— Нет, знаешь. Меня память не подводит. — Он опять оживился и повеселел. Закинул ногу на ногу, отвалился на спинку стула. — Здорово ты повзрослел, Костя! Здорово!
— Ну, вообще-то да, — подхватил я самым счастливым голосом. — Мы же пять лет и три месяца не виделись. Я расту, взрослею, умнею. Потенция жуткая, между прочим. У тебя как на этот счет?
— Помолчи, оболтус, — беззлобно огрызнулся он. — Лучше скажи, как в институте дела.
— Хочешь верь, хочешь нет — отлично! Мне все легко дается, как тебе в свое время. Наверно, твои гены. Спасибо за гены!
— Мать поблагодари. Она закончила с отличием.
— Легко сказать — поблагодари! Думаешь, у нас все так просто? Мы с матерью живем как на ножах. Все хочет преподать мне урок. Но мою свободу не трожь! — кривляясь, крикнул я.
— На этот раз я на стороне матери.
— Тогда преподай мне урок. Прочти мораль.
— Не умею, Константин. Никому не даю уроков и не выслушиваю их. Такой принцип.
— Эх, жаль! — воскликнул я. — А то мать считает, что я качусь под откос.
— А ты действительно катишься?
— Ну да! Кубарем. Внебрачных связей полно. К алкоголю пристрастился. Наркотики. Драки в подворотнях. Сомнительные друзья. Если кончу тюрьмой, будешь носить передачи?
— Не обещаю, — сказал он серьезно. — Не люблю уголовников.
— Молодец! Хорошо отвечаешь.
Опять мы смотрели друг другу в глаза. Сколько времени прошло — не помню.
— Ладно, — сказал отец. — Как мама? Здорова?
— Процветает!
— В самом деле?
— Ну да! Веселая, счастливая, как девочка. Не болеет, как раньше, представляешь? Книги читает, в кино бегает, гостей принимает. Вадима Павловича помнишь?
— Вадима? Любомирова? Ну еще бы!
— Наш друг, — сказал я. — Чуть не каждый вечер здесь бывает. Чай пьем. Беседуем. Телевизор смотрим. Мать в нем души не чает, а он — в ней.
— Да? Даже так? Ну что ж… я рад, — проговорил отец.
— Правда, рад?
— Правда.
— Ну и отлично! — вдруг завопил я. — Это надо обмыть! Ты бутылочку не принес?
— Нет. Не подумал.
— Ну, ладно! У меня у самого есть. НЗ. От матери припрятал. Ты как, отец, вообще-то? Пьешь?
— Бывает. Умеренно. А тебе стоит ли?
— Еще бы! Ясное дело! Мы же с тобой не каждый день встречаемся! Сейчас… погоди… вот она! «Медвежья кровь»! Ты как насчет крови? Погоди… стаканы принесу… А закуску надо? Колбаса есть… колбасу любишь? Или, может, конфеты? Точно! Конфеты! — разошелся я.
— Сядь, Костя. Не суетись.
Но меня уже понесло; какая-то темная сила понесла, точно я вдруг попал в водоворот, где крутит, захлестывает, где захлебываешься, а вырваться нет сил… Я сбросил книги с журнального столика, поставил бутылку, захромал в гостиную и мгновенно принес оттуда фужеры и вазочку с конфетами. Ага, еще штопор надо… вот штопор! Раз-два! — пробка вылетела с хлопком. Что еще? Вроде все.
— Вроде все, — пробормотал я, озираясь и плохо видя окружающее, как под водой. — Можно тяпнуть.
Отец легко и весело вдруг засмеялся, и глаза его заблестели с такой любовью, что все у меня внутри перевернулось.
— Ну, ты даешь, малыш! С тобой не соскучишься. — Так он сказал и деятельно продвинулся вместе со стулом к столику: ладно, мол, твоя взяла, будь по-твоему.
Но и она не дремала — я мать имею в виду; она, наверно, почувствовала каким-то внутренним чутьем, что в доме неладно. Стояла, наверно, со своими колбами и пробирками в лаборатории, и вдруг у нее кольнуло сердце или защемило сердце… или как там возникает предчувствие беды? Короче, не помню, чтобы она приходила с работы на час раньше обычного… Мы услышали, как ключ повернулся в замке, а затем заскрипела входная дверь. Отец стал медленно подниматься со стула. По его взгляду я понял: мама.
