Драконовские меры, понятно, обозлили молодежь. В имортизм поперлись даже те, кто «брал от жизни все», кто долго там не задержится. Среди имортистов были замечены сынки кинозвезд, видных бизнесменов, даже много самих кинозвезд и бизнесменов.
– Ого, – сказал я, – это симптом… Когда ученые – понятно, но чтоб киноактеры? Их плейбоистые сынки?
– У них серьезная проблема, – подсказал Волуев очень серьезно. – С одной стороны, всем, живущим в роскоши, жаждется продлить до бесконечности свое роскошное существование, но с другой – как отказаться от бездумного греко-римского образа жизни?
– По-моему, – буркнул я, – здесь без вариантов.
– Почему, – ответил он, – вариант есть. Человечество посадить на жесткую диету имортизма, чтобы смогло сделать рывок, а самим, я говорю о золотом миллиарде, продолжать прежний образ жизни… А потом воспользоваться плодами работы имортистов!
– Ну, миллиард, это вы хватили, Антон Гаспарович…
– Да, – согласился он, – это я просто указал адрес. Один миллион из этого миллиарда – достаточно. Остальными бы пожертвовали. Увы, их свои же юсовцы разорвут в клочья! Мол, мы будем строить коммунизм… тьфу, имортизм, а вы на нашем горбу в рай въедете?
Я посмотрел на него пристально. Волуев не по дням, а по часам теряет облик бесстрастного и холодновато-исполнительного чиновника.
– Что в странах ислама?
– Некоторое замешательство, – отрапортовал он. – Сперва просто игнорировали, ибо ислам – основа всего, но в странах светского ислама появились кружки, где подали появление имортизма как… некое ответвление в исламе.
– Ответвление?
– Одно из толкований Корана, – поправился он. – Но для большинства же мусульман достоинство имортизма в том, что он явно направлен против ненавистных юсовцев. Потому на первых порах к нему отнеслись скорее доброжелательно, чем как к противнику, а когда ощутили угрозу, имортизм уже зацепился в среде высоколобых, технарей высшего класса, ученых, бизнесменов.
Я сказал скептически:
– У меня на них надежды нет.
– И у меня, – вздохнул Волуев. – Но вы ведь на исламские страны и не рассчитывали?
– Скажу честно, – признался я, – я рассчитывал прежде всего на Россию. Именно здесь мессианские настроения в крови…
Он улыбнулся торжествующе, словно это он придумал и ловко внедрил в жизнь имортизм, поклонился и отбыл в свою канцелярию: пора готовить мой визит во Францию.
Беда в том, что остальной мир совершенно не враждебен имортизму, как по стратегическому замыслу было бы крайне неплохо: лучшие умы инстинктивно бы сопротивлялись, вырабатывали бы защитные механизмы, но, увы, самая большая угроза имортизму идет со стороны вполне милого и доброжелательного окружения. То есть большинства. А большинство, как известно, исповедует нехитрые принципы: умный в гору не пойдет, плюй на все и береги здоровье, нервные клетки не восстанавливаются и прочее, а в отношении соседей звучит: а, тебе больше других надо?.. А, ты хочешь быть лучше нас?.. Ты не такой, как мы, значит – урод!..
Увы, страх оказаться непохожим на других останавливает даже самого смелого. Демократия как строй, уничтожила все остальные формации, человечество превратилось в такую серую однородную массу, что просто не может быть долго в этом состоянии – обязательно вырастет нечто новое, и будет чудо, если это новое не окажется кровавым и страшным!
Имортизм – неизбежная ступень эволюции человеческого сознания. Это выразилось в выгранивании новых идей существования, новых правил бытия, а затем это приведет и к биологической эволюции. Конечно, не стихийной, для этого пришлось бы ждать миллионы лет, просто новые правила отделят имортистов в группу, что в процессе постоянной работы над собой сперва продлит жизнь, затем обретет индивидуальное бессмертие.
ГЛАВА 3
Через два дня визит в другую страну, причем – во Францию, которую я люблю с детства, а «Марсельезу» знаю наизусть еще со школы. Не полагаясь на Волуева, не всегда же он сможет подсказать, проштудировал последние данные по Франции, не все из них ложатся даже на стол французского президента, сделал зарубку в памяти, что одиннадцать миллионов мусульман прошлого года превратилось в семнадцать этого, а имортистов в течение года стало в двести раз больше, сейчас уже – полмиллиона, почти все – в высших научных и преподавательских кругах, а часть даже в правительстве.
Перелет прошел в переговорах по телефону, справа и слева я все время видел хищные силуэты боевых машин, истребители сопровождения вели до самой границы, там передали немецким, а те вели до границ Франции.
