Я поморщился, в те далекие времена политика себя еще так не запятнала. Ко мне повернули головы, когда я переступил порог и подошел ближе.
– Смягчить, – спросил я медленно, – в какой части?
Каменев оживился, сказал с подъемом, громко, на случай, если на дальнем конце стола Рогов и Тимошенко, увлеченные разговором, не слышат:
– В том-то и дело, что ни в какой! Имортизм остается не прикосновенным ни в одной строчке. Как Коран. И различных толкований быть не должно, а то начнется…
Я ощутил облегчение, это не раскол, это касается тактики, а не стратегии, да и вообще это всего лишь политика, а не идеология, спросил уже без враждебности:
– Так в чем же?..
– Оставив нашу идеологию, – сказал он победно, – мы должны слегка смягчить нашу политику! Хотя бы в таких пустяках, как публичные казни. Это дало прекрасный эффект, все мы знаем, преступность не просто резко упала, она насчитывает сейчас какие-то сотые доли процента! Никто в здравом уме не решается брать взятки, воровать, комбинировать на таможне. Население вздохнуло с облегчением. И отомщены, и ощутили, что именно они живут правильно, а те, кому втайне завидовали, – болтаются на веревке. Но страны, которые могли бы стать нашими союзниками, шокированы…
Он сделал паузу, а Седых вставил негромко:
– Страны, но не население…
Каменев отмахнулся:
– Не вижу разницы. Страны и население ведут вожаки. Слово вожака – слово всей страны.
Вертинский сказал:
– Николай Николаевич прав, премьеры Англии, Испании и Голландии уже выступили с резкими протестами, а премьер Франции выразил серьезную озабоченность…
– Но не выступил против, – заметил Седых. – Еще бы, во Франции еще тот полицейский режим!.. И традиции де Голля не все забыты. Но Николай Николаевич прав в том, что премьеры этих стран говорят только то, что говорит население. Они как флюгеры, только это помогает им удерживаться у власти.
– Как и вообще политикам.
– Да, – согласился Вертинский, – как и вообще. Что скажешь, Бравлин?
Пробный камень, понял я. Атака с двух сторон. Какая-то часть имортистов примет аргументацию Каменева, начнутся разговоры. Возможно, чтобы заручиться поддержкой против сторонников Каменева, я соглашусь на создание ветви имортизма «с человеческим лицом». Это значит, что на Западе его тут же признают единственным представителем режима России, пусть и не демократичным, но хотя бы не таким людоедским, как мой, бравлиновский…
А падение, как и подъем, начинается с одного-единственного шага. Предавший имортизм в малом предаст и в большом. Предателю никогда не скажут, что он предатель, напротив – назовут героем, истинным патриотом, спасающим Россию от деспота.
Тугой ком в желудке разросся, холодит внутренности, скоро кишки заледенеют вовсе. Я с трудом раздвинул грудную клетку, странный спазм, нервничаю слишком уж…
– У нас странная ситуация, – сказал я медленно. – А если бы Христос не был распят?.. Как бы пошла история?.. С его умом, волей, талантом и умением убеждать новое учение завоевало бы мир намного раньше. Еще при его жизни, как подобное случилось с Мухаммадом, хотя Мухаммад начал намного позже, в сорок лет… Как бы пошла всемирная история, если бы к власти пришел Христос?..
Наступило ошарашенное молчание, не все сразу врубились, аналогия не прямая. Только Седых после паузы хмыкнул:
– Вообще-то, признаю, аналогия не совсем дикая. У нас та же ситуация. Если бы Христос пришел к власти, получил рычаги управления, ему пришлось бы действовать очень круто. Он тоже заставил бы площади городов виселицами. Помните, ростовщиков и менял выгонял из храма, лупя их по головам и спинам тем, что попалось под руку – веревками, но, став правителем… гм… он эти веревки использовал бы иначе.
– Это верно, – согласился дотоле молчавший Атасов.
