И тут мы оглянулись. Одновременно! Как это произошло — загадка, тайна, телепатия… но уже в следующую секунду расстояние между нами стало сокращаться со световой скоростью, и мы буквально влетели друг другу в объятия около того же хлебного магазина.
— Ты дурак! — заявила Татьяна, едва мы очухались.
— Ты дура! — радостно сообщил я.
Такими комплиментами мы обменялись.
— Я бы ни за что не пришла первой, — заявила она.
Я в долгу не остался и ответил, что моего прихода ей пришлось бы ждать до второго пришествия. Как она вообще, интересно знать, выдержала сто пятьдесят два часа без меня и осталась при этом жива?
— Да я о тебе просто не думала.
— Взаимно.
— Я тебя не люблю. Так и знай.
— Взаимно!
Именно в тот вечер я позвонил из автомата Таракану. «Ладно, — сказал Таракан кислым голосом. — Ключ найдешь под ковриком у двери». Мне показалось, что Татьяна зубами застучала от страха, когда я сказал, что есть пустая квартира.
7
Ну вот, она обомлела и прошептала:
— Повтори, что ты сказал.
А я сказал (или, вернее, кто-то внутри меня): «Спасибо тебе, Танька! что бы я без тебя делал!» — и еще руку поцеловал. Разве можно такое повторить?
Хорошо, что как раз зазвонил телефон; я бросился в комнату.
— Кому понадобился несчастный инвалид? — завопил я в трубку.
Я опять подумал, что звонит Шемякина. Узнала от Таракана, что я валяюсь в постели, и спешит выразить сочувствие. Но услышал я мужской голос — твердый, ясный и очень энергичный, который спрашивал Константина Ивакина.
— Ну, слушаю, — сбавив тон, отвечал я и покосился на Татьяну. Она стояла в дверях.
— Костя? Ты? — радостно закричал мужской голос. — Черт побери, малыш, куда ты подевал свой дискант? Ну, здравствуй!
— Здравствуйте. Кто это? — проговорил я и мгновенно оцепенел.
А он продолжал напористо, энергично и страшно радостно:
— Еще спрашиваешь! Ну-ка подумай! Вспомни озеро Шарташ, моментальную фотографию, молочные коктейли, аэропорт в Кольцово… вспомни, как ты ревел… ну, вспомнил?
Некоторое время я не мог вымолвить ни слова. И, наверно, что-то произошло у меня с лицом (какие-то необратимые изменения, как у покойника), иначе с чего бы Татьяна так испуганно подскочила ко мне?
— Откуда ты взялся? — наконец выдавил я из себя.
— Узнал-таки! И то хорошо! Прилетел, малыш. Как всегда, издалека. Помогаю выполнять план Аэрофлоту. Как насчет встречи? Хочу тебя видеть!
— Кто это? — прошептала Татьяна, глядя на меня во все глаза.
Я пошевелил губами; я хотел ей сказать, кто это, но, по-видимому, она не поняла или у меня не получилось.
— А ты надолго? — вымолвил я в трубку.
— Проездом, Костя, проездом! Но наговоримся вдоволь!
— Могу поспорить, минут на двадцать, а то и больше… — Я опять научился дышать и хватанул ртом воздух.
Отец (а это был он) засмеялся:
— Острить научился, смотри-ка! Так как насчет встречи? Можешь приехать в гостиницу?
— Кто это, Костя?
— Нет, не могу. Я нетранспортабельный. Лежу в постели.
— А что стряслось? Болеешь?
— Вроде этого, — ответил я. — С мафией связался. Ножом пырнули.
— Брось! Шутишь, что ли, опять?
— Какие шутки с мафией? В самом деле.
— Ладно, тогда так… — секунду помедлил он. — Я сам приеду, как смотришь?
— А ты знаешь, где мы живем? То есть знаешь, конечно… — засмеялся своей оговорке.
— Знаю, конечно, малыш! — счастливо подхватил отец. — Ну, договорились! Жди.
Он положил свою трубку, а я свою.
Татьяна не мигая смотрела на меня. Один вопрос был написан на ее лице: что случилось?
