Кравченко поднялся по ступенькам террасы-лоджии и по ней медленно обогнул здание. Ночь была холодной и ясной: тучи окончательно рассеялись. Из сада пахло прелой листвой, сыростью, грибами и дымом: клочья его, вырывавшиеся из каминной трубы, цеплялись за кроны сосен.
Стеклянная дверь музыкального зала была приоткрыта, белая штора легко колыхалась. Кравченко заглянул в окно: в зале потушен верхний свет, горят только напольные шары-светильники да камин. Агахан Файруз в позе задумчивого полководца — скрестив на груди руки — смотрит на багровые угли. Лицо его, освещенное только, наполовину, отрешенное и сосредоточенное. Вот он наклоняется и… Кравченко увидел, как секретарь взял с подставки щипцы (другие, принадлежность камина музыкального зала) и пошевелил ими прогоревшие дрова: пламя вспыхнуло ярче.
Сквозняк приоткрыл дверь шире и донес чьи-то приглушенные рыдания. Кравченко чуть отодвинул тюль:
Алиса сидит на полу, прислонившись к ножке рояля. Теперь и ее освещает пламя. И видно, как по лицу ее текут и текут слезы. Она быстро вытирает их ладонями, но они текут сильнее — и вот она уже давится слезами, всхлипывает, хлюпает носом. Файруз оборачивается. Щипцы в его руке плавно покачиваются — он словно бы в раздумье. Потом он аккуратно возвращает их на подставку, подходит к Новлянской и протягивает извлеченный из кармана пиджака клетчатый носовой платок. Новлянская скоро затихает, Файруз хочет отойти, но она внезапно удерживает его, кладет руку на сгиб его локтя, царапает пиджак. И тут иранец делает неожиданный красивый жест: почтительно и мягко целует эту бледную, тощую, мокрую от слез лапку.
Дрова в камине трещат, из столовой доносится бой часов.
Идиллия да и только! Однако продолжения эта идиллия не получила.
Секретарь убрал скомканный платок, грустно улыбнулся девушке и направился к двери: в глубине дома слышался громкий голос Марины Ивановны.
Кравченко осторожненько прикрыл дверь и продолжил свою прогулку по террасе. Темная лошадка этот иранец. Вот о нем как раз вообще никакого мнения у них с Мещерским не сформировано. Ни хорошего, ни плохого.
Одно слово — иностранец, неведомая восточная душа.
Странное у него лицо, когда он вот так смотрит на огонь.
Глаза словно теплеют, становятся яркими, нежными даже, словно это женщина перед ним, которую он хочет. А в остальное время на лице его только эта вечная предупредительная вежливость пополам с меланхолией.
— Не спится?
Кравченко вздрогнул: из темноты бесшумно появился некто и облокотился на ограду террасы. Пахнуло алкоголем. Свет луны упал на лицо — Зверев.
— Мне тоже. Сегодня никому тут, видно, не спится. — Что-то звякнуло: на ограде появилась бутылка. — Хотите?
Только придется без церемоний, из горла.
— Не стоит, пожалуй, поздно, да и голова трещит, — Кравченко боком сел на ограду. — Григорий Иванович, нам бы и с вами поговорить нужно.
— Поговорить? — дубляжник хмыкнул. — Со мной сегодня, Вадим, столько народу говорило, аж язык у меня в волдырях.
— И все-таки нужно.
— Тогда — проше пан, — Зверев указал на бутылку. — Я вдребодан пьяный, и с трезвыми товарищами разговаривать мне крайне сложно. Могу не правильно понять собеседника.
Кравченко приложился к бутылке: «Метакса». На душе сразу потеплело. Он перекинул ноги через ограду и спрыгнул на траву. Зверев, пошатываясь, брел к диванам-качелям. Зашуршал мокрым чехлом, сбрасывая его на дорожку.
— Садитесь, Вадим. Ну и о чем пойдет речь у нас с вами?
— Григорий Иванович, я видел, как сегодня утром Алиса входила в вашу комнату. Как раз тогда, когда вы внизу слушали музыку.