Тимошенко сказал с нервным смешком:
– Первый холокост случился бы еще при его жизни. Он велел бы истребить всех евреев.
– Почему? – удивился Вертинский.
– Иудеи больно умничают, все подвергают сомнениям, на все требуют доказательств. А по Христу – надо верить. Слепо. Просто верить. Без всяких доказательств. Потому его проповедь в синагогах, откуда он начал, успеха не имела. Разозленный, он ушел в простой народ, сумел разжечь их новыми идеями, а на иудеев затаил злобу…
Седых кивнул, сытый и благодушный, словно речь шла не о людях, а о персонажах байм.
– Ладно, истребил бы иудеев или нет, хрен с ними… Хотя нет, жалко, Леонтьев мне сто баксов должен, пусть живет. Дело в том, что Христу пришлось бы действовать не только словом, но и топором. Да, Христос с топором – дико, да?.. Но я напомню одного из более поздних, Савонарола, слыхали? Это и есть Христос, он и внешне был на Христа похож, как вторая капля воды! Так вот он повторял все проповеди Христа, но продвинулся в них успешнее предшественника, даже получил власть во Флоренции. И полетели в огонь предметы роскоши, драгоценности, были сожжены гомосеки, лесбиянки, извращенцы…
Тимошенко нахмурился, сказал раздраженно:
– Не надо про Савонаролу. Ты льешь воду на мельницу Каменева, тот сейчас ехидно напомнит, чем Савонарола кончил. Ситуация в том, что, если бы мы не получили власть, мы бы остались прекрасным порывом, чистым и светлым учением… или это вера?.. незапятнанным и все такое, как и вера Христа. Ну, не сама вера, а остались бы такими сам Христос и его апостолы. Но, что делать, власть сама свалилась нам в руки. Мы только прикоснулись к яблоне, а яблоко уже падает нам в длани. Да, друзья мои, придется брать в руки топор! Одно утешение, что Христос топор бы взял!.. Взял бы, взял, проследите логику событий. Так что и нам придется брать топор… мы его уже взяли, кстати, теперь надо идти. Мы знаем путь, мы правы, а все эти больные, которых большинство… да пойдут они в задницу! Это я о том, если не поняли, как надо поступать с разными попытками смягчить нашу политику. Сейчас на нас весь мир смотрит с надеждой! Мы делаем то, о чем они только мечтают, но вслух боятся признаться! Но как только мы начнем смягчать, все будут разочарованы. И скажут, что вот и у этих не хватило пороха, симпатии к нам сразу будут потеряны. Или резко пойдут на убыль. А в западном обществе все держится на симпатиях, за них сражаются все политики…
Мне показалось, что он бросил недовольный взгляд не столько на Каменева, сколько на Вертинского.
– Не важно быть умным, – буркнул Седых, – важнее быть симпатичным?
– Разве не так?
– Так, так…
Каменев перевел раздраженный взгляд с них на меня. Я наблюдал за остальными, у него здесь есть сторонники, чувствуется, не считая Вертинского, который стоит за кулисой.
– Бравлин, – произнес Каменев с нажимом, – я все же предлагаю… даже настаиваю, чтобы мы пересмотрели нашу политику… Всего лишь политику, а не идеологию! Иначе нас сомнут. Уже весь мир против. Нельзя перегибать!
Все молчали, Вертинский кивнул, он все еще старался не встречаться со мной взглядом, но, когда заговорил, голос звучал твердо:
– Поддерживаю. Мы ничего не выиграем, если останемся твердолобыми.
– В чем твердолобость? – спросил я безнадежно.
– В слепом следовании букве, – отрезал он. – Мы же не талибы, не ваххабиты? Напротив, мы – интеллектуалы, элита. На знамени у нас записано, что править должна интеллектуальная элита… а поступаем, как будто судьи шариата? А как вы, Павел Павлович?
