— Егор, не боитесь простудиться? — Мещерский вышел на террасу. — Пойдемте завтракать.
— Сейчас, спасибо. Надо немножко в форму прийти! — Шипов оперся на турник грудью. — Дождь теплый, грибной.
Зверева и ее аккомпаниаторша находились в спальне.
Оттуда доносились их громкие голоса — беседа шла на повышенных тонах. Прежде чем постучать, Мещерский чуть помедлил.
— А я говорю: не делай этого! — пылкий призыв, а точнее, команда Майи Тихоновны. — Потом сама сто раз пожалеешь. Ведь это же блажь. Ну согласись — это ничего больше, как фантастическая блажь!
— Может быть, — голос Зверевой раздраженный, глухой.
— Ты меня послушай. Разве я давала когда-нибудь тебе дурные советы?
— Нет, Майечка. Но даже твои самые лучшие советы мне иногда хотелось не слышать.
— Ах вот даже как?
— Занимайся, пожалуйста, своими делами, хорошо? Со своими я как-нибудь разберусь сама.
— Марина Ивановна, можно? — тут Мещерский постучал в дверь. — Завтракать зовут.
— Уже идем, спасибо, — ответ — хором, поспешно, вежливо.
Озадаченный, Мещерский поплелся назад. В столовой Корсаков — без повязки, гладковыбритый, с чистыми, отливающими золотистым шелком волосами, одетый в нарядный белый свитер и белые джинсы, — подвинул стул Мещерскому и шепнул:
— Привет, спали хорошо?
— Отлично, — Мещерский выбрал на блюде тост поподжаристей.
— Ребята поздно вчера вернулись?
— Угу, — Мещерский хрустел тостом. — Так нализались на радостях, что вся эта история благополучно завершилась: псих в мир иной откочевал. Туда ему и дорога.
— Он ведь еще одно убийство совершил?
— Да. Зарубил какого-то инвалида. Потом заложников взял. Словом, жуткий тип. Все, с кошмаром покончено, — Мещерский покачал головой. — А знаете что, Дима?
— Что?
— Сидорова следовало бы теперь принудить публично извиниться. А если откажется — заставить по суду.
— А это возможно?
— Если захотеть — да. Я бы на вашем месте его прежних безобразий вот так без последствий не оставлял бы.
Они должны нести ответственность за свои действия.
— Ох, не умею я этого, — Корсаков поморщился. — Да пошел он куда подальше! Еще связываться с этим кретином.
— С кем это вы там связываться не хотите? — Зверев с томным видом улыбнулся, добавил себе сливки в кофе, попробовал и добавил еще.
— Да с тем громилой из угрозыска, — Корсаков уныло глядел на сахарницу. — Он, конечно, работает варварскими методами. Людей оскорбляет ни за что ни про что. Но и его понять можно. Такое напряжение, такая сволочная у него работа… А ну их всех в болото. Что с похоронами решили, Григорий Иванович?
— Агахан уже сегодня обо всем попытается договориться, — Зверев потянулся к вазе с фруктами, выбрал персик. — Дальше уже это дело волокитить им смысла нет.
И так все ясно. Неделя уже пролетела, как Андрея с нами…
— Шесть дней, — сказала вдруг Алиса. — Не неделя — меньше. Со дня его смерти прошло шесть дней. Я считала.
Тут все примолкли ради приличия — ангел грусти пролетел. Зверев протянул девушке персик.
— Не хочу, — она опустила глаза.
— Очень сладкий, — в его голосе — только мягкость и грусть. Отеческие чувства. Никакого желания, никакого кокетства, — Я не хочу.
— Как мед. Попробуй. — Он взял ее за руку. Подержал секунду, потом положил персик на открытую ладонь.
— Я же сказала, не хочу! — Алиса резко дернулась.
Персик покатился по скатерти прямо к тарелке сидящего напротив Новлянского.