Зверев откинулся на спинку.
— Бритвы, правда, я в ее руках не заметил, но…
— Вообще-то я так и думал, — Зверев вздохнул. — Когда увидел кровь на клавишах, первое, что мне пришло в голову: это сделала она.
— Почему?
— Почему? Да как вам сказать… Интуиция мне подсказывает, что некоторые люди вообще странно иногда реагируют на…
— На что?!
— На то, что происходит с ними и вокруг них. Вон Димка, например, взял и волосы вдруг покрасил. У него семья погибла: целый мир, так сказать, рухнул, душа требовала перемен и… Другой бы на его месте горы свернул, а он.., просто изменил цвет волос. Прежде они как у Марины были, а сейчас стали совсем другими. Странно, нелепо, но это словно защитная реакция против несчастья жизни.
А у кого-то эта реакция принимает совершенно дикие формы.
— Значит, по-вашему, Алиса способна на такую вот дикую выходку?
— Она на многое способна, Вадим. Мне ли это не знать. Не верите? Смотрите. — Зверев расстегнул черный френч: на груди его багровая точка — ожог.
— Что это?
— Это она об меня сигарету потушила. Пепельницы под рукой не нашлось, ну и ткнула.
Кравченко смотрел на ожог. Внутри его поднималось что-то душное, тяжелое: как черная волна — тошнота, отвращение и.., жалость.
— У нее что, не все дома? — спросил он хрипло. — Дурная наследственность?
— Нет, что вы, как раз все дома, — Зверев усмехнулся. — Милая, умная, ласковая девочка. Я ее вот с таких лет знаю. Маленькая хитрюшка с косичками, любимица отца, сладкоежка страшная. Лисенок, одним словом. — Он застегнул пуговицы. — Но в расстроенных чувствах, в досаде ее реакция оказалась такой вот.., жгуче-оригинальной.
— В досаде на вас?
— Угу, — Зверев глотнул из бутылки. — Не сделал я одну вещь, которую, по всему, должен был, наверное, сделать. Только, Вадим, не спрашивайте, что это за вещь.
Я пьян, болтлив — скажу, а потом жалеть буду, переживать. Себя винить, вас. К чему нам с вами такие сложности? Тут и без наших нравственных конфликтов ничего уже не поймешь. Хаос полнейший.
— Я не буду спрашивать. — Кравченко кое-что и так уже понял, и еще его поразило, как обреченно и устало Зверев произнес это уже ставшее здесь привычным словечко «хаос». — Это в ту ночь, ну, после выстрелов, она вас так.., приласкала? А я думал, что все не так будет.
— Думали? — Зверев смерил собеседника взглядом. — Обо мне многие, знаете ли, думают. Это прямо удивительно, насколько моя скромная персона тревожит чужие мысли. Прежде письма на телевидение пачками приходили. Женщины все писали одинокие, девицы: «У вас па-атрясающий голос, я много думала о вас». Да, Вадим, бывало и такое… Ладно, все прошло-миновало. И осталось только то, что осталось.
— Мне казалось, она любит вас.
— Алиса? Ну да. Вернее, именно так ей кажется. Но видите ли, верить тому, что ей кажется, — пустое дело.
Она же у нас патологическая лгунья.
— Как это? — Кравченко насторожился.
— А так. Лжет всегда, во всем и всем, даже себе самой.
Она с детства жила в мире своих фантазий. Потом выросла, но за их рамки так и не вышла. Из таких женщин романистки выходят — разные сопли с сахаром сочиняют, а у нее таланта нет. А не врать она уже не может — это уже инстинкт, твердо усвоенный рефлекс.
— Я не понимаю вас, Григорий Иванович.
— Я сам прежде не понимал. Потом дошло. Она вам про Альберто Сорди рассказывала?
— Да.
— Очень характерно для нее. Выдумывает про него разные небылицы. Например, всех уверяет, что он едва не разрушил брак Феллини с Мазиной, в которую влюбился потому, что они с ней были ровесниками.
— Да, что-то в этом роде помню. И что же?