Атасов вздрогнул, выходя из тягостных раздумий. Глаза забегали по сторонам, но отыскал в себе силы поднять взгляд, посмотрел мне в глаза.
– Да, Бравлин, они правы. Я посмотрел все сценарии Бронника, все разработки наших институтов геополитики, стратегии, планирования – все отмечают, что Запад концентрирует силы для броска на Россию. Все под эгидой, понятно, США, но зато начинается постепенная переброска войск к нашим границам.
Я указал пальцем через плечо:
– Кто-нибудь видит там человека с ядерным чемоданчиком? Нет. Это значит, что вся система переведена на автоматику.
Атасов сказал невесело:
– Да, весь мир об этом уже гудит. Но это в случае ядерного нападения. А если границу перейдут сотни тысяч немцев, французов, поляков, бельгийцев – сможем ли мы защитить Россию? Спрошу иначе, станем ли защищать? Что-то я не шибко уверен в нашей армии. Теперь не сороковые годы, никто в штыковую за Родину не пойдет…
Наступило тягостное молчание. Я стиснул виски ладонями. Проще всего сказать: кто с мечом к нам придет – тот получит в орало, но Атасов прав, прав, прав… Мир един, и теперь границы государств уже не считаются священными. Сейчас цивилизованным считается не тот, кто свято блюдет неприкосновенность чужих границ, это моральная императива прошлого века, а если где-то начинается, скажем, массовая резня, то наш долг, как и всех остальных, срочно ввести свои войска, остановить массовые убийства, если надо – силой, после чего тут же уйти…
Да только из России хрен кто уйдет, это не пустынная Монголия, да и та годится как полигон для испытаний оружия. Европа уже встала на дыбы, по всем каналам крутят репортажи с места событий, как на Красной площади вешают, как в Красноярске расстреливают, как во Владимире рубят головы на плахе. Правда, избегают показывать ликующий народ, взамен бесконечно крутят ролики с выступлениями «русской интеллигенции», что гневно осуждает этот «разгул дикости и насилия». Все эти «русские интеллигенты» слезно умоляют ввести в Россию войска. Желательно юсовские. А дальше чтоб бесплатно кормили и бесплатно кино. То же самое panem et circenses, но только выраженное в высокопарных и туманных фразах об обществе изобилия и свободы.
Да только из России хрен кто уйдет, это не пустынная Монголия, да и та годится как полигон для испытаний оружия. Европа уже встала на дыбы, по всем каналам крутят репортажи с места событий, как на Красной площади вешают, как в Красноярске расстреливают, как во Владимире рубят головы на плахе. Правда, избегают показывать ликующий народ, взамен бесконечно крутят ролики с выступлениями «русской интеллигенции», что гневно осуждает этот «разгул дикости и насилия». Все эти «русские интеллигенты» слезно умоляют ввести в Россию войска. Желательно юсовские. А дальше чтоб бесплатно кормили и бесплатно кино. То же самое panem et circenses, но только выраженное в высокопарных и туманных фразах об обществе изобилия и свободы.
– Ты прав, – сказал я. – Ты прав. Но так же правы были и те, кто старался вернуться к старому доброму золотому тельцу… Я не знаю, сумеем ли устоять, но я чувствую, что должны стоять.
– Всего лишь чувствуешь? – спросил вместо Атасова Седых.
Вертинский прятал в глубине глаз торжество. Я кивнул:
– Да.
– Я считал, что мы, имортисты, полагаемся во всем на разум.
Голос его прозвучал резковато, я посмотрел с болью, неужели и он против, снова кивнул:
– Да. Чувствую. Верю. Это даже выше, чем разум, это на глубине инстинкта… которым мы связаны с Богом. Мы должны держаться!
ГЛАВА 8
Это совещание ничего не дало, зато наметило почву для раскола. После неприятного разговора долго шутили, рассказывали занимательные истории, вышли на просторнейший двор и, вспоминая молодость, сами жарили шашлыки, но осадок, думаю, остался на душе у каждого.