— Ну да, она, — ответил я вслух. — Кто же еще?
Он пригладил волосы ладонью, одернул пиджак — быстро, немного растерянно, но не суетливо, не испуганно.
— Волнуешься? — жадно спросил я.
— Есть немного.
— Учти, в прошлый раз, — зашептал я, — …ну тогда в Свердловске… когда ты уехал, она очухивалась полгода. Понял?
— Понял. Она всегда была неуравновешенной.
— Помнишь, как ее зовут?
— Помню. Помалкивай.
Только это мы и успели друг другу сказать, да еще я накрыл бутылку и фужеры газетой. Мать вошла в комнату и остановилась в дверях.
Это надо видеть, просто так не расскажешь! Мать прислонилась плечом к косяку. Она протяжно вздохнула, словно простонала: «Ох, господи!» — так же, как тогда в Свердловске.
— Здравствуй, Ира, — дружелюбно сказал отец.
— С приездом, Леонид, — глухо, как неживая, отвечала мать.
— Извини, что ворвался без спросу. Так уж получилось, понимаешь? — попробовал улыбнуться он.
— Понимаю.
— Я проездом. На день или два. Решил навестить Полю и Костю.
— Понимаю.
— Надеюсь, ты не против, что я здесь?
— Ты здесь, — сказала мать, не шевелясь, и это означало: «Раз ты здесь, значит, ничего уже нельзя сделать. Ничего».
Они оба смотрели друг на друга. Вдруг мать усмехнулась.
— Что, Леонид, не узнаешь меня? Сильно сдала?
— Нет, не очень, — выдавил из себя отец.
— Оставь, пожалуйста, — с гримасой на лице сказала она. — Слава богу, каждый день смотрюсь в зеркало.
У меня вдруг закружилась голова и поплыло в глазах. Так однажды было в детстве… но лишь на миг… сразу все прояснилось, и я закричал, как с цепи сорвался:
— Ну вот и познакомились! Это надо обмыть! Выпьем бургундского! — и сорвал газету со столика.
Мать сразу встрепенулась, увидев бутылку «Медвежьей крови». Голос ее окреп.
— Это ты принес, Леонид? — гневно обратилась она к отцу.
— Будем считать, что я, — примирительно ответил он, покрывая меня.
— Ты не будешь пить! Ни капли! — крикнула мать мне.
— Это дискриминация! — завопил я в ответ. — Скажи ей, отец.
— Пусть выпьет рюмку, Ира, — мирно попросил Ивакин-старший. — Ни черта с ним не сделается. Он парень крепкий.
— Конечно, мать! — подхватил я. — У нас же событие! Все равно что появление крупной кометы.
Но она меня не слышала. Она терла руки одну о другую, точно выламывала их.
— Я не спрашиваю твоих советов, Леонид. Я сама знаю, что ему можно, а что нельзя. У него болели почки, ты знаешь об этом?
— В семилетнем возрасте! — выкрикнул я.
— Ты можешь пить, если за этим приехал, а ему я не позволяю. Ты знаешь, что его чуть не убили? Но ему урок не впрок. Он когда-нибудь сам погибнет и меня сведет в могилу. — И трет, трет руки.
— Что у тебя с руками, Ира? — заметил отец.
— Отрезать их надо и выкинуть! Жгут страшно… Надоели!
Я воспользовался моментом и быстро разлил вино по фужерам.
— Ну, разбирайте! — крикнул я. — Выпьем за глубокую старину, когда мы все были молоды! Тебе, отец, сколько, собственно говоря?
— Мне сорок три, мог бы знать, — хмуро отвечал он, пристально на меня глядя.
— Эх, старость не радость! Столько пережито, столько пройдено! Ты самый молодой среди нас.
— Что несешь! — резко сказал он. Но я уже не мог остановиться.