— Все ложь. Но она сама в это страстно пытается верить. А все потому, что… Когда нет ничего своего за душой, приходится выдумывать своего собственного героя.
А еще ей кажется, что я похож на Сорди и поэтому в меня стоит влюбиться.
— Она плачет вон там, — Кравченко кивнул на окна зала. — Это тоже ложь, по-вашему?
Зверев молча глотнул из бутылки. Потом они оба увидели падающую звезду — она чиркнула по небосводу, как мел по черной доске, и погасла, утонув в озере за верхушками сосен.
— Эта девчонка неравнодушна только к одному-единственному человеку, но она никогда в этом не признается даже самой себе. — Зверев потер подбородок с упрямой ямочкой. — И этот человек — моя сестра. Прежде девчонка ее боготворила, теперь ненавидит, но это одно и то же чувство, только с другой стороны.
— Она ненавидит Марину Ивановну? — Кравченко нахмурился. — За что?
— За то, что понимает — ей никогда не стать такой, как моя сестра. Прежде, в детстве, когда Алису спрашивали, на кого она хочет быть похожа, она отвечала: «На папину жену Марину». Что ж, не сотвори себе кумира — мудрейшая истина. Дети вырастают, и, когда им становится ясно, что кумир — это кумир, а они — это всего лишь они, идола своего хочется сбросить с пьедестала. Но это удается не каждому, и тогда… В общем, это сродни пресловутому комплексу неполноценности. Я не силен в психологии, поэтому не назову это правильно, но вы меня, думаю, и так поймете. Алисе кажется, что она меня любит только потому, что я ЕЕ брат, человек, похожий на свою сестру; да к тому же еще и похожий на Сорди, который в юности своей тоже жил с женщиной гораздо старше себя и тоже боготворил ее: знаменитую, умную, редкую, талантливую — она была очень известной театральной актрисой. Но вместе с тем именно потому, что я родная кровь Марине и так на нее похож, меня особенно приятно ткнуть зажженной сигаретой в грудь и посмотреть при этом мне в глаза — очень ли это мне… — Зверев кашлянул, помолчал секунду. — Короче, Лисенок — человек сложный. Вообще ваше поколение, Вадим, какое-то не такое. Не вывихнутое, а… мне представляется, что это сплошные вивисекторы какие-то. Копаться во всем любите, как дитя в потрохах у куклы. Мы были, знаете ли, менее любопытными. Нас учили, что боль — это боль, а не приправа к половому акту.
— Григорий Иванович, а может, Алиса просто завидует своему брату, ну и злится на весь мир?
— Петьке? В чем же?
Кравченко помолчал.
— Мне Марина Иванова рассказала насчет усыновления.
— А, это… Старая история. И потом, там все ведь чисто формально.
— Мало ли! Но факт-то остается: Алисе предпочли брата, и предпочла та, которую.., которую Алиса любила с детства. Петру достанется все, его рассматривают как будущего главу семьи, а ей…
— Да будет вам известно, Вадим, деньги вообще не интересуют Лисенка. Это, может, одна из самых поразительных и привлекательных черт этого юного и сложного существа: полное бескорыстие. В наше время это трогает, знаете ли. Не кривите саркастически губы — это святая правда. Алиса просто никогда ни в чем не нуждалась и поэтому, как ни странно, привыкла к деньгам, перестала обращать на них внимание. А после того как она заболела язвой…
— Но все равно, пусть не с корыстной точки зрения, но предпочтение, оказанное Мариной Ивановной Петру, могло ее озлобить.
— На Петьку она злиться долго не может: она его жалеет и презирает, но потом снова жалеет. Несчастный он малый в самом деле. Совершенно закомплексованный мальчишка. Я его прежде пытался расшевелить, сделать из него мужика, но.., все без толку. А с Алиской они очень близки, она ведь часто живет у него в квартире, хозяйство ведет. Думаю, они так и будут вместе колупаться, если с браком у нее ничего не выйдет. Петька, наверное, одну ее и любит из всей нашей большой и дружной семьи. Любит потому, что она — вылитая мать, даже, говорят, по характеру чрезвычайно похожа.