С понедельника начали поступать сведения, что на ряде заводов подготавливаются стачечные комитеты, а среди предпринимателей брожение: часть стоит за новую власть, но немалая часть, чьи предприятия по выпуску вибраторов были закрыты или чья деятельность сведена к минимуму, активно готовили выступление.
Я разложил бумаги на столе, всматривался, стараясь уловить закономерности в этой акции, что обещает стать массовой. Похоже, мы где-то допустили просчет. В случае с падением СССР неверие в коммунизм нарастало медленно, все подтачивалось и подтачивалось, я ожидал, что подобное будет происходить и сейчас, мы будем успевать как-то реагировать: то ли подбрасывать новые порции морковки, то ли делать уступки, но, увы, на самом деле массы вполне склонны разочаровываться и вот так разом, без всяких переходов.
Или же, сказал внутренний голос, кто-то очень умело нанес инфистский удар. Даже не один, а мы, самовлюбленные ослы, просмотрели, проморгали. Эти сыновья Хама вовсе не такая уж и тупая сила… хотя да, это тупая сила, но все-таки сила, немалая сила. Одна надежда теперь, что это разочарование не разложит и не настроит против нас силовые структуры. Дело не в Казидубе, Ростоцком и Мазарине, не в генералитете, что на нашей стороне, но основная масса силовиков – те же простые и даже очень простые люди, они отдают детей в те же школы, что и противники с той стороны баррикад, их жены дружат и выгуливают вместе собак, вместе ходят в кино и смотрят одни и те же передачи наших противников.
Беда наша в том, что защита государства победившего имортизма лежит на плечах людей, которым этот имортизм вообще-то по фигу. Конечно, они хотели бы прямо щас долголетие и бессмертие, но вот идти к нему не хотят, как и те, кто сейчас готовится строить баррикады по всей Москве. Судя по новостям из регионов, в других городах еще тихо, кое-где прошли жиденькие митинги, этим и закончилось. Все верно, все не только начинается, но и завершается в Москве.
Началось, как и водится, с бешеной кампании по телевидению. Мазарин и Ростоцкий были в ярости, обвиняли Романовского, прошляпил, но тот не прошляпил: в самом деле закрыл несколько каналов, из уволенных работников создал еще один мощный коллектив творческих людей, но, как уже говорилось, это брехня, что умного много, а хорошего мало: умного тоже оказалось настолько мало, что и на вещание на одном канале не хватит.
Так вот однажды утром как будто все разом переменили мнение, заговорили о гнусности имортизма, заговорили о бесчестных правителях, что ведут страну к пропасти, даже о необходимости оказывать сопротивление такой власти, дабы, конечно же, спасти страну и заново обустроить Русь.
Нет, конечно, большая часть телевидения в наших руках, однако той трети, что оставалась, как теперь выяснилось, в оппозиции, хватило, чтобы люди начали бросать работу, выходить на улицы, то и дело возникали стихийные митинги.
В Медведкове многотысячный митинг стихийно перетек в мощную демонстрацию. Ко мне прибыли Ростоцкий и Мазарин, мы наблюдали и на телеэкранах это яркое шествие, когда веселая и хорошо одетая толпа двигается по тротуару, постепенно соступая на проезжую часть. По припаркованным машинам сперва стучали кулаками, мол, загораживают дорогу, гады, а потом, входя в раж, били ногами, наносили прицельные удары по стеклам, сбивали зеркала. Разогревшись, шли уже как катящаяся по улице лава из молодого вулкана, зазвенела витрина, со звоном посыпалось стекло. Испуганные вскрики потонули в здоровом веселом гоготе.
Лишь на одном канале промелькнуло, как владелец магазина выскочил навстречу чересчур веселым и раскинул руки. Это некоторых отрезвило, но брошенный издали булыжник расколошматил зеркальную витрину.