Обычно крайне бдительный к выходкам сестры, «яппи» на этот раз и бровью не повел.
— Гриша, ты что к моей принцессе пристаешь? — Зверева и Майя Тихоновна — обе в скромных домашних платьях (однако эта скромность была произведением лучшего европейского Дома мод) — усаживались за стол. Певица кротко улыбнулась брату.
— А мне хочется к ней приставать. Отчего-то. — Зверев взял из вазы другой персик, надкусил. — Лисенок сегодня постится.
— Лиса, у тебя ничего не болит? Как себя чувствуешь? — заботливо осведомилась Зверева.
— Спасибо, хорошо. Прекрасно.
— Тебе надо больше бывать на воздухе и больше есть.
Смотри, совсем прозрачная стала. Приедем в Москву, сделаем полное обследование — думаю, диету твою пора пересмотреть. Если врачи позволят, осенью поедешь в Зальцбург, там есть клиника хорошая, мне говорили. Живот сегодня не болел?
— Нет.
— Ну, тогда все хорошо. Очень сыро в доме, — Зверева уже обернулась к Файрузу. — Надо протопить камины в гостиной и зале.
— Может, прибавить отопления? — секретарь кашлянул. — Простите, я правильно выразился, как это по-русски…
— Мы тебя поняли, Агахан, — Зверева наградила и секретаря царственно-благосклонной улыбкой. — Нет, не надо отопления. Достаточно хорошенько протопить камины.
— А мы на даче в холода печку всегда топили, — Майя Тихоновна положила себе на тарелку яичницу-глазунью с ветчиной и помидорами. — Милое дело: дрова в печке трещат, убаюкивают. Все эти ваши новомодные обогреватели, эти камины-душегубки — муть. То ли дело печь — вот это вещь. В Европе вся эта жантильная видимость только из-за их несусветной жадности пропагандируется.
В столовую вошел Шипов, переодевшийся в сухое. Поздоровался со всеми и сел на свободное место.
— У нас на старой даче тоже печь была, — сказала Зверева.
— В прошлом году, — Майя Тихоновна улавливала вилкой в тарелке скользкий от желтка кусочек ветчины, — в прошлом году, ну, когда мы с агентом по недвижимости ездили дачу для тебя подбирать, я в Краскове очень даже приличные видела. Не хуже, чем эта твоя мхатовская на Николиной Горе. И как раз с печным отоплением.
— Да эту хижину все равно сломали бы, Майя Тихоновна! И печку бы вашу порушили, — усмехнулся Новлянский. — На Николиной дом до фундамента разобрали, мало ли, что в нем когда-то сама Книппер-Чехова жила.
Там же все заново строить пришлось. Главное — участок хороший выбрать, адом…
— В Краскове участки что надо. И места красивые, тоже вот все сосны, песочек, на здешние угодья похожи.
Этот дом ничего, но такая все-таки даль! Нет, Марина, тебе его продать со временем придется. — Майя Тихоновна уже подбиралась к пирожному с кремом. — Зря вы меня тогда не послушали. Надо было этот дом продать, а на Краскове остановиться. Да, кстати…
Тут заработал радиотелефон. Файруз дотянулся до буфета, где он лежал.
— Дача Зверевой Марины Ивановны, кто говорит? — Он сделал жест, призывающий к тишине. — Марина Ивановна, это из посольства Великобритании, секретарь господина Милвертона сообщает, что доставили какой-то клавесин… Да, да, слушаю вас со вниманием.
— Кстати, Марина, я совсем забыла тогда тебе сказать, — Майя Тихоновна слегка умерила свой командирский голос. — Ведь там, в Краскове, ну, когда ты мне поручила отвезти те деньги, ну помнишь, я знаешь кого там встретила? Вернее, не встретила, а увидела…
— Марина Ивановна, секретарь господина Милвертона спрашивает, когда вы вернетесь в Москву, — шепотом осведомился Файруз.
