Вертолет прошел по длинной дуге над центром, впечатляет, потом потянулись окраины. Я догадывался, что идем к загородной резиденции, там мне надлежит отдыхать, хотя вряд ли наотдыхаюсь, программа заполнена до отказа, каждая минута жестко расписана.
Этьен проговорил с убеждением:
– Имортизм – это не просто вера, как ислам или христианство. Это еще и разум. А разум всегда говорит, что надо делать лучшее… а не то, что хочется желудку или гениталиям. Видите, я говорю как истинный имортист?.. Надеюсь, нас во Франции будет становиться все больше и больше.
Далеко впереди и внизу начал вырастать прекрасный замок, как будто сошедший со страниц рыцарских романов. Мне почудилось, что вон там по дороге скачут в сверкающих доспехах рыцари, на шлемах развеваются плюмажи, за плечами трепещут по ветру красные плащи с большими белыми крестами, впереди несется на огромном белом жеребце статный рыцарь с опущенным забралом и длинным копьем.
Никакого окружающего замок рва с болотной водой, нет поднимающегося моста: замок среди зеленой долины, ровной, как бильярдный стол, а могучие деревья стянуты в декоративные рощи, чересчур ухоженные и красивые, как будто каждое дерево рисовал Тициан.
Вертолет медленно опускался. Я все любовался замком, Этьен сказал весело:
– Старина! И как далеко от имортизма, верно?
– Верно, – ответил я, – но… не от Франции.
– Как это?
– Суть имортизма, – сказал я, – можно охарактеризовать словами: отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира… у нас его чаще называют златым тельцом, вам знакомы эти слова?
Этьен при словах гимна едва ли не встал навытяжку, глаза заблестели, он порывисто пожал мне руку:
– Спасибо!.. Да-да, понимаю, а я и другие – это те, кто устал от долгой и тяжелой дороги через пустыню, сел отдохнуть, понежиться, и бога себе поставил старого, привычного, с каким всегда можно договориться, а то и высечь его, если не так посмотрит…
– Все мы время от времени останавливаемся, – ответил я, – и садимся перевести дух. Иной раз – даже у золотого тельца. Но главное, по какую руку Моисея встанем, когда он, гневный, спустится с горы и крикнет: «Кто за Бога – ко мне!»
Вертолет приземлился на необъятной лужайке прямо перед замком. Пилот и сотрудник охраны выскочили первыми, к вертолету уже везли парадный трап, хотя до земли всего две ступеньки. Мы выбрались, перед замком выстроен еще один почетный караул, на этот раз в укороченном составе. Солдаты красиво промаршировали, Этьен взял меня под локоть, я понял, что официальная часть встречи наконец-то закончена.
Двери распахнули, такие разве что ведут в церковь, но эти открыли вход в просторный холл. Российский флаг комично вписывается между старинными штандартами и гербами этого, без сомнения, старинного замка, маленькие флажки торчали по балюстраде широкой лестницы, я догадался, что мои основные апартаменты наверху.
Я подошел к окну, присмотрелся:
– А где же Эйфелева башня?
Этьен развел руками:
– Господин Печатник, окна вашего особняка смотрят в другую сторону. Да и вообще отсюда не видно.
Он говорил очень серьезно, то ли не понял юмора, то ли, наоборот, очень хорошо понял и старался меня переюморить.
– Да? – удивился я. – А я привык думать, что Эйфелева башня видна из каждого окна.
– Почему?
– Судя по фильмам…
– Я слышал, что в России засилье американских фильмов, – произнес он с шутливым ужасом, – но неужели… настолько?
– Я приложу все силы, – пообещал я, – чтобы сократить квоту на американские, зато поднять на французские. Безобразие какое! Обманывают простых трудящихся. И еще более простых президентов. Мне тут поесть дадут?
– Господин Печатник, – произнес он с тем же ужасом, – неужели вы сможете завтракать… вот в такое ужасное время?..
– Чем ужасное?
– Но время завтрака уже миновало!.. А до обеда еще далеко!
– Прилетев во Францию, – ответил я с достоинством, – я не стал французом. Я остаюсь патриотом России, а это значит, что жру все, жру всегда, никакой пост мне не указ, у нас такое особое православие, с национальными особенностями!
Он развел руками:
– Желание гостя – закон. Я показал бы себя плохим хозяином, если бы, накрыв для вас стол, не присоединился к этому… послезавтраку.
– Более того, – подсказал я вежливо, – насколько я натаскан во французском этикете, хозяин должен хватать с блюда гостя каждый кусок и жрать, жрать, жрать, чтобы из ушей лезло, тем самым доказывая, что не отравлено. С вином, кстати, то же самое.
Он вздохнул:
– Надеюсь, это не распространяется на женщин, их тут немало, на которых падет ваш благосклонный взор…
– А что, уродины?
