Тем временем Буллан продолжает служить черные мессы, учит «совокупляться на расстоянии» со всякого рода замечательными личностями прошлого. Наконец, благодаря вмешательству парижского архиепископа его лишают сана.
В один прекрасный день Буллан встречается с Винтра и втирается к нему в доверие. В тот же год Винтра умирает, и Буллан объявляет себя продолжателем дела умершего ересиарха и главным иерархом созданной им церкви. Однако большинство действительных соратников покойного приняли Буллана в штыки. Произошел раскол.
Между тем деятельность Буллана привлекает внимание не только церковных властей, лишивших его сана, но и ведущих оккультистов того времени, боровшихся за чистоту сокровенного знания, против его смешения с откровенно сатанинскими учениями.
Резкую отповедь сексуальным теориям бывшего аббата дал в своей книге «Храм Сатаны» Станислас де Гуайта, доказывающий, что практика, к которой призывает Буллан, ведет к инкубату и суккубату — половому сношению с бесами.
Станислас де Гуайта слыл знатоком таро и каббалы, он был мистиком, поэтом, другом Мориса Барреса, своеобразным рыцарем оккультных наук, неутомимо разоблачавшим разного рода шарлатанов и лжеоккультистов. В 1888 году он вместе с Пеладаном основал в Париже «Высший совет каббалистического ордена розенкрейцеров». Правда, вскоре Пеладан отошел от Гуайты и основал уже свой, католический орден розенкрейцеров, который ставил перед собой задачу выявлять эзотеризм христианского богословия и способствовать приближению царства Святого Духа.
Что же до Станисласа де Гуайты, то он считал себя продолжателем дела Элифаса Леви и преклонялся перед гением Парацельса. Он утверждал, в частности, что связь с умершим возможна только «в духе» и достигается под звуки музыки.
Станислас де Гуайта выступил с разоблачениями Буллана и с угрозами в его адрес, которые последний счел объявлением войны. Вскоре Буллан тяжело заболел и решил, что на него навели порчу розенкрейцеры. Убедив себя в этом, он призвал на помощь все свое мастерство сатаниста, и началось единоборство магов, о котором так подробно пишет в своем романе Гюисманс. Впоследствии розенкрейцеры отрицали, что прибегли к магическим заклинаниям первыми, утверждая, что вынуждены были защищаться. Сам же факт обращения к магическим средствам Станислас де Гуайта, ученик Элифаса Леви, написавшего «Учение и ритуал высшей магии», не отрицал.
Единоборство магов закончилось смертью Буллана, в которой Гюисманс публично обвинил маркиза де Гуайту. Последовал вызов на дуэль, о которой мы говорили в начале статьи.
Таков был фон, на котором разворачивались события, описанные в романе Гюисманса.
В. Каспаров БИБЛИОГРАФИЯКардек Аллан. Книга медиумов, 1993.
Леви Элифас. Учение и ритуал высшей магии. 1 ч., 1992.
Тухолка С. Оккультизм и магия, 1917.
Alexandrian. Histoire de la philosophic occulte, 1983.
Bricaud. Huysmans occultiste et magicien, 1927.
Bricaud. Huysmans et le satanisme, 1929.
Baldick. Biography of Huysmans, 1938.
Bois J. Le monde invisible, 1902.
Bois J. Le satanisme et la magie, 1898.
Hervé-Masson. Dictionnaire des hérésies dans l’Eglise catholique, 1986.
Hervé-Masson. Dictionnaire des sciences occultes de l’esoterisme et des arts divinatoires, 1987.
Tondriau. Dictionnaire marabout des sciences occultes, 1982.
Wilson C. Occult, 1972.
