукой…
— Где ж ее, оптическую, взять? — участковый снял фуражку. — Спецназ тут надо из Питера вызывать, но пока доедут… А потом, он же невменяемый. По закону применять оружие не имеем права.
— Пошел этот закон знаешь куда?!
— Тише! Тише вы! — крикнул оперативник, стоявший у самой двери. — Он что-то говорит, я слышу.
На этаже в мгновение ока воцарилась гнетущая тишина. Потом раздалось какое-то едва слышное хлюпанье, бормотанье, потом…
— Отпустите меня… — голос за дверью был странным — высоким и тонким, словно и не человек говорил, а шакал выл, пытаясь подражать человеку. — Я не могу…
Я умираю, умираю…
— Пустовалов, немедленно откройте дверь! Откройте и выходите, — громко велел Палилов. — Никто вас не тронет, я обещаю.
— Отпустите меня.
— Откройте дверь!
— Я подыхаю, отпустите!
— Да вас никто не держит! Вы свободны. Откройте дверь, позвольте забрать ребенка, и вы свободны, — голос Палилова задрожал фальшиво и мягко. — Неужели вам малыша не жаль?
— Я умру, умру, умру. Он умрет. Вы тоже умрете. Все умрут!
— Юрий Петрович, мы все просим вас: откройте дверь, никто не причинит вам никакого вреда. Напротив, мы помочь вам хотим. — Палилов среди мертвой тишины наклонился к замочной скважине, потом стукнул в дверь костяшками пальцев.
— Прочь! — взвизгнули за дверью. И следом с надрывом заорал младенец. — Вы лжете! Я знаю, что вы хотите со мной сделать! Я ВСЕГДА ЭТО ЗНАЛ! — В квартире что-то грохнуло, раздался звон битой посуды и истошные старческие вопли:
— Да что ж это робитъся-то, Господииисусехристе!
— Пустите меня к нему, — регент пытался оттолкнуть сотрудников милиции, прорываясь к двери. — Юра, послушай меня! Это я, Степан, Юра, открой, отдай ребенка!
Его не пустили, он стал орать, даже попытался кого-то ударить, его поволокли вниз. Все кричали, стремясь словно бы этими яростными воплями заглушить что-то. Может, тишину, которая нестерпимо давила на нервы.
Только Сидоров молча стоял у лестничной батареи, повернувшись спиной ко всему этому аду. Кравченко и Шипов-младший, ошарашенные всеобщей неразберихой, спустились к нему.
— Я даже представить себе не мог, что заложников берут и освобождают вот так.., так… — Шипов запнулся. — Это же сумасшедший дом какой-то — ведь никто же ничего… Но что-то делать они же будут, а?
— Когда в нашей драгоценной столице на Фрунзенской набережной взяли заложников в обменном пункте, то наши не придумали ничего лучшего для их освобождения, как подогнать к дому бронетранспортер и проломить стену. — Сидоров говорил как автомат. — И это потом называлось у них образцовой операцией. Тут таких образцовостей не выйдет — этаж подкачал. Если только броневертолет не подгонят.
— Вы что, смеетесь, что ли? — Шипов скривился.
— Я? Посмотри на меня, мальчишка, ну? Я смеюсь?! Я?!
— Тихо, тихо, — Кравченко плечом оттер Шилова от разъяренного опера. — Нам еще между собой гавкать не хватало. А действительно, Шура, что делать-то, а? Что, по-твоему, при таком раскладе надо делать?
Но Сидоров молчал. Кусал губы.
— Ну хорошо, стрелять в него нельзя — больной. Хотя.., говорит он связно, не бредит же! — продолжал Кравченко. — «Черемуху» — нельзя: заложники скукожатся, дверь ломать — тут либо автоген нужен, либо шашка тротиловая. На окнах — решетки, даже если к грузовику прицепить — все равно не сдернешь, высоко да тут во дворе и грузовику-то не развернуться. И что же…
— Вызывайте врачей, что ли! — Палилов скатывался по лестнице, бросая на ходу вялые распоряжения. — Будем уговаривать пока что, а там… — Он поймал взгляд Сидорова, поперхнулся и быстро засеменил вниз.
И вот час за часом потянулась «стадия разговоров».
У двери, за которой скрывался ненормальный и его жертвы, перебывала уйма народа: регент, почти все соседи (так сказать — люди из народа, авось псих на простоту клюнет), сотрудники милиции (каждый воображал, что именно ему посчастливится «найти ключ» — однако «ключа» не нашлось, потому что преступник не выдвигал никаких требований), глава городской администрации, пообещавший Пустовалову «лично проследить, чтобы с ним в случае его добровольной сдачи обошлись гуманно». Привезли местного батюшку — молоденького, полупрозрачного (то ли от голода, то ли от поста), похожего на одного из тех библейских отроков, что спаслись из «пещи огненной». Этот проникновенно и шепеляво увещевал не столько Пустовалова, сколько всех остальных: «Надо оставаться людьми, не терять облик человеческий… Надо терпеть… Надо возлюбить…»
— Да он вас не понимает, батюшка! — не выдержав, разозлился начальник ОВД. — Вы ж не проповедь в храме читаете! Нам надо уговорить преступника сдаться закону!
Священника сменил заведующий городской больницей, затем слово снова взял глава администрации, потом прокурор, затем за дело взялся сам начальник ОВД:
— Отпусти ребенка, Пустовалов! Слышишь меня? Обещаю, с тобой обойдутся строго в рамках закона. У тебя будет лучший адвокат. Ты понимаешь, что такое адвокат?
Ведь не дурак же ты? Ну? Выходи, не бойся. Ты же умный, ты все понимаешь!
А за дверью грохотала мебель, трещали сломанные стулья, хлопала об пол посуда. Выла, точно раненая волчица, старуха, и надрывался голодный напуганный ребенок.
И так час за часом.
Обстановка накалялась.
— Ну почему они ничего не предпринимают? Они не могут ничего? — все допытывался Шипов-младший, примостившийся на полу чердачной площадки и наблюдавший за происходящим через решетку перил. — Сколько мы будем вот так сидеть?
— Тебя тут, кажется, никто не держит. — Кравченко смотрел в грязное чердачное окно: внизу во дворе собралась уже огромная толпа: прохожие, жильцы, зеваки. Слышались возгласы: «Безобразие! Если милиция ничего не может — мы сами его возьмем! Пустите, мы с ним сами разберемся! Пусть отпустит мальчика!»
Камуфляжники из оцепления еле-еле сдерживали рассерженных людей.
— Немедленно успокойте толпу! — приказал Палилову начальник ОВД. — Нам только массовых беспорядков не хватало.
Но куда там успокоить! Градус гнева толпы поднимался точно тесто на дрожжах. И неизвестно, на кого бы в конце концов этот гнев выплеснулся, как вдруг…
Кравченко увидел, как к подъезду, расталкивая зевак, протискивается сотрудник милиции в форме, а следом за ним докторша из лесной школы — Наталья Алексеевна.
Заметил ее и Сидоров. Заметил и изменился в лице.
Она поднялась на пятый этаж быстро, запыхалась, но внешне выглядела спокойной и собранной. Очки-хамелеоны строго поблескивали. Сидоров ринулся к ней, как коршун к цыпленку.
— Наташка, ты зачем здесь?!