– Нет, но жена у меня строгая. Старые принципы, знаете ли. К тому же она из провинции…
– Из Вандеи?
– Представьте себе. А я – якобинец!
– Любовь зла, – посочувствовал я. – Так что надо этим пользоваться. У меня жены нет, но есть женщина… кстати, еще тот зверь! Всегда страшусь обидеть.
Мы обменялись понимающими улыбками, мимо проплывали стены в картинах, Этьен вел меня к дальней двери в большом зале, и хотя дверь там притерта, как пробка во флаконе с дорогими духами, я все равно уловил ароматы хорошо прожаренного мяса и наваристого супа. Этьен отворил дверь с улыбкой, наш разговор после приземления вертолета слушают десятки ушей, и по одному намеку о желании перекусить тут сразу же бросились накрывать стол.
Навстречу пахнуло прекрасными запахами обильного стола, под стенами выстроились четверо добрых молодцев с салфетками на сгибе левого локтя. Красномордый мужик в белом переднике как раз ставил на середину стола что-то невообразимо пахучее, ароматное, я только видел золотистую кожу, торчащие кверху культяпки, кожа блестела, потрескивала под пальцами, ноздри мои жадно затрепетали.
– Спасибо, Жюльен, – сказал Этьен довольно. – Вы свободны. Если понравится ваш послезавтрак, получите орден Почетного легиона. Если нет – гильотина в соседней комнате ждет вас.
ГЛАВА 4
Повар убежал в комичном ужасе, хватаясь за голову, за ним удалились молчаливые стражи-официанты. Мы сели за стол, я в самом деле ощутил, что голоден, желудок беспокойно возится, задирает голову и с надеждой заглядывает в недостаточно широкую трубу пищевода, даже привстает на задние лапы, чтобы ухватить падающий кусок поскорее.
– Вы можете вести себя, – разрешил Этьен, – в соответствии с русским этикетом.
– Спасибо, – поблагодарил я. – А в чем его особенности?
– Да кто кого сгреб, – объяснил Этьен с невинной улыбкой, – тот то… и ест.
– Хорошее правило, – согласился я. – В самом деле, что нам Франция? Я успею стать французом, когда наемся. По-русски наемся. То есть нажрусь.
– Хорошее правило, – одобрил Этьен. – У нас говорят: ужин не отдавайте врагу, а делите с хорошенькими девушками.
– Знаю-знаю. Во Франции вообще все люди делятся на две категории: хорошенькие девушки и остальные уроды.
Я работал ножом и вилкой, потом оставил эти извращения, я же русский, мне можно, выдрал зажаренную ногу и пожирал ее с превеликим удовольствием. Этьен с таким же удовольствием посматривал, как я ел, сам жрякал аккуратно, церемонно, пользуясь тремя видами ножичков и вилочек. Но я уже имортист, человек будущего, а нам в этом царстве всеобщего и полного имортизма по фигу эти сложности этикета за столом, будем усложнять себе и другим жизнь в более высоких сферах, чем пузо.
Неслышно и очень вовремя появилась миленькая официантка, убрала пустые тарелки. От нее струилось милое тепло, я буквально увидел, как она заботливо стелет постель, взбивает подушки, ее пальцы выдергивают шпильки из высокой прически, и волосы тяжелым водопадом падают вдоль обнаженной, а как же иначе, спины…
Этьен проследил за моим взглядом, улыбка пробежала по губам.
– Как много девушек хороших… но тянет что-то на плохих, – сказал он философски. – У нас говорят, что если жизнь не прожигать – она сгниет. Не очень вяжется с имортизмом, верно?
– У этих острословов, – заметил я, – тест на IQ обычно показывает отрицательный результат. К старости начинаешь понимать, что… так ничего и не понял, пока поддавался тяге на, гм, плохих. И вообще поддавал.
Мы оглянулись на официантку, она уходила, почти непроизвольно двигая приподнятыми ягодицами. Этьен усмехнулся:
– Каждый подумал в меру своей распущенности, но все подумали об одном и том же.
– Увы, мы не от ангелов, – сказал я с сокрушением. – По Дарвину – из обезьяны, по Библии – вообще из глины. Нам бы только сладкое всю жизнь… Но сладостями, печеньем и конфетами нельзя вырастить из детей здоровых людей. Подобно телесной пище, духовная тоже должна быть простой и питательной.
Он развел руками:
– Это аксиома! Но… вы удивительная страна, если сразу после построения коммунизма пытаетесь взяться за новое возрождение рода человеческого! Нет-нет, я в имортизме вижу только благо. Но он настолько хорош, а мы настолько… гм, не буду за столом. Прежде чем лезть на новое покорение Эвереста, сперва надо выбраться из… озера, отмыться, отдохнуть, укрепиться молитвой… в имортизме есть молитвы?.. Нет?.. А жаль, ритуальные слова укрепляют решимость идти вперед и не сворачивать. Подумайте над этим! Может быть, просто дать заказ сильнейшим поэтам?