— Хорошо детишкам! Ни черта не понимают! Им что разрядка, что холодная война — все едино. Прошлого у них нет. Обмануть их дважды два. А мы, старики, живем памятью и опытом. Так, что ли, мать?
Она заговорила быстро и бессвязно:
— Не знаю я, что ты болтаешь, не понимаю я тебя, не хочу слышать твоей дичи несусветной…
— Тебе бы кляп надо! — круто скрепил отец.
Ну вот он и добился! Откуда ему было знать, что у меня «мальчики кровавые в глазах»? Я ведь только что смеялся, а тут вдруг вскочил на ноги:
— Что ты сказал — повтори!
— Костя! — Это мать.
У отца сузились серые глаза, окрепли скулы; он не шелохнулся.
— Сказал, что много болтаешь. В чем дело?
Я в бешенстве шагнул к нему.
— Рот хочешь мне заткнуть, да? Чем? Молочными коктейлями? Или… или… — задыхался я, — вот этими купюрами? — сунул руку под подушку и вытащил деньги. — Гляди, мать, что он мне дал! Две сотни!
— Не бесись, Константин, — негромко произнес отец.
Но я уже швырнул деньги — десяточки, десяточки, как голубки, полетели по воздуху и рассыпались на полу! — схватил плед и, завернувшись в него, как в тогу, захромал в другую ком-цату мимо отца, мимо матери.
Я завалился в кресло и сквозь прикрытую дверь (сам же захлопнул) услышал потерянное бормотание матери:
— Это большие деньги… надо их подобрать.
— Я сам, — сказал отец. Они замолчали. — Вот возьми ему на расходы.
— Оставь их себе, — ответила мать. — Ты уже не обязан его содержать.
Вот так она ему заявила, она-то, которая считает каждую копейку и ведет домашнюю бухгалтерию в особой тетради.
— Ладно, — сдержанно произнес отец. — Пришлю по почте, раз так. — И вдруг он впервые повысил голос, и в нем, клянусь, была страшная горечь. — Что ты сделала с парнем, Ирина! Он же неврастеником стал, неужели не видишь? Почему ты трясешься над ним, как клушка? Парню девятнадцать. Дай ему волю. Оба вздохнете свободно.
Я не выдержал, захлопал в ладоши и закричал: «Браво!»
— Он все слышит. — Это мать.
— Пусть слышит! — Это отец. — Он все знает. Почему ты до сих пор не вышла замуж?
— Ты… ты сватать меня приехал? — начала заикаться мать.
— Нет, я просто хочу знать, почему ты похоронила себя заживо? Ведь ты еще не старая женщина, красивая еще. (Мои слова, мои!) Кому надо твое затворничество? Что ты этим доказываешь? Ради чего? Неужели ради Кости?
Наверное, у матери бессильно упали руки; на миг она потеряла дар речи… может быть, прошептала: «Да, Леонид, ради него!» — но услышал я другое:
— Ты ничего не понимаешь, Леонид. Абсолютно ничего. Ты токуешь как глухарь и слышишь только себя. Но жизнь тебя накажет, уже наказала… Твои дети ненавидят тебя! — Вот что она сказала ему прямо в лицо.
И тут — трах! — дверь распахнулась, как от сильного пинка, и вбежала моя сестрица. Ошалелая, запыхавшаяся, с сияющими глазами.
— Костя!.. Здравствуй! Папа здесь?
Я скривил рот и ткнул рукой в закрытую дверь:
— Там!
— А ты… ты почему тут сидишь?
— Подслушиваю.
И все. Больше ничего не успели сказать друг другу. Ивакин-старший распахнул дверь. Поля обмерла, увидев его. Потом взвизгнула, как щенок, и кинулась к нему. Она вскрикнула: «Папа!» Он: «Поля!» И вот уже обнимаются, целуются, и моя сестра шепчет быстро и горячо, как в бреду:
— Папка! Милый папка! Как хорошо, что ты приехал! Я чувствовала, что ты приедешь… Я тебя во сне видела… Я знала…
А он гладит ее по волосам и отвечает растроганно так:
— Я соскучился, Поля. По тебе, по Косте… — И матери, которая появилась в дверях: — Видишь, Ира… а ты говорила!.. — И снова Поле: — Это мать Кости, ты знаешь?