А что случилось? Ничего! Я обнял ее за плечи, поцеловал в шею и сказал:
— Чего ты перепугалась? Старый приятель звонил… мы с ним в Свердловске встречались. Сейчас приедет — познакомлю.
Тебе четырнадцать лет или около того, плюс-минус полгода — неважно! — впрочем, можно посчитать точно: ведь ты помнишь, что дело происходило в июле тысяча девятьсот восьмидесятого года в благословенном городе Свердловске. Жаркое было лето, недаром первое, что Он делает, едва вы выходите из дома, выпивает два стакана газировки из автомата.
Ну да, тринадцать лет и восемь месяцев — вот сколько тебе в ту пору, если быть абсолютно точным. Он не может опомниться, глядит на тебя и, обнимая за плечи, твердит: «Черт возьми, малыш, ну и вырос ты!» — один раз говорит, и второй, и третий.
Больше всего ты боишься вопросов о матери, но ему, похоже, хватило разговора при закрытых дверях. Он жадно и нетерпеливо настаивает: «Ну, куда пойдем? Чем займемся? Возможности у нас неограниченные. Думай, думай!» — и с огромным любопытством озирается вокруг, точь-в-точь инопланетянин, впервые посетивший землю.
«Ах, черт! — говорит Он с огромной радостью. — Какой денек! Представляешь, только вчера я был в местах, где еще лежит снег. Вчера снял шубу и унты, представляешь?»
«Где это?» — шепчешь ты; у тебя вдруг осип голос.
«Где? Семидесятая параллель. Хребет Путорана, слыхал? Это на стыке Эвенкии и Таймыра. Я был там на буровой. Дикие места, малыш».
«А ты разве нефтяник?»
«И да, и нет, — смеется отец, крепче сжимая твои плечи. — Я человек разнообразных профессий, вот так! Я работаю там, где мне нравится. Это интересно. Я езжу по стране. Я не сижу на месте. Это очень интересно! А вообще-то я металлург по специальности, ты знаешь?»
«Слышал».
«И то хорошо! — смеется он. — Что ты еще обо мне знаешь? Сколько мне лет?»
«Тебе тридцать восемь».
«Отлично! Угадал! Мы с мамой ровесники, Костя. С одного года и даже с одного месяца».
«Вранье, — думаешь ты и чувствуешь страх. — Она старше тебя на сто лет».
«Мы вместе праздновали дни рождения в свое время… Ну, это так, к слову! Я объездил много интересных мест, малыш. Ямал, Чукотка, Таймыр, Дальний Восток… и так далее. Я летаю, езжу на поездах, на собачьих упряжках, на вездеходах, плаваю на судах. Это очень интересно! Да я, впрочем, писал тебе об этом. Получал мои письма?»
«Угу, — киваешь ты. — Получал», — врешь ты под его внимательным взглядом.
«А почему не отвечал? Лень писать?»
«Лень писать, точно. Жутко ленивый я! Никому не пишу, даже бабушке», — врешь ты с отчаянием, но выдерживаешь его взгляд и думаешь: «Сейчас начнет ругать маму».
Но Он лишь хмурится, морщина прорезается на темном, словно обожженном, лбу (понял, конечно, что письма до меня не доходят), и опять белозубо улыбается:
«Ясно, ясно! Ладно, замнем. Я тоже хорош, заезжаю раз в десять лет».
Так он говорит, то есть берет вину на себя, но ты-то точно знаешь, в чем тут дело; не такой ты болван, чтобы не понять, что есть запрет матери, через который он почему-то не может перешагнуть… и даже точно знаешь, почему: из жалости к матери.
