Я послушно пошел за ним, охранники почтительно распахнули перед нами двери. Яркий свет, золото обстановки блестит особенно торжественно и ярко. Высокий крупный мужчина, заложив руки за спину, рассматривал картины. При нашем приближении живо обернулся, я увидел крупное мясистое лицо, как сказал бы Потемкин, аристократичное, этакий стареющий и очень медленно грузнеющий барон, давно уже оставивший битвы… Впрочем, Волуев сказал, что все еще по бабам, так что не оставил, не оставил…
Я поспешил к нему, протянул руку. Слева от меня появилась красавица в полувечернем платье, букет цветов, обворожительная улыбка, а у Волуева в руках толстая папка почетного диплома и крохотная коробочка.
Зельдман косился на красотку чаще, чем смотрел на меня, я сказал с чувством:
– Честное слово, только для этого стоило стать президентом, чтобы лично поздравить вас с юбилеем!.. Вся страна смотрела на вас, переживала, женщины заливались горючими слезами при виде вашей трудной судьбы кузнеца…
Он принял открытую коробочку, где блистал золотом орден, девица с великим удовольствием вручила ему букет, обняла и поцеловала. Я еще раз пожал руку, указал на открытую дверь в соседнее помещение:
– Видите вон там стол? И те рожи, что выглядывают?..
– Да, но…
– Слетелись на запах выпивки, – сообщил я. – Вот такое у нас правительство, увы…
Волуев замыкал шествие, за небольшим столом уже сидели Вертинский, Седых, Тимошенко, как их успел отловить и усадить за стол Волуев, ума не приложу. Зельдмана и девицу усадили вместе, она тут же принялась за ним ухаживать, очень умело: не как за пенсионером, а как за красавцем-мужчиной, которому до кипятка в мочевом пузыре хочет понравиться.
Седых с ходу начал травить анекдоты, я выпил минеральной воды, извинился, что впереди еще много работы, сослался на великие государственные дела и покинул теплую компашку.
Коваль ждал посреди зала, я бросил на ходу:
– Поехали! А то из этого беличьего колеса никогда не выскочить.
Коваль бросил пару слов в микрофон, вмонтированный в верхнюю пуговицу, тут же у дверей появились двое атлетов, похожие на манекенщиков.
– Машину подают к подъезду, – сообщил Коваль.
Я кивнул, его крупное скальное лицо ничего не выражает, этот самец натаскан на полное и безоговорочное подчинение вожаку, здесь – президенту. Не лично человеку, а существу, что занимает кресло президента. Он знает, что если с президентом что-то случится, то племя постигнут беды: голод, огненный дождь, гражданская война, чума и всякие библейские неприятности, потому охраняет это двуногое всеми фибрами души.
Мы шли через залы, охранники вытягивались и замирали. Двое из команды Коваля шли впереди, он сбоку и на полшага сзади, что-то шептал в микрофон. Не демократ, не коммунист, не фашист, не грушечник – просто примерный служащий.
Мозг мой ни на секунду нельзя оставлять без работы. Мысль сразу же начинает ходить зигзугами, с демократов и коммунистов переключилась на имортистов, а как же иначе, поскакала, как блоха, по дефинициям, потом попробовала уточнить термины. Если мы, иморты, – люди, тогда Коваль, его команда и вообще все, кто этого не понимает, еще не люди. Долюди, так сказать. Либо они люди, а мы тогда уже сверхлюди. Наверное, все же не стоит все человечество зачислять в недочеловеки, обидятся, да и несправедливо, ведь сумели подняться над уровнем животных, но тогда мы, иморты, для отличия, уже сверхлюди. Прецедент есть, еще первые христиане именовались для отличия от прочих двуногих сверхчеловеками. А потом, когда христианство распространилось и «сверхчеловечество» стало массовым явлением, термин ушел в тень, а то что-то слишком сверхчеловеков много, нельзя обесценивать слова и понятия, как это сплошь и рядом делают демократы.
Когда имортизм станет массовым, о нем можно будет забыть как об имортизме. Правила новой жизни войдут в плоть и кровь. Иначе просто будет невозможно, дико. Развлекаться так, как развлекаются сейчас, будет то же самое, что сейчас среди людного дня сесть, спустив штаны на Тверской, и дефекалить на тротуаре перед Моссоветом.
Люди службы охраны высыпали наружу, автомобиль подкатил в тот же миг, когда я вышел из подъезда. Дверца распахнулась, я с удовольствием опустился в просторном салоне на мягкое, но не чересчур мягкое, сиденье.
– Господин президент? – спросил шофер.
Коваль сел с ним рядом, буркнул:
– Я же тебе сказал маршрут. Память отшибло?