— Вы Петра в детстве из колодца вытащили?
— Точнее, свалиться помешал. Но это тоже старая история. Ни он, ни я об этом вспоминать не любим. — Зверев снова глотнул из бутылки. — К нашему делу это не относится, а вот.., насчет вашего сообщения, Вадим… Вот что для меня остается загадкой: когда она успела запихнуть бритву в клавиши? Мы же все находились в зале, все на глазах, так сказать, происходило…
— Ну, это секундное дело, ловкость рук и… А все-таки, Григорий Иванович, если это сделала Алиса, почему она так поступила? Чем ей Корсаков помешал?
— Димка? А кто вам сказал, что эта бритва предназначалась ему? — Зверев пожал плечами. — Прекрасно помню: Майя кончила играть и отправилась к ящику. А к роялю подошла Марина. Бывает у нее такая минута, когда хочется сесть за инструмент и.., не играть, не петь даже, а просто услышать звуки, поговорить на своем собственном языке — особенно когда на душе тяжело. Некоторые берут любимую книгу, Марина садится играть…
— Но ведь она не стала играть.
— Не стала. Но мы все думали, что станет. И ждали, но тут пришел Егор и… Кстати, Алиса столкнулась с ним в дверях. Она выходила из зала. А потом, спустя минут пять, мы услышали, как она кричит.
В освещенном окне зала появился силуэт: Алиса, прижавшись лицом к стеклу, смотрела в сад. Зверев наклонился и поставил бутылку на траву.
— Вадим, вы хоть что-нибудь понимаете, что у нас тут происходит? — спросил он тихо.
— Нет.
— А милиция, как вы считаете?
— Тоже, думаю, нет. Они, правда, надеются, что будут понимать больше после дактилоскопической экспертизы, если узнают, в чьих именно руках находились щипцы. — Кравченко искоса следил за выражением его лица.
— Они и с убийством Андрея на что-то подобное надеялись. А кончилось все тем, что измордовали одного Димку. , — Этим как раз ничего не кончилось, Григорий Иванович. Тут вообще до конца пока далековато.
— Ну, вам, наверное, виднее, — Зверев усмехнулся. — А я давно не интересовался: как там ваш шапочный знакомый поживает? Что-то сегодня его не было. Не захворал ли?
— Такие амбалы хворают редко. Сидоров обязательно приедет.
Зверея смотрел на освещенные окна.
— Так она плачет, вы сказали? А кто там с ней? — в голосе его что-то дрогнуло.
— Кажется, Файруз.
Зверев встал.
— Вы куда, Григорий Иванович?
— Пойду взгляну.., плачет все-таки… Бутылку оставляю вам. И мой совет, Вадим, напейтесь сегодня.
— Но вы же говорили: все ложь. Как же вас понимать?
Вы-то, оказывается, ей верите?! Даже будучи убежденным, что она может вот так поступать, все равно…
— Эта девочка росла на моих глазах, Вадим. Понимайте как вам будет удобно. А потом.., никто же вас не принуждает верить мне, может, для вас выгоднее как раз верить в то, что слова, от кого бы они ни исходили, — только слова. — Зверев сделал изящный жест. — Спокойной ночи, Вадим. И помните мой совет: пейте и не думайте так много.., особенно обо мне. Такая ночь не для раздумий.
Глава 27 ПОЦЕЛУЙ
Мещерский на кухне выпил две чашки крепчайшего кофе, но все равно это помогло мало; глаза слипались. Даже сознание того, что в доме — убийца, особо не взбадривало: нервы щекотал холодок страха, но затем накатывала сонливая волна и все казалось не важным: бог с ним, утро вечера мудренее.
И все же, пусть из одного только упрямства, Мещерский решил перебороть себя. В начале первого, съев еще две чайные ложки растворимого кофе в качестве лекарства от сна, он спустился в музыкальный зал. Читать что-либо не было сил, взгляд тупо скользил по корешкам книг на полках, не останавливаясь ни на чем.