БЕЗ ДНА{1} Роман
ГЛАВА I
— Ты так поверил в эти идеи, дружище, что бросил привычные темы современного романа — супружескую измену, любовь, честолюбие и взялся писать историю Жиля де Рэ. — Помолчав, он продолжал: — Бог с ним, с топорным слогом натуралистов, с их языком — языком притонов и ночлежек, в некоторых случаях без этого не обойтись; в конце концов, из словесного мусора можно соорудить нечто поистине колоссальное — «Западня» Золя тому примером. Бог с ним, с тяжеловесным, неповоротливым стилем, я упрекаю натуралистов в низменности их идей. Они материалисты, они кадят толпе — вот в чем их грех. И какая непрожеванность мысли, скудость идей, какая недалекость — они стремятся ограничить себя плотским, отбросить сверхчувственное, отречься от мечты, не разумея даже того, что искусство только тогда и выходит на первый план, когда отказываются служить обычные человеческие чувства. Не пожимай плечами, лучше скажи, что увидели натуралисты в тех тайнах, которые подступают к нам со всех сторон, сбивая с толку. Да ничего не увидели. Когда надо объяснить какую-нибудь страсть, измерить, сколь глубока рана, вылечить самую простенькую болячку души, они все списывают на позывы пола и инстинкты. Причиной всему, видите ли, сексуальное влечение да припадки безумия. В общем, они до одури ковыряются в физиологии, доходя до откровенной пошлости, когда дело касается пола. Душевные переживания для них — что-то вроде грыжи, для которой нужен бандаж. Это не просто неумелость или ограниченность, они все вокруг себя заражают, когда восхваляют жестокость нашего века, превозносят новомодный американизм нынешних нравов, опускаются до дифирамбов грубой силе, философии накопительства. С невероятным самоуничижением они потакают низменным вкусам, отказываясь от стиля, отбрасывая всякую возвышенную мысль, всякое стремление к сверхъестественному, запредельному. Натурализм воплотил в себе мещанские вкусы, словно его от господина Оме родила колбасница Лиза из «Чрева Парижа».
— Да будет тебе, — отозвался задетый за живое Дюрталь и, затянувшись папиросой, сказал: — Материализм отвращает меня ничуть не меньше, чем тебя, но это не причина, чтобы отрицать заслуги натуралистов перед искусством, заслуги, которые не канут в Лету, ведь именно натуралисты освободили нас от ходульных образов романтиков и спасли литературу от безмозглого идеализма и стародевического маразма. После Бальзака они первые создали зримые, выпуклые персонажи, обитающие в привычной для себя среде; следом за романтиками они много сделали для развития языка, им не чужд искренний смех, а порой они способны вызвать и настоящие слезы. Да и не носятся они со своими низменными мыслями, как ты представляешь.
— Они обожают современность, а это уже говорит само за себя.
— Какого черта! Разве Флобер или Гонкуры не любили своего времени?
— Согласен! Но это честные художники, бунтари, писатели самой высокой пробы, они сами по себе. Не спорю, Золя — отличный пейзажист, он умело ворочает людскими массами, недаром народ нашел в нем выразителя своих взглядов. В своих романах Золя, слава богу, не довел до логического конца свои позитивистские теории. Но уже у его лучшего ученика Рони, единственного талантливого романиста, проникшегося идеями учителя, это вылилось в псевдонаучный жаргон, в назойливую демонстрацию своего умения подражать наставнику. Право же, натуралистическая школа в том виде, в каком она прозябает сегодня, отражает вкусы нашего ужасного времени. Из-за нее мы докатились до того угодливо пресмыкающегося искусства, которое я бы назвал лакейским. Перечитай их последние книги и сам убедишься! Стиль, напоминающий дешевое цветное стекло, незамысловатые анекдоты, происшествия, заимствованные из газет, перелопачивание одного и того же, сомнительные истории, не подкрепленные мыслями о жизни, о душе. Порой, закрыв книгу, я тут же начисто забываю все эти нескончаемые описания, нудные диалоги; остается только удивляться, как это можно написать триста — четыреста страниц ни о чем.
— Если ты не против, Дез Эрми, давай переменим тему, тут мы с тобой не столкуемся. При одном только слове «натурализм» ты выходишь из себя. Лучше скажи, как твоя медицинская практика. Полегчало кому-нибудь от твоих электрических банок и пилюль?
— Во всяком случае, от них больше пользы, чем от всех этих патентованных средств. Не стану, правда, утверждать, что их хватает надолго и что они так уж надежны, впрочем, один черт… я, пожалуй, пойду, бьет десять, не ровен час, твой швейцар погасит на лестнице свет. Спокойной ночи, скоро увидимся.
Когда дверь за приятелем захлопнулась, Дюрталь подбросил в камин несколько совков угля и задумался.