— Да, мы знакомы. Здравствуйте, Ирина Дмитриевна, — радостно выдохнула моя сестра.
Мать сжала руки на груди. У нее на лице появилось мучительное выражение, будто ее пытали…
— Я вас прошу… — умоляюще сказала она. — Уходите отсюда… оба! Я вас прошу.
Поля опешила, ее можно понять.
— А что? Что случилось?
— Ерунда, — сказал отец и покосился на меня. — Костя психует.
— Костя, дурачок, что с тобой?
Я ничего не ответил. Может, у меня спазм перехватил горло. Лишь смотрел на них.
— Ладно! — сказал отец. — Пойдем. — И обнял Полю за плечи. — А тебя, Константин, жду в гостинице «Центральная» завтра. Сможешь доковылять?
За меня ответила мать — горячо, взахлеб:
— Нет, Леонид, он никуда не пойдет. Я категорически запрещаю, Леонид! Я всегда знала, что эти встречи к добру не приведут, еще раньше знала, а теперь тем более. Уезжай, пожалуйста, на край света, Леонид, там ты себя прекрасно чувствуешь… Оставь нас в покое, ради бога!
Отец лишь глубоко вздохнул: что, мол, тут можно ответить? Обнял онемевшую Полю за плечи, и они ушли, оглядываясь на меня, точно я был узником, лишенным свободы.
Мать стояла с опущенными руками. Опять мы остались вдвоем, как всю жизнь, сколько себя помню.
— Ну что? — процедил я сквозь зубы. — Добилась своего, да? Выгнала? Довольна, да? А меня спросила? Я позволил?
Встал, прошел в свою комнату и, не таясь, выпил залпом фужер «Медвежьей крови».
9
Затем, в этот же день, примерно через час, лежа на ненавистной тахте и читая, чтобы отвлечься от реальности, премудрого Курта Воннегута, ты узнаешь следующее: из гостиницы исчезла та самая неведомая Лиля, которая приехала с отцом. Это взволнованно сообщает по телефону твоя сестра.
— Мы пришли, а ее нет. Оставила записку, что уезжает, понимаешь? Никакого объяснения, почему. Мы даже не успели поговорить.
— С кем? С ней или с отцом?
— С папой, — отвечает сестра. — Он помчался в аэропорт искать ее.
— Ха-ха-ха!
— Что тут смешного? — сердится она.
Ты сам не знаешь, что тут смешного. Но охота посмеяться, ох, охота! Твой отец в роли догоняющего — это что-то новое. Насколько тебе известно, первым всегда уезжал он. Что же она из себя представляет, эта Лиля? Кто она ему — жена или любовница? Сколько ей лет? Из школьного возраста вышла?
— Перестань пошлить! — негодует твоя сестра. — Ты что, Костя, не рад, что он приехал?
— Конечно, рад.
— Правда?
— Еще бы!
— Ох, я так рада, что ты рад! — облегченно вздыхает твоя сестра. — А ты… ты с ним еще встретишься?
— Мир тесен.
— Что?
— Мир тесен, говорю! — взрываешься ты и бросаешь трубку.
Тут же жалеешь о своей вспышке и пробуешь опять взяться за всемирно известного американца, но в голове каша: отец, мать, Татьяна, Поля, те подонки, что напали, неведомая Лиля, Таракан, дружище Вадим Павлович и вообще вся твоя жизнь, как один день, без восходов и закатов, проходит перед тобой и задает вечный вопрос: ну и что дальше?
«Если не позвонит, — думаешь ты угрожающе, — то конец». Кого ты при этом имеешь в виду — Татьяну или отца?
Мать ушла, снова вернулась (уже с работы); наступают сумерки, но ты не зажигаешь света, все ждешь чего-то, даже не звонка Татьяны, а может быть, землетрясения, которое всколыхнет эту тахту и заставит тебя вскочить и действовать, действовать.
— Есть будешь? — заглядывает в комнату мать.
— Нет. Объявил голодовку.
— Балбес!