Он развел руками:
– Это аксиома! Но… вы удивительная страна, если сразу после построения коммунизма пытаетесь взяться за новое возрождение рода человеческого! Нет-нет, я в имортизме вижу только благо. Но он настолько хорош, а мы настолько… гм, не буду за столом. Прежде чем лезть на новое покорение Эвереста, сперва надо выбраться из… озера, отмыться, отдохнуть, укрепиться молитвой… в имортизме есть молитвы?.. Нет?.. А жаль, ритуальные слова укрепляют решимость идти вперед и не сворачивать. Подумайте над этим! Может быть, просто дать заказ сильнейшим поэтам?
– Поэты за нас, – сообщил я. – А прозаики разделились… Самые коммерчески успешные предпочитают оставаться в прошлом демократии. Это в основном среднее поколение. А старики и молодежь – обеими руками за имортизм.
– Ну, молодежь, – вздохнул он. – У нас она тоже самая радикальная. И тоже требует смертной казни даже для карманников…
Я чуть отпил вина, разговор постепенно сворачивал на стезю, что найдет отражение в принятых документах, в совместно заявленной декларации, и я ответил уже с некоторой осторожностью, подбирая слова:
– Молодежь требует на митингах, интеллигенты обсуждают смертную казнь на кухнях и тоже, знаете ли… Правда, на улице стыдливо молчат. Но когда у нас начали применять смертную казнь, не дожидаясь принятия соответствующих законов, интеллигенты тоже ликовали. Естественно, молча. Вслух – вяло осуждали.
Его глаза были очень внимательными, пальцы покрутили тонкую ножку фужера, опустили на стол.
– Не слишком ли… резкие перемены?
– Время покажет, – ответил я. – Но мы надеемся, надеемся… Мы можем это сделать! Мы, пережившие грандиозную эпопею со строительством коммунизма… и узревшие, что человек попросту не готов строить такое прекрасное здание. Что ему еще рано, рано, рано! Что прекрасного порыва хватило только на первые годы, но всю жизнь на порыве может прожить один человек, да и то редчайший подвижник, но не весь народ… То же самое с прекрасными юридическими нормами общечеловеков. У них еще нет такого грандиозного краха, как со строительством коммунизма, ибо осторожные европейцы выбрали себе проект поскромнее, но их юридические нормы ждет то же самое… Во всяком случае, мы уже перестали их признавать. Да, в силу их оторванности от реалий. Юридические нормы общечеловеков зиждятся на фундаменте французских гуманистов. Мол, человек рождается добрым, а иным его делает нехорошее общество. Три «ха-ха»: после французов пришел Фрейд и сказал нечто неприятное, но более близкое к реальности…
Он кивнул. Лицо медленно мрачнело, губы сжались в плотную линию.
– Увы, – сказал он, – будь человек изначально добрым, не пришлось бы его с рождения и до смерти ограждать, как волка, красными флажками. А то с каждым днем законов все больше и больше. Для нас, юристов… вы ведь тоже по образованию юрист?.. рай, но человечество в тупике. Все больше народа это понимают. Вы с этим имортизмом правы, нужен откат к базовым ценностям. Но вам очень непросто после краха строительства коммунизма…
– Знаю, – сказал я горько, – уныние и депрессия охватили не только Россию и страны, входившие в Советский Союз. Во всем мире идеалисты получили щелчок по носу. А с крахом общечеловеческих ценностей такое повторится во всемирном масштабе… Нет, могло бы повториться, если бы, как в случае с коммунизмом, – крах, и все! Но здесь крах под натиском более живой идеи. И, признаемся, во многом еще более шкурной. Как же, кто не захочет жить вечно?
Этьен засмеялся. Хмурое лицо чуть посветлело, он сказал со злорадством:
– А кто не захочет, тот недостоин жить и сейчас, верно?
– Во всяком случае, – ответил я ему в тон, – его жизнь под вопросом. И решать: жить ли ему и на каких условиях, будут так же, как вон ваша мэрия сейчас решает проблему бродячих собак в городе. Мол, надо с ними и гуманно, но и чтоб не мешали жить людям… Нет, об этом не стоит в совместном меморандуме. С вашей стороны достаточно будет выражения простой озабоченности, а я пообещаю взять под личный контроль разработку нового законодательства и… взять за пример законодательства других стран.
– Ого! – сказал он. – Это только декларация?