— Не знаю, не решила еще, на той неделе или… Тут все решится, Андрюшу проводим и… — Зверева вздохнула. — Неужели не понятно, что мне сейчас не до этого? Придумай что-нибудь сам.
— А что это за англичанин такой из посольства с клавесином? — спросил Зверев.
— Чудак один. Весьма приличный музыкант, несмотря что атташе по культуре или что-то в этом роде. Очень милый. В прошлом году приобрел на аукционе подлинный клавесин Чимарозы [6], — Марина Ивановна подлила в чашку фруктового чая. — А сейчас привез его сюда. Играть на нем собирается. Там очень необычный звук.
— Клавесин Чимарозы? Да ведь это кучу денег, наверное, стоит? — Зверев прищурился. — А от тебя что он хочет?
— Ничего. Наверное, не терпится похвастаться. Агахан, скажите ему, что, как только я приеду в Москву, вы с ними свяжетесь.
— Но Марина Ивановна, господин Милвертон хочет сказать вам что-то лично, — Файруз округлил глаза.
— Бог мой, нигде покоя нет, — Зверева взяла телефон и вежливо и устало заговорила с англичанином по-итальянски — скорей всего из желания поставить докучливого "собеседника в неловкое положение.
— Шура, у тебя молока горячего не осталось? — спросила Майя Тихоновна. — Что-то горло с утра болит, глотать больно.
— Принести? — домработница поднялась.
— Сиди, я сама схожу. Юноша, а не пора ли товарища вашего будить? — осведомилась Майя Тихоновна у Мещерского. — Да уж, натерпелись они вчера. Егор, ну а твои дела как?
— Мои дела — это мои дела. Майя Тихоновна, — ответил Шипов холодно. — Спасибо, неплохо.
— Да уж вижу, как неплохо. — Она не спускала с него тяжелого настойчивого взгляда.
Шипов молча пил кофе.
— Ой, смотри, рыцарь, с огнем играешь, — сказала вдруг Майя Тихоновна веско, покачала головой и, как ладья под парусами, поплыла на кухню.
А Мещерский решил — и правда, пора будить Кравченко, хватит ему дрыхнуть. Ему не терпелось узнать все подробности о том, как нашел свой конец маньяк-убийца.
А так же, что решили с пистолетом и как дальше будут обстоять дела с тем, кто убил из него бультерьера.
Глава 23 БРИТВА МЕЖДУ КЛАВИШЕЙ
Однако Кравченко, обычно не упускавший возможности похвастаться, на этот раз распространялся о том, что произошло на Октябрьской улице, скупо и неохотно. Получалось даже, что все вопросы Мещерского оказывались в несколько раз длиннее его ответов, хотя прежде дара лаконизма у Кравченко не замечалось. Приятели сидели рядом на диване. Смотрели на дождь за окном. Кравченко курил.
— И что, действительно ничего нельзя было сделать, когда Пустовалов забаррикадировался в квартире с заложниками? — настойчиво допытывался Мещерский.
— Ничего. Наверное. — Кольцо дыма к потолку.
— Но ведь тебя этому специально обучали, в том числе наверняка моделировали и аналогичные экстремальные ситуации. Ты же профи, Вадя, в этой вашей чугуновской службе безопасности, в «Лилии», в конторе, наконец, неужели вот такие захваты заложников не становились предметом обсуждений, занятий, тренинга и…
— Кое-что было. Теория. Фигня. — Снова кольцо дыма. На этот раз кривое и неровное.
— А за каким лешим вы тогда со своих клиентов такие деньги дерете, если даже не можете в такой элементарной ситуации, когда бандит — не урка, не террорист, не чеченский боевик, а просто какой-то полоумный урод, без оружия хватает людей, ничего реального сделать для их освобождения и защиты?! Как же тогда прикажешь вас понимать?!
— Никак не понимай.
