— А это что? Это что такое? Боже ты мой, — подошедшая Марина Ивановна двумя пальцами вытащила из щели между клавишами окровавленное бритвенное лезвие. — Откуда это здесь взялось?!
Она протянула лезвие Кравченко, губы ее задрожали.
— Что это значит? Кто это сделал?! Дима, тебе очень больно? Надо йод, что ли, надо…
— Мне совсем не больно, Марина, — Корсаков все смотрел на свою ладонь. — Это ничего. Подожди, ты лучше присядь. Успокойся. Это случайно, наверное.
— Кто это сделал?! — тихо повторила Зверева. Однако в самой тишине ее голоса было нечто такое, что каждый подумал: было бы лучше, если бы она кричала и топала ногами, а не так вот…
Григорий Зверев ринулся к сестре.
— Подожди, дай мне. Это случайность какая-нибудь.
Ведь не нарочно же, в самом деле… Может, Шура обронила, когда пыль вытирала?
— Мы сейчас позовем Шуру сюда, — голос Зверевой звенел. — Немедленно. Сию минуту. Мы…
— Позвольте-ка, Марина Ивановна, — Кравченко облокотился на крышку рояля, сдвинул в сторону кипу нот — что-то привлекло его внимание, тускло блеснув.
На рояле валялись две половины развинченного станка той самой старомодной бритвы золингеновской стали.
Зверев тоже их увидел. Молча взял стальные пластинки, стиснул в кулаке.
— Это чья-то дурная шутка, — он внезапно побледнел, потому что взгляды всех скрестились на нем, — ну как здесь могла очутиться моя бритва? Кто-нибудь мне может это сказать?!
— Дай это мне, — Марина Ивановна протянула руку.
— Марина, ради бога, я и понятия не имею, откуда… — — Дай сюда. Будь добр.
— Марина, постой, подожди, это действительно чья-то злая шутка, — Корсаков болезненно поморщился. — Как-то странно все. Только не надо так волноваться. Пожалуйста, ну пожалуйста, теперь я тебя прошу.
— Помолчи, Дмитрий! Ну, Гриша, я жду. Отдай мне эту мерзость.
Зверев протянул сестре бритвенный станок, и тут…
И тут из гостиной послышался дикий крик. Выскочившие в коридорчик дачники едва не сбили с ног Алису — она не могла ничего объяснить, а только истошно визжала от страха.
Первое, что увидел Кравченко, ворвавшийся в гостиную, был включенный «кинотеатр на дому» — шла передача «Иванов, Петров, Сидоров». Второе — яркое пламя в камине: дрова весело потрескивали, а на решетке догорала какая-то скомканная бумага.
И третье: в кресле у телевизора обмякшая груда — скорченное, залитое кровью тело мертвой аккомпаниаторши.
Ей размозжили череп ударом чугунных каминных щипцов.
Глава 24 ВЛИПШИЕ ПО УШИ
А потом была гробовая тишина, которая властвовала во всем огромном доме, несмотря на то, что он был переполнен чужими людьми: донельзя официальными, находящимися «при исполнении», хмурыми, занятыми, постоянно перемещающимися из комнаты в комнату, с этажа на этаж, без конца что-то говорившими, совещавшимися, подозревавшими все и вся.
У ворот дежурили две милицейские машины и прокурорская «Волга». На ковры из залитого дождем сада нанесли грязи — но никто не обращал внимания на это, не спешил навести чистоту. И никто не закрывал входную дверь, и она все скрипела, скрипела, мучительно жалуясь на пронизывающий сквозняк.
Но несмотря на всю эту грязную и тоскливую неразбериху, в доме все равно было тихо-тихо. Точнее, даже беззвучно: потому что все звуки как-то враз, словно по воле злой феи, пропали, сошли на нет. И этот замкнутый домом и садом мир стал глухонемым.