– Да вдруг какие изменения…
– А тебе по дороге не надо машину заправить? – поинтересовался Коваль недобрым голосом. – Или сменить колесо?..
Мимо моего окна поплыла стена здания с крупными каменными блоками. На выезде через Боровицкие ворота парни в зеленом откозыряли, машина вынырнула из-под темной арки на залитую золотым солнцем площадь.
Толпы народа с фотоаппаратами, одни с гидами, эти из дальних стран, другие из недавних братских республик, а ныне суверенных, массы приехавших с разных концов России, как сказал один из самых почитаемых в России демократов – огромное стадо овец… или свиней, с заоблачных высот русской интеллигенции не разглядеть, а среди них мечутся несколько пастухов. Каждый гонит в свою сторону. Часть овец упрямо топчется на месте, другие же с блеянием идут, куда гонят. Одному пастуху удается отогнать в свою сторону больше овец, другому – меньше, третий ухитрился по дороге часть овец отбить еще и у соседа, так что в конце долгого спора, когда каждый уже со своим стадом, идет долгий подсчет: у кого овец… или все же свиней?.. больше, тот и победил. Победитель забирает всех свиней… или овец?.. которых сумел отогнать на свою сторону, а также всех тех, кто не пошел ни вправо, ни влево. Победитель становится Верховным Пастухом. Это называется российскими выборами. На любом уровне, от районного до всероссийского. И к этому привыкли, это считается нормой, нормальностью.
Но тут он в стремлении как можно сильнее оплевать свой народ не обратил внимания, что так везде. Даже мы пришли к власти таким традиционным способом, но уже не оставим теперь власть… И пусть подлые души вопят, что это-де нечестно, но фиг вам участвовать в выборах, власть хамов отныне упразднена, отныне правят дети Яфета.
Лимузин на огромной скорости несся по асфальтовой ленте шоссе. Я раздумывал над предстоящими визитами за кордон, взгляд скользил по ближним и дальним домам, зацепился за яркие луковки церкви, блестят золотом, на фоне серых зданий в самом деле выглядят неплохо, попы стараются привлечь прихожан теми же методами, что и деятели шоу-бизнеса.
Тимошенко, взглянув на эти церкви, конечно, сразу же заговорил бы о фаллических символах, о проникновении языческих элементов в христианство и что православие вообще сплошь язычество, лишь чуть-чуть прикрытое тонкой тканью чужой веры…
Я смотрел на эти колокольни, да, очень похоже, торчащие из земли эти самые штуки навстречу небу, гимн языческой мощи плоти, все такое, понятно, однако… однако на кончике каждого напружиненного фаллоса – крестик! Это очень важно, очень. Это даже намного важнее, чем если бы все языческое было уничтожено, сметено с лица земли, растерто и забыто.
Нет, именно языческие фаллосы, олицетворяющие самую могучую и древнюю страсть, и… смиряющие плоть христианские кресты! Уже тогда, в начале мира, имортисты старались надеть узду на этого сраного общечеловека, гребаного демократа. И православные церкви с их куполами, фаллосы-колокольни очень хороши как напоминание, что плоть надо смирять, смирять, смирять! Плоть должна быть в подчинении у нашей воли, нашего духа…
ГЛАВА 16
Несмотря на то, что о встрече было договорено, меня некоторое время рассматривали через камеры видеодомофона, я терпеливо дождался щелчка, дверь приоткрылась. Я вошел, прекрасно понимая, что сотрудники службы моей охраны уже в доме, один наверняка стоит возле консьержки, кто-то дежурит на том этаже, где я выйду, да и лифт ходит сейчас под надзором.
Однако в кабинку лифта я вошел один, а когда лифт поднялся на нужный этаж, я вышел на совершенно пустую площадку. Это, конечно, не означает, что на лестнице черного хода, вон дверь, пусто. Четыре двери, над каждой крохотная телекамера, я подошел к той, где номер двести семьдесят пять, нажал кнопку звонка. Через минуту послышались шаги, дверь отворилась.
Немолодой человек, лет за пятьдесят, сдержанно поклонился:
– Я племянник Сергея Владимировича. Помогаю с монографией. Позвольте, я вас проведу…
– Да, сделайте любезность.
Прихожая огромная, в старом стиле, добротная, отделана со вкусом. Племянник провел меня в кабинет, поклонился и сказал извиняющимся тоном:
– Я оставлю вас, простите…
Бронник поднялся из-за стола навстречу, крупный, с фигурой кавалергарда, седой, даже брови седые, а это признак очень преклонного возраста, но сухощавый и подтянутый, как Багратион или Барклай де Толли. Он разглядывал меня с холодноватой учтивостью, даже не предложил сразу сесть и, только когда я сам посмотрел на кресло с этой стороны стола, сделал вид, что спохватился:
– Садитесь, пожалуйста!.. Простите, что я не откликнулся на ваше любезное приглашение посетить вас в Кремле. Знаете ли, много дел, настоящих дел.