Спор с другом раздражал Дюрталя тем больше, что он не один месяц вел его и с самим собой, и его вера в истины, которые он дотоле считал непререкаемыми, начинала разваливаться, засоряя сознание обломками.
Нападки Дез Эрми, пусть и слишком резкие, были все же не лишены оснований. Нельзя ведь отрицать, что натурализм, ограниченный нудным рассказом о заурядных судьбах на фоне бесконечных описаний то гостиных, то природы, ведет либо к полному творческому бесплодию, если применять его принципы последовательно и честно, либо к переливанию из пустого в порожнее и утомительному начетничеству. Но за пределами этого течения Дюрталь не видел ничего достойного — не возвращаться же к напыщенному вздору романтиков, к прилизанным опусам Шербюлье и Фелье или, еще того хуже, к слезливым историйкам Терье и Санд!{2}
Зайдя в тупик. Дюрталь терялся в расплывчатых теориях, в каких-то замысловатых, путаных и ни к чему не ведущих постулатах. Ему не удавалось выразить свои чувства, происходило именно то, чего он так опасался: он упирался в глухую стену.
Надо, говорил себе Дюрталь, сохранить подлинность документа, точность деталей, полновесный энергичный язык, свойственный реализму, но надо также исследовать глубины души, а не объяснять тайну болезненностью чувств; роман должен состоять из двух частей, спаянных одна с другой подобно тому, как в человеке неразделимы душа и тело, и анализировать их взаимные влияния, столкновения, согласие. Одним словом, не покидая столбовой дороги, столь уверенно намеченной Золя, надо проложить параллельно ей другую — над пространством и временем — и двигаться сразу по обеим, то есть избрать для себя спиритуалистический натурализм, не в пример прежнему возвышенный, совершенный, жизнестойкий.
Однако никто сегодня к этому не стремится. Пожалуй, только Достоевский, но ведь этот проникнутый каким-то болезненным состраданием русский не просто возвышенный реалист, он еще и христианский социалист. В нынешней Франции среди всеобщего разброда, когда всех интересует лишь материальное, существуют два литературных лагеря — либеральный, который делает натурализм доступным для светского общества, отвергая его смелые сюжеты и новизну выражений, и декадентский, который, доводя дело до крайностей, лишает роман описательности, плотности и под предлогом легкости и непринужденности сползает к невнятной тарабарщине телеграфного языка. Таким образом он лишь прячет поразительное отсутствие мысли за чисто внешними эффектами. Что же до поборников изображения действительности, Дюрталь не мог без смеха думать об упрямом ребяческом пустословии этих так называемых психологов, которые никогда не углублялись в неизведанные глубины сознания, никогда не высвечивали тайных уголков страсти. Они лишь приправляли безвкусную водицу Фелье солью Стендаля, и получалось ни то ни се — литература для курортников, одним словом.
Они повторяли в своих романах азы философии, включали в них свои примитивные рассуждения, как если бы простая реплика Бальзака, подобная, например, той, которую он вкладывает в уста старика Юло в «Кузине Бетте»: «Могу ли я увести малышку», — не освещала душу человека лучше всех этих конкурсных сочинений. Ждать от них какого-либо порыва, стремления вырваться из тисков действительности не приходилось. «Истинный психолог нашего времени, — думал Дюрталь, — не их Стендаль, а этот удивительный Элло, чей роковой неуспех похож на чудо».
Дюрталь начинал думать, что Дез Эрми прав. В мире литературы, где царил полный разлад, ничего уже не оставалось стоящего, кроме разве что жажды сверхъестественного, которая, за неимением более возвышенных идей, удовлетворялась спиритизмом и оккультными науками.
Погрузившись в свои размышления, лавируя и петляя, Дюрталь добрался в конце концов до другого вида искусства — до живописи, где идеал достигнут примитивистами.
В Италии, Германии, особенно во Фландрии они взывали к девственной чистоте святых душ; на фоне достоверной, тщательно выписанной обстановки люди возникали как бы захваченные врасплох; и от этих зачастую самых обычных лиц, от этих нередко невзрачных, но западающих в душу физиономий веяло небесной радостью, пронзительной тоской, простодушием, душевными бурями. Материя как будто изменялась — то ли расширялась, то ли сжималась, — и происходил почти чудесный прорыв в сверхчувственное…
Откровение посетило Дюрталя в прошлом году, хотя тогда он еще не так глубоко ощущал омерзительность современной жизни; это случилось в Германии, перед распятым Христом кисти Маттеуса Грюневальда.