Но ты сжал зубы и молчишь, а Он уже вводит тебя в кафе-мороженое, где ты ешь пломбир с вареньем, а Он пьет шампанское, а потом Он и себе заказывает пломбир, а ты пьешь молочный коктейль, и официантка мгновенно вас обслуживает, все время улыбаясь ему. Потом моментальная фотография, мокрые еще снимки, на которых Он смеется, а ты то ли смеешься, то ли плачешь — в общем, скривил губы, смотреть тошно! — затем слепящая гладь озера Шарташ, весельная лодка… вы оба в плавках, и ты видишь, как мускулы перекатываются у него на ногах, на животе, на груди, когда он гребет… (а мать — старуха, старуха!); Он пьет пиво прямо из бутылки, а ты — газировку… солнце палит как бешеное… и за это время ты узнаешь от него, как велика страна и какие непостижимые есть в ней дали… И вдруг на середине озера, бросив весла, Он спрашивает:
«Ну, а у тебя как дела? Как живешь?»
Вот то, чего ты ждал со страхом! Но отец сам, похоже, не рад, что задал этот вопрос. Он увидел испуг в твоих глазах, замешательство на твоем лице и, быстро наклонясь вперед, кладет тебе руку на плечо:
«Не хочешь — не говори, ладно? Я не настаиваю».
«Учусь я неплохо», — все-таки отвечаешь ты.
Он мрачнеет, отводит глаза, закуривает.
«Есть друзья у меня… одного зовут Остолоп. Другого — Зубрила. Третий Черныш», — перечисляешь ты.
«Ясно, ясно!» — еще сильнее мрачнеет отец.
«Возвращаюсь домой вовремя. Читаю книги. Хожу в кино. Занимаюсь спортом», — мучительно вспоминаешь ты и думаешь: «Люблю Наташку».
«Ясно, малыш, ясно! Все понял. Извини».
За что он извиняется?
«Иногда хочу умереть», — думаешь ты, и вдруг тебя охватывает отчаянная храбрость — ты выпаливаешь:
«А у тебя есть новая семья? Или ты один?»
«А ты не знаешь?»
«Нет».
«Я пока один, Костя. Пока».
«Ага!» — злорадствуешь ты.
«Что „ага“?»
«Ничего. Просто так. Мама говорила, что у тебя много семей».
8
Она обеспокоено спросила: «Что с тобой?» Заглянула мне в глаза, прикоснулась губами к моим губам, нежно провела ладонью по волосам… «Ну, что с тобой? Ну, скажи!»
«Ничего. Просто так. Мама говорила, что у тебя много семей».
8
Она обеспокоено спросила: «Что с тобой?» Заглянула мне в глаза, прикоснулась губами к моим губам, нежно провела ладонью по волосам… «Ну, что с тобой? Ну, скажи!»
В самом деле, что со мной? Вот же она рядом, моя Танька. В квартире никого, кроме нас двоих. В запасе по крайней мере полчаса, пока отец доберется сюда из гостиницы. Можно успеть многое… да, многое можно успеть. Эти драгоценные минуты на вес золота; не так уж часто нам удается побыть вдвоем, чтобы никто не мешал. Обними ее, она же ждет! Скажи: «Танька, любимая», — и этого хватит, чтобы глаза ее засияли, а сам ты воспрял духом… но сил нет, как будто из меня выкачали всю энергию… я лежу на тахте, как труп… вот именно: «как труп, в пустыне я лежал»… и вот она уже завелась, вскочила на ноги, закричала:
— Ну, знаешь! Это свинство! Я пошла! А ты оставайся тут со своим приятелем! Как его фамилия? Уж не Шемякина ли?
Я сглотнул комок в горле и вдруг повеселел.
— Нет, Танька. Моего приятеля зовут Леонид Михайлович Ивакин. Это мой отец.
Она, конечно, ахнула. И тут же раздались звонки в прихожей — короткие, нетерпеливые. Ничего себе! Уже прибыл! Вот это скорость! Ведь пятнадцати минут не прошло, а он уже здесь… не иначе гнал на такси… так ему хотелось поскорей меня увидеть, ха-ха!
–: Открыто! — закричал я, рывком сел на тахте, схватил Татьяну за руку и притянул к себе на колени.
Она, ясное дело, была ошеломлена.
— С ума сошел! Костя! Пусти!
— Молчи! Так надо, — прошептал я и закрыл ей рот поцелуем.
Такая вот сцена… не для слабонервных.