Я осторожно опустился в кресло, не глубоко, это по-барски, и не на краешек, это поза подчинения, почти лакея, посмотрел так же холодновато-учтиво, ответил в тон:
– Говорят, что если гора не идет к Магомету, то и фиг с нею. Но я предпочитаю классический вариант, потому сам пришел. И все еще надеюсь уговорить вас принять пост директора Центра стратегических исследований.
Ни одна жилка не дрогнула на сухощавом лице этого аристократа. Из глубины своего кресла, а он сел основательно, рассматривал меня спокойно, вежливо, голос его прозвучал со всевозможной учтивостью:
– Бравлин, простите, я не перепутал ваше имя?.. а зачем это мне?..
– Вы противоречите своим же установкам, – сказал я. – Я говорю о максимальной пользе. Да, ваша монография обогатит… десять-двадцать ученых. Да, ее прочтут несколько сот специалистов, даже пара тысяч просто любителей сплетен. Но на посту, который я вам предлагаю, вы сможете оказывать влияние на судьбы сотен миллионов… даже миллиардов!
Ни тени улыбки не мелькнуло на его строгом лице. Брови не дрогнули, глаза смотрят все так же холодновато, но у меня появилось ощущение, что где-то в глубине своего ледника он сдержанно улыбнулся.
– Вы уверены…
– Сможете!
– Нет, я о другом. Вы уверены, что сможете продержаться на своем посту хотя бы месяц?
Я покачал головой:
– Если честно, не уверен. Я сам поражен, что мы победили на выборах. Я к этому был не готов. Но раз уж так получилось, если судьба дала шанс, пусть слабенький, то не стыдно ли упустить?
Наши взгляды встретились, несколько долгих мгновений ломали друг друга, наконец он проговорил:
– Мне, признаться, не совсем ясна позиция нового правительства.
– По какому вопросу? – спросил я.
– По основополагающим, – ответил он. – Насколько соответствуют истине те предвыборные лозунги, на которых вы пришли к власти?
– Будете смеяться, – сказал я холодно, – но я готов положить жизнь, чтобы не отступить от них ни на шаг.
– Я не буду смеяться, – произнес он суховато. – А ваши сподвижники?
– Такие же сумасшедшие.
Глаза его оставались стальными, серыми. У Седых, его ровесника, точно такие же серые, но всяк их назовет водянистыми, выцветающими от старости, а у этого именно под цвет стального клинка. И выправка, как он только не забывает держать спину прямо, неужели гравитация не гнет, как меня, как других?..
– Значит, – проговорил он в задумчивости, – уже припекло и таких, как вы.
– А какие мы?
Он смерил меня холодноватым взглядом:
– Красивые, молодые, благополучные. С хорошо работающим желудком, здоровым половым аппаратом, кишечником. А женщины ныне доступные…
– Да все доступное, – ответил я легко, – не только женщины. Но ведь не нами сказано: «пока сердца для чести живы…», так что давайте поработаем на вид, а не только на отдельных особей. Вы нам нужны. Хотите обдумать мое предложение?
Он покачал головой:
– Нет. Человечество и так уже зависло на одной руке над пропастью. А руки дряблые. Располагайте мною.
Я поднялся, в коленках хрустнуло, Бронник тоже поднялся. Я сказал решительно:
– Вы можете прибыть в любой день и час. Можете отправиться со мной прямо сейчас. Если, конечно, не забоитесь.
Он вскинул брови:
– Забоюсь?
– Да?
– Простите, чего?
– Покушение на президентов – постоянная угроза. Рискуют и те, кто находится близко.
Он улыбнулся:
– Это звучит, как вызов моей отваге. В таком случае, если в вашей машине найдется место…
Коваль с двумя из охраны ждали на площадке, я видел, как его губы постоянно шевелятся, а работники службы охраны посматривают вниз из окон. Я увидел на лице Коваля тень облегчения, похоже, удивился и обрадовался, что мы так быстро.
– Бронник Сергей Владимирович, – представил я его. – Директор Центра стратегических исследований. Имеет доступ ко мне в любое время.
Коваль кивнул, острые глаза бросили на Бронника цепкий взгляд.
– Наверное, тогда «…исследований и воздействий»? Я – Коваль, начальник охраны.
Мы подошли к лифту, я сказал Ковалю благожелательно:
– Приятно видеть мудрого человека на посту охранника. Никто еще не знает, но Центр стратегических исследований будет играть намного более заметную роль, чем раньше.
Коваль скупо улыбнулся, но я видел, что он польщен до мозга костей. Бронник на улице с интересом посмотрел на черную машину:
– На этой? С виду совсем… ну, обычная. Только подлиннее.