Прибывшие на место происшествия представители закона (милицию вызвал Кравченко) взялись за дело (как и в первый раз у колодца) настолько оперативно, насколько это диктовалось инструкцией и необходимостью. Мещерскому такое рвение поначалу даже понравилось. Но потом быстро разонравилось — как раз когда его самого стали дотошно допрашивать. Чувствовал он себя при этом скверно, как и любой нормальный человек, неожиданно оказавшийся замешанным в столь крупную неприятность, как дело об умышленном убийстве.
То, что убийство умышленное, а убийцу долго искать не придется, потому что «на этот раз версия о причастности к смерти гражданки Даро Майи Тихоновны постороннего лица полностью исключается и все основные подозреваемые как на ладони», помощник районного прокурора (именно этот спокойный, незаметный с виду очкарик, похожий одновременно и на школьного учителя, и на первого ученика выпускного класса, возглавил опергруппу и принял впоследствии все дело к своему производству) сообщал это каждому из допрашиваемых с таким видом, словно каждое слово этого откровения должно было расцениваться на вес чистого золота. Правда, для каждого из «пока что свидетелей по делу» у умного очкарика находилась особая интонация. А также и особый перечень вопросов, на которые он терпеливо выслушивал ответы и записывал их в бланк протокола.
С Мещерским, например, они беседовали минут тридцать. С другими — с кем дольше, с кем — короче. Звереву и ее брата очкарик допрашивал в присутствии районного прокурора. Они закрылись в кабинете секретаря. А самого Файруза в это же самое время наверху допрашивали сотрудники уголовного розыска.
Их приехало человек шесть, и зря тратить время они не собирались. А вот Сидоров на месте происшествия на этот раз не показался. На вопрос Кравченко один из оперов уклончиво ответил, что, мол, Александр Иванович сегодня в отгуле. Кравченко очень на него рассчитывал, да и Мещерский, несмотря на прежние свои капризы, был бы не прочь пообщаться в данной хреновой ситуации с кем-то пусть и не совсем своим в доску, но все-таки нечужим и не столь враждебно настроенным.
Кравченко, улучив момент, собрался было сам позвонить в лесную школу, однако набрал номер только до половины, а затем положил трубку.
А в гостиной весьма сосредоточенно работала опергруппа. Никого из обитателей дома туда не пускали. В качестве понятых пригласили двух охранников из сторожки.
Потом, когда осмотр места происшествия был закончен, стали вызывать «труповозку», долго и нудно ругались не то с моргом, не то с какой-то базой — то ли машины не было подходящей, то ли бензина…
И в это же самое время эксперт-криминалист приступил, как он изящно выразился, к «откатке отпечатков свидетельской базы». Кравченко потом тщетно пытался стереть щеткой с пальцев измазавшую их черную краску — она никак не смывалась. Всех для «откатки» приглашали в столовую — эксперту там было удобнее всего работать за овальным обеденным столом. И только к Зверевой он пошел сам в кабинет, где она разговаривала с прокурором и его помощником.
Труп убитой увезли в половине четвертого. Мещерский заметил, что никто из домочадцев не спросил у милиционеров, куда увозят тело, все словно воды в рот набрали. Почему-то никто более не называл аккомпаниаторшу «Майя Тихоновна», все обходились безликим словечком ОНА.
Причем все друг друга прекрасно понимали, например:
— Ума не приложу, как это могло произойти. — Петр Новлянский, только что отпущенный после допроса, шептался у окна в музыкальном зале с Корсаковым. У того на руке — снова повязка, вместо белого свитера и джинсов — спортивный костюм. Видимо, эпизод с бритвой стал для него уже чем-то малосущественным — это было заметно по его виду, — ибо убийство затмило все. — Когда успели только, а? — продолжал Новлянский. — Ведь ОНА играла здесь, мы все ей хлопали, потом сказала, что передача по — телику начинается. Пошлепала в гостиную. И получаса ведь не прошло, как ее… Когда ты сел, она же…
— Тридцать минут — отрезок времени немалый. — В глазах Корсакова — смятение и тревога, он все время смотрел на двери гостиной.