Это мой первый визит в качестве главы государства, к тому же не простой визит, то есть частный, неофициальный, когда приезжаешь вроде бы просто пивка попить, на отдых, что действительно значит насчет пивка, или на лечение, что тоже означает по пивку, нет, я лечу с официальным, что есть высший уровень. Это означает и прием по высшему классу, начиная с торжественной встречи в аэропорту с участием почетного караула, гимнами, проживанием в особой резиденции, официальным приемом с обменом речами и множеством других церемоний. Конечно же, надо будет осматривать Париж, но, главное, все должно закончиться подписанием документа о дружбе, сотрудничестве и взаимных поставках. По крайней мере, надеюсь, что получится. Наши министры иностранных дел много поработали, чтобы отредактировать документ так, чтобы нам оставалось только поморщить для телекамер лбы, изображая глубокие раздумья, а потом лихо подмахнуть бумаги, обменяться рукопожатиями и папками с документами.
Самолет еще катился по бетонной полосе, но я уже разглядел красную ковровую дорожку, две переносные трибуны с торчащими камышами микрофонов, там выстраивались разноцветные военные: сухопутчики отдельно, летчики отдельно, а моряки так и вовсе в сторонке, будто и не родня вовсе этим двуногим.
По трапу я сошел в сопровождении Волуева, за ним целая толпа экспертов, советников, переводчиков. У трапа встретил Этьен Пфайфер, президент Франции, крепко пожал мне руку, улыбался сдержанно, по-президентьи, но, когда расцепили ладони, улыбка растянула рот до ушей.
– Приветствую вас, господин президент, – сказал он с удовольствием, – в моей прекрасной Франции и в моем дорогом Париже! Должен сказать, не мог дождаться встречи с вами, ибо встряхнули вы мир, встряхнули…
– Разве не пора? – поинтересовался я.
– Ох, давно пора, – ответил он с шутливой сокрушенностью. – У нас такое творится… Позвольте вот сюда.
Грянул оркестр, под грохот барабанов и рев труб мимо проходили сухопутчики, летчики и моряки. Если бы приехал Медведев или Казидуб, их бы встретили только сухопутчики, а Потемкину, как министру иностранных дел, вообще повезло: его встречают без всяких почетных караулов, для него это простые будни – прыгать из страны в страну, укреплять нити, связывающие страны.
Затем мы пошли по широкой красной дорожке, длинный строй высокопоставленных военных, смотрятся хорошо, поджарые, надо бы нашим подтянуть животики… ничего, имортизм возьмется и за это, смотрят с нескрываемым интересом. Я ведь не просто победивший на выборах удачливый претендент, сумевший половчее построить предвыборную агитацию, а представитель непонятного пока что имортизма, я здесь нечто вроде аятоллы и Мартина Лютера, хотя я стараюсь представить себя в облике Вольтера, призывающего раздавить гадину демократии.
Этьен шел рядом, лицо торжественное и задумчивое, играет его любимая песня, то есть государственный гимн Франции, когда-то и наш гимн, в смысле, когда мы воздвигали баррикады, шли на штурм царского дворца, дрались в окружении против интервенции четырнадцати держав… Теперь же у нас нечто рыхлое, туманное, а слова к этому безобразию не знают даже депутаты Госдумы. Да и я, честно говоря, не пропою от начала и до конца, собьюсь.
Как хорошо, мелькнуло у меня в голове, если бы Таня шла сзади, их с женой Этьена окружал бы целый рой переводчиков, советников и прочих камердинеров, к нам доносился бы их беззаботный смех, у жен президентов программа проще: понравиться друг другу, завязать контакты на личном уровне, перейти на «ты» и отыскать общие интересы в своей чисто женской сфере. Конечно, им по программе визита придется посетить университет, Благотворительный фонд, Дом Инвалидов, но, думаю, они и там смогли бы щебетать о тряпках, серьгах и особо влажной помаде.
Впереди чернела вереница правительственных лимузинов, у всех флажки на капоте, однако Этьен на ходу наклонился к моему уху:
– Если господин президент пожелает… мы можем внести изменения в протокол.
Его рука обвела полукруг, я увидел в той стороне изящный вместительный вертолет. Со всех сторон окружали рослые парни в хорошо подогнанных костюмах, личную охрану президентов легко узнать с первого же взгляда.
– Прекрасно, – ответил я. – Если в Париже не дежурят исламские боевики со стингерами на плечах, то почему бы и нет? Увидим Париж с высоты птичьего полета!