Правильно. В самую точку попала. Ты даже не обижаешься — зачем? Ты думаешь: как уйти, как? Как миновать материнский кордон, проскользнуть через него бесшумной тенью, чтобы не вспыхнул прожектор, не завыла сирена, не раздался окрик: «Стой! Ни с места!»?
Твоему отцу удалось это пятнадцать лет назад. Он мелькнул сегодня здесь как светлый праздничный дух, — молодой, белозубый, не боящийся жизни! — и как будто поманил тебя: я жду, Костя! И ведь действительно ждет, действительно любит, папуля, и может — скажи лишь слово — увезти с собой в неведомые края, далеко от этого мрачного дома… да просто обнимет тебя за плечи, и ты готов — ослаб, сдался!
«Лучше позвони, Танька!» — угрожаешь ты мысленно. А сам ни с места. Наоборот, опять залег на тахту как есть — в рубашке и джинсах, натянул одеяло до подбородка, и так, в полной готовности, ждешь… время тянется, как по песку! Наконец в ее комнате погас свет. Ты ждешь еще полчаса для гарантии. Тишина. За окном шумят тополя. Половина двенадцатого. Пора! Ты бесшумно встаешь и, не скрипнув дверью, выходишь в гостиную. Мать дышит часто, беспокойно, но она спит. Мимо нее в прихожую, прихрамывая на левую ногу. Здесь ты надеваешь кроссовки, снимаешь с вешалки нейлоновую куртку — пригодится! — и, повернув замок, бесшумно открываешь дверь. Негромкий щелчок; ты один на лестничной площадке. Кажется, мать не проснулась. Теперь дело техники — дохромать туда, куда ты стремишься.
10
В общежитии светилось лишь несколько окон; в ее комнате на втором этаже не было света. Я присел на скамейку. Нога — ножка моя пораненная! — разболелась, волчья сыть, и желала передыха. Дверь общежития была в этот поздний час на замке, не стоило и стучаться. Я закурил, глядя на ее окно, и думал с едкой горечью: неужели спит? неужели дрыхнет? Пришла, напилась чаю с сушками, как почтенная бабуля, и завалилась на боковую, так, Сомова? И видишь цветные сны, да? И плевать тебе, что я тут внизу бесприютный и неприкаянный, так получается? — разогревал я себя, затягиваясь дымом жадно и глубоко.
За спиной заскрипели тормоза; я оглянулся. Ну, ясное дело, милицейский дежурный «газик» тут как тут, а из приоткрытой дверцы выглядывает блюститель порядка.
— Эй, парень! — бодро позвал он. — Ты кого ждешь?
— Да уж не вас, — огрызнулся я.
— Что-что? — переспросил он. — Как ты сказал? — Вылез из машины, не поленился, и подошел ко мне, улыбаясь вроде с какой-то радостью. Толстомордый такой, молодой еще.
— Сказал, что не вас жду. А впрочем, может, и вас. Помогли бы, что ли, раз подъехали! Врубите свою сирену, пусть повоет. Иначе ее не разбудишь. Спать здорова.
— Ты что, пьян? — Он вгляделся в меня.
— Трезвей не бываю.
— Подружку, что ли, ждешь?
— Может, и подружку.
— Даю совет. Иди домой. Живешь где?
— Живу в СССР. Советский подданный.
— Прокатиться с нами хочешь? До милиции? — спросил он уже без улыбки, играя желваками.
— Особого желания нет.
— Ну тогда так. Раз-два — и топай!
— Комендантский час? — спросил я.
— Назад поеду, увижу здесь — пеняй на себя.
— Ясно, ясно!
— Подружку завтра встретишь. Никуда она не денется.
— Разрешаете завтра? Спасибо.
— Вот так! — скрепил он и зашагал к машине.
Едва они отъехали, я нагнулся, отыскал на газоне несколько камешков — не булыжников, конечно, чтобы не высадить стекло, — и принялся метать в ее окошко. Дзынь-дзынь! Проснись, Сомова! Выгляни в окошко! Твоя мать пришла, молочка принесла! Слышишь, Сомова, я тут! Имею к вам конфиденциальный разговор! Ну, где ты? Я жду! Пошевеливайся!