Мещерский после допроса ни в какие диалоги ни с кем вступать не стал, пошел на кухню, налил себе холодного чая и выпил залпом две полные чашки — в горле пересохло. В закутке между посудомоечной машиной и холодильником рыдала Александра Порфирьевна. На полу у ее ног валялись рассыпанные шарики нитроглицерина. Мещерский собрал их и положил ей на колени. Она даже не заметила его присутствия.
По всему выходило, что Майю Тихоновну в доме оплакивала только эта старуха. Все остальные были слишком напуганы: отупели от страха перед этим столь неожиданно свалившимся новым несчастьем. Глаза Марины Ивановны были совершенно сухи. Выйдя из кабинета, она села в холле. Мещерский надолго запомнил эту сцену, свидетелем которой невольно стал: Григорий Зверев после беседы с прокурором последовал за сестрой. Он говорил громко, голос его был мужественным, спокойным — чересчур уж мужественным и спокойным для этой ситуации. А фраза тоже была чересчур уж ни к чему не относящейся, неконкретной, однако весьма многозначительной:
— Знаешь, я готов это простить. Простить, несмотря ни на что. Но прежде — осмыслить. Но прежде — понять: почему? За что?
— Да, — Зверева откликнулась одними губами, беззвучно. — Почему? За что?
И Мещерский в этот самый миг словно впервые увидел, насколько похожи между собой брат и сестра. Вот только если бы она не красила волосы в другой цвет, не носила парика, да и разница в возрасте в восемь лет… Потому что именно в момент этого бросающегося в глаза родственного сходства стало ясно, что никакая краска, никакие парики и косметика не способны убавить человеку его прожитых лет. Перед Мещерским были пятидесятидвухлетняя увядающая женщина и очень красивый, следящий за собой мужчина. Мещерский отвернулся и внезапно наткнулся, точно на острый раскаленный гвоздь, на другой взгляд: Шипов-младший смотрел на жену своего мертвого брата. И в глазах парня читалась чисто физическая боль.
— Да, — Зверева откликнулась одними губами, беззвучно. — Почему? За что?
И Мещерский в этот самый миг словно впервые увидел, насколько похожи между собой брат и сестра. Вот только если бы она не красила волосы в другой цвет, не носила парика, да и разница в возрасте в восемь лет… Потому что именно в момент этого бросающегося в глаза родственного сходства стало ясно, что никакая краска, никакие парики и косметика не способны убавить человеку его прожитых лет. Перед Мещерским были пятидесятидвухлетняя увядающая женщина и очень красивый, следящий за собой мужчина. Мещерский отвернулся и внезапно наткнулся, точно на острый раскаленный гвоздь, на другой взгляд: Шипов-младший смотрел на жену своего мертвого брата. И в глазах парня читалась чисто физическая боль.
Около четверти пятого Мещерский вышел глотнуть свежего воздуха на открытую террасу-лоджию — дождь перестал, Кравченко, его только что отпустили, тоже был там. Стоял, облокотившись на мокрую кирпичную ограду, курил.
— Я вот все думаю, Серега, — он не обернулся, однако Мещерского узнал — глаза, что ль, на затылке появились? — Отчего даже хорошо дрессированный пес может броситься на человека без команды хозяина?
Мещерский и бровью не повел: к таким неожиданным высказываниям «от фонаря» пора было уже привыкнуть.
В этом доме ко всему пора было уже привыкнуть.
— Ну и отчего? — Он облокотился на кирпичи рядом с приятелем.
— Оттого, что собаку внезапно осеняет догадка, что человек этот либо напрямую угрожает его обожаемому хозяину, либо, напротив, совсем не угрожает, а.., даже наоборот. В первом случае пес бросается из чувства долга, во втором — из слепой ревности.
Мещерский кашлянул:
— Из какого же чувства, по-твоему, бросился на Звереву белый бультерьер?