– Именно это и хочу вам показать, – сказал он с улыбкой.
Наши взгляды встретились, оба прекрасно понимаем друг друга. По крайней мере, в этом вопросе понимаем. Здесь нет исламских боевиков, потому что Франция, уже вся в мусульманских анклавах, не принимает участия в международных акциях против исламских государств. Франция да еще Германия, на территории которой множество районов с населением из турков и курдов. Потому удары исламских боевиков направлены против тех, кто с ними ведет борьбу: на Россию и Штаты. Даже Англию почти не трогают, понимая, что если остановить хозяина, то пудель в испуге забьется под крыльцо.
По удобнейшему трапу поднялись в чрево, настоящая удобнейшая квартира для жилья, а не вертолет. Мы сели по одну сторону стола, кресла удобные, мягкие, но не чересчур, все-таки для деловых поездок, а не бордель с девочками. Этьен заговорщицки подмигнул:
– Наши советники займутся бумагами, а мы посмотрим на город… Это чисто мужской взгляд, верно?
– С удовольствием!
Пол мягко качнулся, строй блестящих ребят почетного караула пошел вниз. Этьен улыбнулся:
– Это первый у меня такой вертолет. Ни тряски, ни грохота!
– Готов поверить, – сказал я, – что у вас изобретена антигравитация!
– Да, – кивнул он, – в нашей стране теоретическая физика традиционно сильна. Хотя, конечно, утечка мозгов серьезно замедляет ее темпы…
Я развел руками:
– Они бегут не к нам. Увы, у нас та же проблема. Если не сильнее, чем у вас.
Мы улыбались вежливо, эту часть разговора можно подверстать к графе не просто «обменялись мнениями», а «нашли полное взаимопонимание». Без объяснения, впрочем, по какому вопросу. Просто по ряду вопросов нашли полное взаимопонимание.
– Все мы живем во взаимопроникающем мире, – проговорил я. – В моей стране многие из высоколобых перестали смотреть французские фильмы, когда на смену тонкому, изящному французскому юмору, неповторимому и отточенному, пришли эти кривляющиеся клоуны… Как их, а, Луи де Фюнес, и не стыдится позорить частицу «де», тоже мне – дворянин, Пьер Ришар… Правда, общая посещаемость французских фильмов возросла. Понятно, за счет извозчиков, которым именно такой юмор понятен.
Он кивнул, в глазах грусть:
– Что делать, это и есть издержки демократии. Голосуют, как у вас говорят, рублем. Но сейчас, я слышал от своего атташе по культурным вопросам, положение выравнивается?
– Точно, – сказал я торопливо, – как раз и хотел об этом сказать! Причем без потери посещаемости, что удивительно. Даже нашим извозчикам осточертели голливудские боевики, похожие один на другой, как желуди с одной ветки. Уже все ржут над их штампами, дуростью, хотя, если честно, смотрят, гады, а французские фильмы… заметьте, без всякого выделения им какой-то форы, за последние три-четыре года удвоили, а в столице и вовсе утроили свое присутствие!
Он засмеялся, с удовольствием потер ладони одну о другую, словно прямо в вертолете пытался разжечь огонь.
– А знаете, чего это нам стоило? Французское киноискусство едва не рухнуло. Мы поступили не совсем, так сказать, демократично, чем вызвали недовольство за океаном: поддерживали свое кино финансами, а в кинотеатрах ограничили показ американских фильмов. До дебатов в парламенте доходило, правительство обвиняли… в чем вы думаете?
– В фашизме, – ответил я уверенно. – Старый козырь дураков, которым размахивают так часто, что сами же и деноминировали.
– Вы правы, в фашизме. И еще во многих нехороших вещах. Заодно, чтоб жизнь медом не казалась. Но – выжили. Теперь даже наши извозчики, как вы их называете, наконец ощутили, хотя пока что смутно, что наше кино все-таки выше классом. Хотя голливудское, при всей пустоте, все же зрелищнее. Но мы, правительство, решили не поддаваться этому требованию народа: panem et circenses, хотя, конечно, это отступление от демократии… Кстати, как вам это зрелище?
Я придвинулся к окну. Внизу совершенно бесшумно проплывает центр Парижа, так тихо, словно мы двигаемся на воздушном шаре. Ощущение такое, словно несметная стая белоснежных лебедей опустилась на синюю гладь бескрайнего озера: ветерок весело треплет бело-сине-красные флаги России на всех столбах, домах, у входа в магазины. Вообще, нет такого места, куда бы могли прикрепить флаг и не прикрепили.
– Невероятно, – ответил я искренне. – Честно говоря, не ожидал. Спасибо! Ей-ей, щас выроню скупую мужскую слезу.