– Да она и есть обычная, – ответил я равнодушно. – Я разницы не вижу. Правда, бензин жрет, как танк. Наверное, и весит столько же. Говорят, противотанковой ракетой не подбить…
– А крылатой?
Я усмехнулся, все знают, кто любит швыряться издали крылатыми ракетами.
– На крылатую ракету мы рванем ядерные чемоданчики. За это время завезли уже во все их крупные города. Узнают, что мы не Афганистан и не Ирак.
С заднего сиденья хорошо видно все, что снаружи, но для смотрящего с той стороны стекла по цвету не отличаются от кузова. Машина вырулила на улицу, Бронник тут же интерес к машине потерял, спросил:
– А как среагировали все эти «совести нации», что принимают ордена и гранты от врагов нашей страны?
Я скривился:
– Больное место…
– Почему?
– Потому что эти сволочи сумели убедить очень многих, что они и есть честь и совесть нации. И когда унижают Россию, то вроде бы каким-то таинственным путем делают это ей во благо!.. Еще когда мы только выступили со своей программой на выборах, уже тогда эти «совести» подняли бешеный вой. Ну с ними понятно, на корню куплены за доллары, им платят за то, чтобы помогали растоптать Россию, но такой же вой подняли и те, кто не числился во всяких там правозащитниках. Да, писатели и прочие литераторы. Даже громче, чем устроители всяческих дурацких шоу для дебилов! Странно, да? Те тоже кричали, но на телевидении, где аргументацией служат гримасы, сальные шуточки, задирание юбок ассистенток, зато писатели вовсю оттянулись в газетах и журналах. Мол, слова улетают, написанное остается.
– Я слышал их по телевидению.
– Да, я тоже. Это все эти, бывшие, что когда-то писали, а теперь только выступают! То рассказывают, как их угнетала Советская власть, то предостерегают от фашизма, шовинизма, национализма и прочего патриотизма.
Он сказал холодновато:
– Это подавалось и доныне подается как защита человеческих ценностей. Но когда надо ответить, в чем же эти ценности, тут напускают столько туману из высокопарных слов о свободе самовыражения, о вольности духа, о жизни во всех ее проявлениях, что мне просто неловко за все-таки неглупых и образованных людей. Кстати, я наслышан о вашем имортье, виноват, имортизме. Выглядит он настолько заманчиво, что просто… я чувствую какой-то подвох. Серьезное политическое учение не может быть таким упрощенным…
Я поправил мягко:
– Это не совсем политическое.
– Экономическим его тоже не назовешь, – возразил он, – а морально-этическим называть боюсь, слишком высокие слова.
– Да, – согласился я, – нас приучили бояться высоких слов, стыдиться высоких мыслей. Вот сейчас говорю это, а сам готов поставить этакий смайлик, как бы извиняясь, что ну прямо Аркадий Аркадиевич!.. Или добавить какую-нибудь глупость, что зовется приколом, так раньше назывались шутки…
– А теперь они называются шутки юмора, – сказал он, – знаю-знаю. Но можете не бояться, пойму. Я тоже прошел, как догадываетесь, обязательную стадию высмеивания и вышучивания. Я пойму. Возможно, пойму.
Я развел руками:
– Как ни смешно звучит, но в основе имортизма лежит все тот же этический монотеизм. Тот самый этический монотеизм, что лежит в основе всей западной цивилизации. Законы морали ничем не отличаются от физических законов, то есть отражают объективную реальность. К примеру, не зря же все ходят со смайлами на роже, ибо человек с улыбкой нравится всем, а презрительный жест или даже взгляд вызывают злость хоть у немца, хоть у китайца. Господь Бог или Большой Взрыв, выбирайте любое, создал гармоничный мир, гармоничный во всем: от простейшего движения атомов и галактик и до соуживаемости видов на планете.
Он вставил:
– Есть одно исключение. Человек может жить в гармонии, а может и не жить.
– Очень хорошо подмечено, – согласился я, – тогда сразу перейдем к человеку. Да, мир живет в гармонии, а человек может как нарушить гармонию, так и вовсе разнести весь мир вдрызг. Но человек – уникальное существо. Созданный по образу и подобию Творца, он сам творец! Только он наделен свободой выбора, он может по своему выбору стать либо сотоварищем Творца и продолжить процесс созидания мира, либо опуститься в скотство.
– Гм, – сказал он в сомнении, – нет ли здесь бреши? Творец мог бы сам завершить процесс творения. Или он предоставляет человеку возможность поучаствовать, как мать разрешает ребенку мыть посуду, подметать, подавать на стол? Из соображений педагогики или чтобы порадовать его чувством сопричастности к стазу взрослых?