— Но неужели тебе самому не хотелось как-то вмешаться в этот бардак? Вон женщина, говоришь, рискнула жизнью, нашла подход к этому сумасшедшему, совершила какой-никакой, а поступок, а вы, а ты.., а ты-то, Вадя, с твоими способностями, с твоим опытом, с твоими амбициями, наконец! Что ж, так все в сторонке и стоял, а? Я думал, ты покажешь там всей этой деревенщине настоящую работу, телохранительством своим блеснешь, а ты…
— Слушай, хватит. Хватит издеваться, — голос Кравченко дрогнул. — Прекрати.
Но Мещерский не собирался вот так это прекращать.
Словно бес теперь его какой-то подзуживал. Бес раздражения, которое поднялось в нем душной волной еще там за столом, которое все росло и росло по мере того, как он наблюдал, как жизнь в этом доме над озером начинала слишком уж ударными темпами входить в прежнюю безмятежную колею. Словно и не было ничего, господи. Словно Сопрано и не рождался на свет и не погибал такой дикой и ужасной смертью.
«Они думают, что все так и кончится. Благополучненько. Все им так с рук и сойдет, — злился Мещерский. — Настоящий молчаливый сговор. Все что-то знают, все о чем-то догадываются, подозревают, но.., умер дурачок Пустовалов — и все догадки, все подозрения теперь побоку. Вали все на мертвеца! И главное — лгут-то ведь сами себе, друг другу. И кто! Самые близкие люди: брат — сестре, любовник — бывшей любовнице, подруга — подруге, дети…»
— Ну а с Пустоваловым теперь как же? Все? Дело закрыто? — спросил он резко. — Сидоров что-нибудь говорил?
— Он только предполагал, — буркнул Кравченко.
— И что же он предполагал?
— Что если здесь не произойдет больше ничего такого, то все придут к однозначному и удобному выводу, что псих совершил в этих местах именно три убийства.
— И прокуратура к такому же выводу придет? А как же их повторная экспертиза, как же кровоподтеки на спине Андрея, как же, наконец, этот треклятый колодец?
— Сидоров опять же предполагает, что усложнять подобными загадочными мелочами вполне ясную теперь уже картину происшествия тут никому более не захочется. Остановятся на достигнутом. Ну, конечно, если ничего больше тут не случится.
— А пистолет? Что Сидоров намерен делать с пистолетом?
— Он убрал его в карман. Это все, что я видел, Сереженька.
— Но это же незаконно!
— А с каких пор тебя стали так волновать вопросы законности?
— А с таких, что.., этот опер действует мне на нервы!
И ты тоже со своей апатией и равнодушием! — Мещерский повысил голос.
— Я устал, Серега. Вчера был паршивый день.
— Зато сегодня для этих, — Мещерский кивнул на дверь, — не день, а праздник. Воспрянули духом, расправили плечи. И даже вдова…
— Ты из-за Зверевой, что ли, так переживаешь? — Кравченко прищурился. — Брось, не психуй.
— Кто, я переживаю?
— Неужели тебя расстраивает то, как мало этот твой бриллиант чистейшей воды скорбел о своем четвертом муже?
— Меня расстраивает то, что в людях мало искренности. Точнее, совсем нет.
— А ты только сейчас за завтраком это для себя открыл? — Кравченко усмехнулся.
Мещерский встал с дивана и заходил по комнате. Снизу, из музыкального зала, донеслись звуки рояля. Кто-то бравурно играл тему Монтекки и Капулетти из балета Прокофьева. Потом внизу зааплодировали. Донесся голос Зверева с открытой террасы: "Майя Тихоновна, браво!
Брависсимо!"
— А когда тело отдадут? — спросил Мещерский. — Сидоров ничего не обещал?
— Ничего.
— Он что, сильно пьет?