Отец вошел и замер на пороге. Будь на его месте мать, она бы закричала от возмущения и гнева. Ну еще бы! Я сижу в одних трусах на тахте, Татьяна у меня на коленях, я обнимаю ее, и наши губы слились в поцелуе.
Отец длинно и удивленно присвистнул. Татьяна рванулась, я ослабил хватку, и она вскочила на ноги, поправляя волосы, рассерженная до жути, но с сияющим, взволнованным лицом.
— Это не я! Это он! Это насилие!.. — закричала она задыхаясь. — Здравствуйте!
— Здравствуйте, здравствуйте, — откликнулся отец и засмеялся. — Привет, Костя!
— Привет! — ответил я, вставая с тахты.
Он подошел ко мне, порывисто обнял и поцеловал. Затем отступил, разглядывая смеющимися глазами.
— Ну и ну! Если ты такое вытворяешь больным, то что ждать от тебя здорового? Становишься опасен, малыш.
— Вот именно! — подхватила растрепанная Танька. — Настоящий хулиган, правда? Не лучше тех, что вчера на нас напали.
Отец слегка нахмурился.
— А что стряслось? Что у тебя с ногой? Серьезное что-то?
За меня ответила Татьяна; у нее язык развязался.
— Понимаете, мы шли как приличные люди, никого не трогали, а они налетели втроем… Хорошо, что нож всего-навсего перочинный! Хорошо, что в ногу, а не в живот!
— Хорошо, что не в пах, — уточнил я. — А то прощай жизнь.
— Бессовестный! — засмеялась она, а отец улыбнулся.
— Ну ты, я смотрю, разошелся, — сказал он. — Вырос, вырос! Молочные коктейли все еще любишь?
— А то как же! Только их и пью! Скажи, Танька!
— Когда денег нет на настоящие.
— Конфеты люблю. Рахат-лукум. Халву. Книжки читаю про Карлсона и Винни-Пуха. Недавно один приятель показал шведский порнографический журнал, так я ни черта не понял.
— Кто это тебе показал? — встрепенулась Татьяна.
— Ты его не знаешь!
— Вот свинья!
— Говорю же, ничего не понял. Например, фотография…
— Ясно! — оборвал меня отец. — Можешь не продолжать.
— Все ясно? — жадно спросил я.
— Ясно, что годы идут. Курить у вас можно?
— Можно, конечно. У нас все можно. Да ты садись! Садись, отец! В ногах правды нет.
— Ладно, сяду. Не волнуйся. — Он опустился на стул, чиркнул спичкой, закурил. Он был слегка растерян.
Только тут мы его разглядели как следует. Татьяна была поражена, да и я слегка обалдел. Ну, с ней-то все ясно: она ожидала увидеть если не старика, то пожилого дядю с лысиной или сединой в волосах, такого приблизительно, как ее отец (показывала мне фотографию), который действительно выглядел отцом, солидным, озабоченным отцом с нахмуренным лбом и мешками под глазами. Но я-то с чего решил, что за эти пять лет он обязательно должен измениться: ну, обрюзгнуть хотя бы, пожирнеть, что ли? Черта с два! В своем кожаном пиджаке, голубой рубашке, вельветовых брюках, с короткой прической, свежевыбритый он не тянул на свои почтенные сорок три года, ну никак! Лицо у него было загорелое, энергичное, живое, и когда он улыбнулся, то показал крепкие, белые зубы.
— Ну, рассказывай, как живешь, Костя!
Я не успел ответить — зазвонил телефон. Татьяна опередила меня, тут же схватила трубку. Как она почувствовала, что этот звонок касается и ее, хотел бы я знать?
— Кого нужно? — закричала Танька. — Костю? А кто это говорит, интересно? Уж не ты ли, Шемякина?
— Дай сюда, — сказал я, протягивая руку, но она отпрыгнула в сторону, как кошка.
— А! Узнала твой писклявый голосок! Что я здесь делаю? Я кормлю его с ложечки! А ты, Шемякина, хороших слов не понимаешь, да? Придется поговорить с тобой по-другому! — гневно выпалила она и, бросив трубку, круто повернулась ко мне.