— Из ревности, по-моему, это очевидно.
— Да?.. А к чему ты это, собственно, вот сейчас?
— Так. Мысль высказал. И еще: мы глубоко заблуждаемся.
— В чем же?
— В том, что считаем, что в этом доме произошло только два убийства. Нет, Мандарин — тоже жертва, только маленькая. Здесь убили три живых существа.
— С Мандарином проще. Его убийца известен. И даже орудие преступления изъято и припрятано. — Мещерский колупнул кирпич. — Завтра, может, и с другим орудием что прояснится. Дактилоскопическую экспертизу, кажется, быстро проводят. Чего с ней возиться-то? Сравнят наши «пальчики», сделают выводы. Только мы-то, Вадя, про них уже не узнаем.
— Никаких они выводов из дактилоскопии не узнают, — Кравченко полез за новой сигаретой.
— Ты так уверенно это говоришь.
— Я это говорю потому, что на щипчиках нет никаких отпечатков и быть не могло.
Мещерский затаил дыхание.
— Суди сам, — продолжал Кравченко. — Они за эти щипцы перво-наперво схватились: как же, лежат, голубчики, окровавленные в метре от убитой. Орудие преступления. И ежу ясно — бери смело и опыляй. Опылили. Потом стали нас долбать и пальцы откатывать. И что же? Сравнивать-то ведь все прямо на месте можно. Видел у эксперта чемоданчик навроде «ноутбука»? Это ж система такая «Дактопоиск». Она результаты в несколько минут обрабатывает, так что… А прошло уже пять часов, Серега. И за это время они не сделали своего выбора. Воз и ныне там. Они не остановились ни на ком конкретно, не взяли никого в плотную разработку, а значит…
— Слушай, не строй из себя Пинкертона. Эти твои умозаключения — чушь. Они совершенно нелогичны и…
— Может быть, — Кравченко слабо усмехнулся. — У тебя последнее время все, что я говорю, — чушь нелогичная.
Только, знаешь ли, на щипцах все равно отпечатков нет.
И это бесспорный факт уже.
— Даже бесспорный?
— Угу. Так эксперт сказал, вернее, не сказал, а показал тому парню, что меня допрашивал. Тот ждал, надеялся, видно, меня, что ли, подозревал в чем? А эксперт показал ему вот так, — Кравченко едва заметно покачал головой, — меня к двери спиной посадили, думали, я не вижу ничего.
— А ты, естественно, как великий супермен, сквозь стены и препоны…
— Никакого супермена. Там дверца шкафа была приоткрыта, в стекле, как в зеркале, все и отразилось. А у меня, как ты знаешь, орлиный взор.
— Все равно это чушь. Нелепо! Нелепо предположить, что ОН схватил эти щипцы в перчатках. Ну где он их взял бы? Да у него и времени не хватило бы еще перчатки какие-то напяливать… Или.., если он только все заранее приготовил… Тоже чушь. Может, с кухни уволок — домработница посуду-то в чем-то моет, пол, может, из туалета. Тогда… Тогда почему же они не ищут перчатки? Они в доме должны быть, если он ими воспользовался! Они должны все тут перерыть…
— Они что-то в этом роде как раз искали. Только.., ему и перчатки не потребовались, Серега, — Кравченко затянулся. — Помнишь обстановку в гостиной, когда мы туда как стадо вломились?
— Ну? Телевизор там работал, она — в кресле, щипцы…
— Да. И камин полыхал. А в нем на самой решетке догорала бумага. И пепел был на углях. Это от уже сгоревших листков.
— Помню, ну.., хотя, честно говоря, ни черта я не заметил, Вадя.