За демонстрантами двигалась огромная масса автомобилей, ни одного жигуленка или москвича, только дорогие роскошные иномарки, а также могучие грузовики, разукрашенные яркими транспарантами: требуем открыть казино, стриптиз-бар, интим-салон и прочее, прочее, хотя могли бы не перечислять все долго и нудно, а написать просто и ясно: panem et circenses, что понятно каждому.
Прохожие испуганно жались к стенам. Многие, впрочем, тут же вливались в поток, ломать и крушить в реале – еще круче, чем разносить все в шутерах, по всему телу такая сладость.
Ростоцкий сказал раздраженно:
– Эх, раньше бы чуть установить эти чертовы камеры!
Мазарин откликнулся ехидно:
– При Иване Грозном?
– О, тогда бы вообще… Но вот сейчас смотрим на эти сборища, а поделать ничего не можем – слишком уж народу! Тот случай, когда и телекамеры не помогут.
Мазарин кивнул:
– Да, всего бы на пару недель раньше… А лучше на месяц. Тогда бы еще в зародыше выявили первые пятнышки гнили. А сейчас что?
Оба обернулись ко мне. Я покачал головой:
– Ничего.
– Почему? – спросил Мазарин. Глаза холодно блеснули. – Бездействие – признак слабости.
– Иногда – признак силы. Кроме того, я не верю, что пойдут на Центр.
– Устрашатся?
– Да. Расстрел извращенцев был совсем недавно.
Ростоцкий смотрел на нас, в сомнении покрутил головой.
– То извращенцы, а это – добропорядочные граждане. И чего они требуют, вы слышите? Всего лишь возвращения на телеэкраны мексиканских сериалов, всего лишь заново открыть фабрику по производству надувных баб… к тому же доказывают, что уволенные так и не смогли найти себе работу…
– Брехня, в Москве требуется триста тысяч рабочих!
– Хе, им надо такую работу, чтобы получать, не напрягаясь. Но это не криминал, верно? Таких стрелять не станешь.
Я долго смотрел на веселое дикарское шествие. Из человека высвободили зверя, ясно. Пока что обезьяну, что еще не настоящий зверь, не убийца, вон даже только что вспыхнул первый подожженный автомобиль, толпа этих обезьян разбежалась, весело приплясывая, вот-вот рванет, но морды веселые, ликующие, праздник, все круче, чем Татьянин день или День города, когда тоже фейерверки, шутихи, бенгальские огни…
– Нет, – сказал я, – их кто-то направляет. Только теперь о телекамерах знают, вожаки стараются не выделяться. Как Дмитрий Донской, помните, что надел свои доспехи на друга, чтобы того убили, а сам переоделся в простого ратника?
С воем примчались пожарные автомобили, перед ними встали хохочущей стеной молодые парни и девчонки, напрасно пожилой мужчина в брезентовой куртке умолял расступиться, ведь горит же, будьте же людьми, некоторые вовсе пригибались, делая вид, что бросаются под колеса, и водитель с побелевшим лицом поспешно подавал машину назад.
– Им весело, – сказал я горько. – Не видите? Это еще долюди!.. Весь мир полон долюдей, нас совсем горстка!.. Зато атомных бомб – горы, но я не уверен, что все бомбы в руках людей умных.
Демонстрация постепенно рассеивалась, до Садового кольца дошли единицы, а там почти все группами разбрелись по многочисленным барам, кафе, ресторанам и по оставшимся стриптиз-шоу, которые мы пока еще не закрывали.
Ростоцкий сказал многозначительно:
– Вы заметили?
– Тугие бумажники? – переспросил Мазарин.
– Да.
– Заметно, – согласился Мазарин. – Впервые в мире видим восстание…
Ростоцкий сказал пугливо:
– Тьфу-тьфу на ваш язык!
– …ну не восстание еще, а вот такие формы протеста, со стороны богатых против… бедных! Да и насчет восстания вы не спешите плеваться. Мои источники сообщают, что завтра-послезавтра начнут строить баррикады.