– Нет, – ответил я. – Как будем считать США? Цивилизованной страной? У них существует казнь и на электрическом стуле, и удушение, и газовая камера, и смертельные инъекции… Я уж не говорю про пожизненные сроки без права апелляции или просто великолепные сроки вроде пяти пожизненных заключений или восемьсот лет тюрьмы и потом триста лет лагерной жизни… Просто у нас в России были самые гуманные, если их можно так назвать, законы. За преступления, за которые в Штатах казнят на электрическом стуле, у нас давали три месяца тюрьмы и выпускали через две недели за хорошее поведение. Сейчас же шок только потому, что у нас слишком резкий переход от нашей слюнтявости к вашей европейско-штатовской жесткости. Так что пусть наши секретари внесут пункты в совместное заявление, что Россия строит свое законодательство на общеевропейской основе.
На следующий день я поприсутствовал на заседании обеих палат французского парламента, затем была встреча с парламентариями, затем встреча в мэрии. Я извинился, что создаю неудобства на дорогах. В конце дня мне предстоял доклад перед академиками, а перед этим – осмотр библиотеки Мазарини и прочие приятные вещи, если бы не весьма тревожное положение в России.
К зданию академии простелили красный ковер, прямо к ступеням и выше, к парадной двери, по обе стороны – красочные, как попугаи какаду, жандармы. Или не жандармы. Но что-то очень красивое. В программе значился еще Институт Пастера, ну да ладно, там уже имортисты, поймут, что мне нужнее крепить узы с теми, что еще не совсем имортист, хотел бы стать, уже все понимает, но трусит или колеблется.
Успели вместе с президентом слетать в Бордо, дегустация вин, прекрасные зеленые поля ухоженных виноградников – красота, а в свою резиденцию вернулся далеко за полночь. Потемкин в нижнем зале с кучей советников бодро диктовал машинистке, на мое появление радостно заулыбался:
– Прекрасно, господин президент, просто прекрасно!
– Что именно?
– Вы просто двужильный! Столько выпить, и все на ногах.
– Ноги в самом деле гудят, – согласился я, – но откуда знаете, сколько я пил? Это же простое слабое вино…
– Челядь все знает, – ответил Потемкин. – Мне донесли, донесли…
– Ох уж эти люди Мазарина, – вздохнул я. – Вы чем занимаетесь?
– Проект совместной резолюции.
– Не рано?
– А в нее все время вносим поправки. Зато все будет учтено, ничего не забудем.
Волуев подошел ближе, деликатно напомнил:
– Господин президент, вы не забыли, что сегодня даете ужин в честь господина Пфайфера?
Я ответил легкомысленно:
– Да я бы и обед дал, что-то есть хочется…
– Господин президент, – сказал он с укором, – ужин намного торжественнее и значимее, чем обед!
– Это я понимаю, – согласился я, – еще со студенчества. Когда приглашаешь красотку, стараясь, чтобы ужин плавно переходил в завтрак… о, думаю, подготовка идет полным ходом?
– Да, господин президент. Уже составлены списки приглашенных, разосланы приглашения, сейчас вот тщательно продумывают систему рассадки гостей, здесь появились нюансы и непредвиденные сложности, составляем схему проведения приема… Вы как, предполагаете толкнуть речугу или хотя бы тост на приеме?
Я подумал, сказал:
– Вообще-то да. Непристойно молчать, как рыбой по льду.
Волуев оживился, протянул руку и пошевелил пальцами:
– Давайте.
– Что?
– Речь. Или тост, что у вас будет?
– Тост, – ответил я. – А что, и меня будете проверять на матерные слова?
– Господин президент, – сказал Волуев, речь его текла плавно и величаво, – если на приеме предполагается тост, то хозяин приема ну просто обязан послать гостю копию своего будущего тоста. Это не просто вежливость, имортистам на нее плевать с высокого дерева, но – дипломатический протокол! Гость должен успеть приготовить ответ. Кстати, ответ он тоже пришлет, дабы, сами понимаете, никаких неожиданностей.
Я кивнул:
– Понимаю, понимаю. Ладно, составлю.
Волуев улыбнулся, покачал головой:
– Да составлять не надо. Тост начинается с приветствия в адрес гостя, общие положения то есть, что именно стало поводом для такой вот милой встречи, далее идут строем пожелания главе государства и его сопровождающим процветания страны и счастья народу… Это даже мне писать не надо. В общепринятую форму всего лишь подставим имя французского президента. Только и делов! Нет-нет, господин президент, самодеятельность не приветствуется. В дипломатическом протоколе шаг вправо, шаг влево – повод к войне!.. Ну почти, почти. А в ответ вас поблагодарят за оказанное гостеприимство, выразят одобрение взаимной заинтересованностью во встрече и заверения во взаимности дружественных чувств, добрые пожелания главе государства… в этом месте пресс-секретарь французского президента подставит ваше имя, пожелания процветания народу и стране, тоже подставит, какой именно… да, еще нюанс… Речи заранее переводятся на соответствующий язык и раскладываются перед каждым участником приема. Чтоб тугоухие не переспрашивали.