— В гостиную мы попадаем по коридору, минуя кабинет. Когда ОН шел убивать ЕЕ — а он знал, что она в гостиной одна, потому что видел (тут все, кроме нас с тобой, видели), как она уходила смотреть передачу, — он просто по пути заскочил в кабинет. Взял со стола несколько листов бумаги, затем прошел в гостиную, открыл дверь — камин вот он, рядом с дверью, щипцы из своей подставки торчат тоже на виду — только руку протяни и возьми тихонечко. Он и взял щипцы через бумагу. Как горячую сковородку тряпкой прихватил. Дешево и сердито. И не надо никаких водевильных перчаток. Она сидела в кресле, спиной к двери, телевизор грохотал. Она его не увидела. А ему потребовался только один удар, потому что он бил наверняка, знал, куда именно надо ударить так, чтобы она даже не вскрикнула.
— Он или она? — спросил Мещерский.
— Или она, — Кравченко сплюнул. — Или она била наверняка. Ненавижу я это «или» — паскудство сплошное, а не слово, ей-богу. Когда мы очутились в гостиной — бумага в камине почти сгорела. Думаю, там был не один лист, скорее два-три. Он швырнул ее на угли, только немного не рассчитал, когда положил щипцы на пол. Не бросил, Серега, заметь, а положил аккуратненько. Иначе кто-то бы обязательно услышал, как они об пол брякнули — ведь они литого чугуна, старинные, кажется.
— Я ими всякий раз любовался. Старая вещь хорошей работы.
— Такие же, как и бритва. — Кравченко вздохнул. — Интересно, Корсаков сам ментам про бритву рассказал или кто-то еще подсуетился? Нет, наверняка сам. Ему умалчивать смысла нет. У него же его белые брючки в крови были, когда менты приехали. Как они в него сразу вцепились! В первого, даже переодеться заставили с ходу, вещи изъяли. Ну, он и должен был как-то объясниться. Хотя они такие объяснения вполуха слушают. Но… Потому-то они каждого из нас и просили подтвердить: а был ли означенный инцидент, имел ли место?
— А меня про бритву никто не спрашивал, — Мещерский сел в плетеное кресло.
— А меня очень даже спрашивали. Я и подтвердил: да. Парень действительно порезался на моих глазах, свидетелей назвал. Потому-то они его и не задержали. А то бы давно сидел он по какому-нибудь указу в ихнем клоповнике.
— Но одежду-то они все равно забрали его! Значит, будут экспертизу проводить. Все наши показания для них — дырка от бублика.
— У ментов работа такая — проверять очевидное. Не верь глазам своим, не верь ушам своим. К тому же история с этим лезвием в рояле какая-то не правдоподобная, что ли.
Я, например, будь я следователем, вообще не поверил бы.
— А я… — Мещерский содрогнулся. — И правда мерзость это. Как раздавленный таракан, как плевок на асфальте. Отвратительнейшая мерзость. Ведь это надо же до такого додуматься? Словно в насмешку… Корсаков сам тогда психанул, всю руку рассадил себе, а тут — все это словно спародировали: и его истерику, и его горе, даже утрату его. На, мол, тебе. Снова чиркни бритвочкой по живому.
— Кого ненавидеть-то, Серега? — Кравченко сел рядом. — Корсакова? Тогда по твоей логике получается, что тот, кто вставил бритву между клавишей, знал, что непременно сядет играть он.
— Димка тут чаще всех около рояля. Тихоновна вон только сегодня, а он почти постоянно что-то наигрывает.
Так что догадаться не так уж и трудно. И потом, Вадя, среди нас ведь был тот, кто попросил Корсакова поиграть на рояле, причем с такой елейной рожей, — Мещерский вспомнил лицо Новлянского и поморщился.
— Когда мы колготились с этой бритвой в музыкальном зале, Тихоновна была уже минут пятнадцать как мертва. Бумага, конечно, еще горела, но… Я же сказал, что когда эту бумагу швырнули в камни, немного не рассчитали — она застряла в решетке. Сначала прогорели щепки, стружки, и только когда занялись дрова, пламя охватило и бумагу и она начала тлеть с одного края, так что… Скажем, все начало происходить именно тогда, когда мы с тобой травили баланду на террасе, а все остальные сидели внизу.