— Иногда злоупотребляет. Но он все равно славный парень, Серега. Беспутный, конечно, но… Я как-то к нему проникся…
— Бездельник он, вот что! Он к нему проникся! Бездельник, бабник, пьяница, наглец и.., и чтоб я его больше здесь не видел! Хватит тебе с ним якшаться. Все равно толку от этой вашей конфидентности хреновой никакого нету!
— Да, толку мало, — кротко согласился Кравченко. — Там от завтрака ничего не осталось? — Он сполз с дивана и поплелся к двери. — Пойти, что ль, бабульке с «козьей ножкой» поклониться, может, пожрать что сообразит по-быстрому.
В коридоре он столкнулся с Алисой Новлянской. Та выходила из комнаты Зверева.
— Доброе утро, Алиса Станиславовна, — светло поздоровался Кравченко.
Она смерила его взглядом.
— Привет-привет.
— А Григорий Иванович внизу, музыку слушает. Вы не его ли ищете?
— Не ваше дело, кого я ищу.
— Не грубите. Это вам не идет. Лучше расскажите что-нибудь новенькое из жизни Альберто Сорди.
Но Алиса круто повернулась на каблуках и засеменила прочь по мягкой бельгийской ковровой дорожке.
Он двинулся следом, однако передумал и направился в другое крыло дома, решив сначала заглянуть к Шилову.
Постучал в дверь его комнаты — нет ответа. Заглянул — никого. Постель не смята: интересно, еще или уже убрана?
На белой стене те самые два плаката: Зверева и Муссолини. Правда, рядом с телевизором на подставке появилась новая фотография в деревянной рамочке — братья Шиповы в нежном возрасте: младший — насупившийся белоголовый карапуз, старший — уже подросток в школьном пиджачке с пионерским галстуком. У их ног — собака, щенок-боксер. «С детства у вас четвероногие дружки водились, а у меня вот не было никогда, — Кравченко поставил фотографию на место. — Баловали вас родители, ребятки, а значит, любили».
На кухне сердобольная Александра Порфирьевна накормила его. Насытившись, он направился в музыкальный зал. Мещерский уже сидел там. Были и Новлянский, и Корсаков, и Файруз, и Марина Ивановна. В дверях стоял Зверев.
— А дождь все не кончается, — заметил он уныло. — Ну что, Мариночка, видно, отдых наш здесь и вправду закончился — теперь погода вряд ли наладится. Если только бабье лето… А кстати, когда оно по календарю?
— Марина Ивановна, я, пожалуй, поеду, — Файруз встал.
— Подожди, пусть распогодится немножко. И потом… там ведь обед, наверное, ну, в этом заведении, — Марина Ивановна вопросительно взглянула на Кравченко. — Вадим, вы не в курсе, морг закрывается на обед или нет?
— Не закрывается. Они между делом питаются, Марина Ивановна.
— Между каким делом?
— Между вскрытиями трупов.
— Бож-же мой, — она поежилась. — Серьезно?
— Вполне. Патологоанатомы — люди из стали.
— Дима, сыграй что-нибудь, а? — неожиданно попросил Новлянский.
Он сидел на корточках у стеллажа и рылся среди книг на нижней полке.
— Что играть, Петя?
— Что хочешь.
Кравченко отметил, что интонации разговора пасынка и бывшего любовника — самые сердечные. У Пита даже намек на некую сентиментальность в голосе появился.
Корсаков послушно подошел к роялю, открыл крышку. Крутанулся на круглой подставке. Золотистая челка упала ему на лоб, он откинул волосы назад. Руки его легли на клавиши. Он взял несколько первых аккордов, выдал длинный виртуозный пассаж от басов к верхним нотам и…
— О, ч-черт!! Что это такое?
На бело-черных клавишах расплылось ярко-алое пятно. Корсаков уставился на свою правую руку — через всю ладонь наискось шел глубокий свежий порез. Корсаков подставил левую ладонь — чтобы кровь не капала на рояль: и эта рука тоже была поранена, только там порезы уже заживали, а тут…