Тогда Мещерский сел в кресло, надел наушники и включил стерео, выбрав компакт с «Самсоном и Далилой»
Сен-Санса. В главных партиях этой оперы пели Марина Зверева и Пласидо Доминго. Дремать под такую музыку было, конечно, кощунством, но.., дело молодое, природа властно взяла свое: короче. Мещерский и сам не заметил, как задремал. Впоследствии он горько корил себя за то, что так и не увидел, с какими лицами домочадцы расходились по своим комнатам. Было ли им действительно страшно от уверенности, что убийца — рядом?
Пробудился он, как обычно, внезапно. Самсон и Далила пели любовный дуэт из второго действия — значит, времени прошло немного. В доме царили безмолвие и мрак.
Угли в камине едва тлели. В панорамное окно из сада заглядывала луна на ущербе. И тут… Мещерский быстро выключил звук и сдернул наушники. Нет, чепуха, показалось — не мог же он ничего слышать! Но.., что-то все-таки было: может, тень за окном мелькнула, чей-то темный силуэт. Кто-то бродит по саду, заглядывая в окна…
Мещерский встал и направился в холл — все тихо. Зеркало — под кружевом траура, двери гостиной и комнаты Майи Тихоновны плотно закрыты. Закрыты и белые двери спальни. Он осторожно нажал на ручку, потянул на себя — заперто изнутри. Прошел через столовую к кабинету — комнате Файруза, тоже заперто изнутри. Итак, меры приняты — члены этой «большой и дружной семьи» начали запираться друг от друга на ключ.
Мещерский вернулся в музыкальный зал, распахнул дверь на террасу-лоджию — дохнуло холодом. Прислушался — вроде никого и в саду. Но сердце колотилось часто-часто. Очень не хотелось и выходить в ночной сад, и одновременно поворачиваться к нему спиной, закрывая хрупкую стеклянную дверь и задергивая штору.
Ощущение собственной безопасности разом пропало.
То ли сама ночь спугнула его, то ли крик совы в лесу над озером, то ли эта слишком яркая дерзкая луна… «Возьми себя в руки, ну! Не валяй дурака». Мещерский быстро шагнул через дверной порог в темноту, источающую холод и сырость. Но.., тут же захотелось, чтобы Кравченко оказался рядом, одиночество в этот миг страха казалось нестерпимым.
Он вспомнил: похожее ощущение он пережил и в ту их самую последнюю «спокойную» ночь в этом доме — инстинктивное ощущение чьего-то близкого ПРИСУТСТВИЯ.
И это чувство было сильнее усталости и сна. Так зверь во сне чует приближение врага к своему логову: не видит, не слышит, не чувствует запах, но ЗНАЕТ.
— Кто здесь? — громко спросил Мещерский. — Кто?!
Звенящая тишина оглушила: даже барабанные перепонки заломило. А потом…
— Тише, ты чего орешь? Всех перебудишь.
От темных кустов отделился силуэт. Мускулистая рука ухватилась за кирпич ограды, и… Григорий Шипов одним мощным прыжком преодолел это препятствие.
Мещерский невольно попятился. Шипов был в джинсах и вязаной кофте нараспашку. В электрическом свете, льющемся из окна, было видно, что он бледен и чем-то сильно взволнован. Татуировка на его груди двигалась как живая от неровного дыхания.
— Вы.., ты куда? — Мещерский отступил, заслоняя собой дверь. — Что тебе тут надо?
Рослому Шипову он доходил только до плеча, да и по комплекции уступал значительно, однако давать дорогу не собирался.
— Пусти, — Шипов слабо улыбнулся. — Я замерз к свиньям.
— Куда вы.., ты куда… Что ты тут вообще делаешь?!
— Воздухом дышал, теперь вот замерз. Ну пусти. А то Файруз входную дверь запер. Я пойду.., спать.
Однако в голосе парня было что-то такое, отчего Мещерский растопырил руки и крепко ухватился за дверную притолоку.
— Нет. Убирайся, я сказал. Ни за что.
— Уйди с дороги, — Шипов положил руку ему на плечо.