– Не надо, – предупредил он весело. – Прожжет пол, а потом кто знает, что натворит… А посмотрите вон туда! Видите массивное здание красного цвета? Из красного кирпича, но оно не случайно такое красное!
– Почему?
– Это здание Коммунистической партии Франции. Как вы знаете, это была самая крупная коммунистическая партия Европы.
– А сейчас?
– Не поверите, но и сегодня самая-самая, хотя уже не столь мощная. Правда, в других странах вообще завяли. Ваш генсек Сталин был первым, кто принял дела России близко к сердцу, кто принялся укреплять именно ее, а не пытаться совершить мировую революцию, как пытались Ленин и Троцкий. Наша компартия была создана еще при Ленине, но разрослась при Сталине. Когда весь мир принялся поддерживать и помогать первому в мире государству, взявшему курс на построение справедливого строя! Весь мир, в смысле, лучшие люди всех стран тогда поддерживали СССР, мы об этом говорим с гордостью. Во всех странах вслед за Францией создавались коммунистические партии, что вели пропаганду идей коммунизма…
Я слушал внимательно, переспросил:
– Проводите параллель? Имортизм победил в России, а в остальных странах обломает зубы?
– Насчет других не знаю, – ответил он легко, даже слишком легко, – но у нас, увы, имортизм не пройдет. Хоть и говорят, что Франция – полицейское государство, но для французов имортизм – слишком далеко от демократии.
– А если люди выберут сами? – спросил я.
– Фашизм тоже выбрали сами, – возразил он живо. – И Гитлер не захватывал власть, его избрали на честных и открытых выборах абсолютным большинством голосов! Но по фашизму нанесен удар такой колоссальной силы, что теперь на все, что нужно опорочить, достаточно указать пальцем и крикнуть: «Фашизм!», чтобы моментально было уничтожено, смешано с грязью, оплевано. Неважно, что фашизмом можно назвать и ловлю бабочек, срывание цветов, любование вечерними закатами… к примеру, приплести, что Гитлер был неплохим художником и часто рисовал закаты солнца. Как вы понимаете, для меня идеи имортизма очень привлекательны, но я – политик, более того – выражаю волю избравшего меня народа. А народ, сами понимаете, из чего состоит и чего жаждет… Потому вам так и завидую!
– Серьезно?
– А как иначе? Я, если хотите, имортист. Честно-честно. Но я не вижу, чтобы я смог набрать в правительстве хоть сколько-то голосов в поддержку вашей заманчивой идеи…
Я засмеялся:
– Все-таки заманчивой?
– Конечно, – ответил он убежденно. – Вообще-то, я не сомневаюсь, что имортизм победит! Это неизбежно. Во Франции уже возникают кружки, общества, даже просто движение за внедрение идей имортизма – тоже неплохо.
Я сказал многозначительно:
– Странно, что идеи имортизма не возникли именно в США, Германии, Франции. Особенно во Франции, где уровень культуры просто заоблачный.
Этьен засмеялся:
– Коммунизм, судя по теории, должен был победить в США, Германии, Франции и других промышленно развитых странах, верно? Западное общество слишком погрязло в болоте сытости и потребительства. Только две страны сохранили высокий потенциал духовных исканий: Израиль и Россия. Моя Франция, увы, барахтается, борется за выживание. Я имею в виду в духовной сфере. Да в последнее время мощный всплеск в исламских странах. Так что вы сейчас как стремительно растущий ребенок, на которого… скажем помягче, с немалым подозрением смотрит вооруженный до зубов гигант из-за океана… Он вас может прихлопнуть одним ударом. И прекрасно понимает, что имортизм будет развивать не подброшенные им дурацкие телешоу, а высокие технологии. И уже через несколько лет соотношение сил может измениться очень резко… У нас надежды на движение имортистов не только в России, а как раз в США.
Я поинтересовался коварно:
– На американских имортистов?
Этьен покачал головой:
– Провоцируете? Прекрасно знаете, что нет американских имортистов. Как нет русских или французских. Есть – имортисты.
Я сказал с кривой усмешкой:
– Да, конечно… Правда, полторы-две тысячи лет назад были римляне, греки, сирийцы, германцы, персы и – христиане. Это уже через полтыщи лет сами христиане, утратив пыл и начиная жиреть, стали ощущать себя также римлянами, греками, сирийцами, германцами, персами… То же самое было с исламом. Всего двести лет назад, даже полтораста, начали ощущать себя еще и узбеками, сирийцами, египтянами, турками… Надеюсь, имортизм продержится дольше.