— Ну, Ивакин, с меня хватит! (Позабыла, что здесь находится еще один Ивакин). Я тебя предупреждала! Не хочу тебя больше видеть!
— Эй, Танька! — попытался я ее удержать, но куда там: лишь ветерок прошел по комнате — так стремительно она выскочила; хлопнула входная дверь.
С полминуты мы молчали; затем отец негромко спросил:
— Может, догнать, вернуть? Я могу.
— Нет, не надо, — хмуро буркнул я и вдруг ухмыльнулся. — Да она и не вернется. Зверски ревнива. Не сравнишь с той, что звонила. Та фригидная.
Отец замолчал, вскинув брови.
— Да-а… — протянул он после паузы. — Молочные коктейли ты явно перерос. Ладно, замнем! Рад, что я приехал?
— Еще спрашиваешь! — отвечал я закуривая. — Конечно, рад. О матери не говорю. Рухнет от счастья.
Он слегка нахмурился, но лишь на миг, мирно попросил:
— Брось ерничать, Костя. Как вообще-то дела?
— А у тебя как? — быстро спросил я и — раз-раз! — жадно сделал две затяжки.
— Все в порядке. Не могу пожаловаться. Кстати, — вдруг вспомнил он. — Пока не забыл… — Полез в задний карман брюк, достал оттуда бумажник, а из него вынул — что бы вы думали? — целую пачку десятирублевок. — Это тебе на расходы. Слегка разбогател.
— Ого! Сколько здесь?
— Двести.
— Отлично! — сказал я. — Беру! — и в самом деле взял и сунул эту бешеную сумму под подушку. — Вообще-то я много тебе задолжал за эти годы.
— Не валяй дурака, малыш, — мирно произнес отец.
«Малыш!» Это я-то!
— С тебя сколько процентов высчитывали? — продолжал я, опять жадно затягиваясь. — Пятьдесят? На полную катушку?
— Нет, двадцать пять. Поле я не платил алиментов. Ее мать не захотела. Посылал, когда были лишние деньги. Не всегда регулярно, знаешь…
— Значит, мне больше повезло, чем ей? — я засмеялся.
И отец улыбнулся. Загорелое, твердое лицо его стало совсем молодым.
— Зато я чаще встречался с ней, чем с тобой. Это она мне написала, что вы с мамой здесь. Как тебе сестра? Понравилась?
— Она мне понравилась с первого взгляда!
— А ты ей?
— Я ей понравился с первого взгляда!
— Отлично! — сказал отец. — Я рад.
— Где еще, в каком городе я могу наткнуться на своих сестер и братьев? Ты предупреждай, отец. А то, чего доброго, получится кровосмешение.
И оба опять замолчали. Он смотрел на меня — странно так смотрел: и гневно, и растерянно, точно вдруг ни с того ни с сего получил пощечину. Затем произнес:
— По-моему, у тебя с юмором неважно.
— С черным — хорошо!
— У меня двое детей, Константин. Только двое. Ты и Поля.
— Ты что, отец, обиделся?
— Вроде бы нет, — проговорил он медленно и неуверенно. — Просто не могу еще к тебе привыкнуть.
— Серьезно? А я — как будто и не расставались! Ты, собственно, где сейчас проживаешь?
— А ты разве писем не получал?
— Откуда! На твои письма мать давно наложила запрет. Заключила с почтальоном договор: передают из рук в руки, представляешь?
Отец помрачнел, в углу рта у него возникла жесткая складка.
— Зря она так, — помедлив, сказал он. — Зря. В Ташкенте живу, малыш. А езжу повсюду.
— Ясно! А сейчас куда направляешься?
— В Москву и дальше — в Прибалтику.
— Ясно, ясно!
— Один или с кем-нибудь?
— Не один.
— Так я и думал! Как ее зовут?
— Ее зовут Лиля. Мы хотели прийти вместе, да она устала с дороги. Отдыхает в гостинице.
— Лиля, — повторил я. — Значит, Лиля. Хорошее имя! Главное, легко запомнить. А то сплошные Люды, Любы… Иной раз обнимаешь, а как звать, не помнишь. У тебя так бывало?