Дюрталь вздрогнул и почти до боли сжал веки. Картина с необыкновенной ясностью предстала перед его взором. Снова в ушах раздался возглас восхищения, который вырвался у него в маленькой зале Кассельского музея: на кресте высилась огромная фигура Христа, и плохо оструганная, со следами коры ветвь, служившая кресту перекладиной, сгибалась под тяжестью тела.
Казалось, ветвь вот-вот распрямится и, словно сострадая бедному телу, которое удерживали пронзившие ступни мощные гвозди, метнет его ввысь, подальше от жестокой и преступной земли.
Изувеченные, вывернутые в суставах руки Христа по всей длине были словно скручены ремнями мышц, тощее плечо напряглось до предела. Сведенные судорогой пальцы широко раскинутых рук, выражая мольбу и упрек, казалось, пытались сложиться в благословляющем жесте; влажные от пота мускулы груди подрагивали; обручами от бочек проступали ребра; вспухала плоть, разлагавшаяся, посиневшая, с пятнышками от укусов насекомых и утыканная, словно иголками, занозами от розог.
Час жертвы пробил. Из раны в боку стекала на бедро густая темно-вишневая кровь. Розовая сукровица, лимфа и пот цвета светлого мозельского вина сочились на живот, под которым колыхалась волнистыми складками ткань. Колени были стиснуты, а изуверски выкрученные голени расходились до самых ступней — наложенные одна на другую, они, покрытые бурыми пятнами запекшейся крови и зеленоватыми гниющими струпьями, выглядели ужасно. Шляпка гвоздя врезалась в набухшее мясо, а скрюченные пальцы ног, вопреки благословляющему жесту рук, казалось, посылали проклятие, почти царапая посиневшими ногтями железистую охряную землю, похожую на озаренную багровым светом землю Тюрингии.
На это пучившееся туловище в изнеможении свешивалась большая голова с всклокоченными волосами и в изломанном терновом венце. Боль и ужас еще мерцали в истомленном взгляде чуть приоткрытых глаз. Лицо местами вздулось, лоб в кровоподтеках, щеки впали, весь вид выражал страдание, и только сведенные ужасной судорогой челюсти растягивали губы в улыбку.
Предсмертные муки были так жестоки, что смех застрял в глотках обратившихся в бегство палачей.
На фоне синего ночного неба крест как будто осел почти до самой земли; рядом стояли двое: с одной стороны — Богоматерь в кирпично-красном покрывале, густыми волнами спадавшем на длинные складки тускло-голубого платья, — застывшая, бледная, с опухшим от слез лицом, она, уставив взгляд перед собой, рыдала, впиваясь ногтями себе в ладони; с другой стороны — святой Иоанн, смахивавший на бродягу, на загорелого швабского крестьянина, рослый, с завивавшейся мелкими кольцами бородой; рельефные складки его одежды напоминали кору дерева, из-под светло-желтого плаща, подкладка которого, подобранная у рукавов, отливала лихорадочной зеленью незрелого лимона, пламенел багрянец хитона. Святой Иоанн изошел слезами, но сил у него больше, чем у поникшей Марии, которая отпрянула назад и с трудом держится на ногах; порывисто сжав руки, он тянется к трупу, с которого не сводит покрасневших затуманенных глаз, и, задыхаясь, со сдавленным от волнения горлом застывает в безмолвном крике.
Как не похожа эта написанная кровью и орошенная слезами Голгофа на те благодушные сцены распятия, которые заполонили храмы со времен Возрождения! Этот Христос, замерший, словно в столбняке, не был похож на Христа богачей, галилейского Адониса, красавца в расцвете сил, прекрасного рыжеволосого юношу с раздвоенной бородкой, с благородными, но невыразительными чертами лица, — на того Христа, которому вот уже четыреста лет поклоняются католики. Это был Христос святого Юстина, святого Василия, святого Кирилла, Христос Тертуллиана, Христос первых веков христианства, грубый и некрасивый, ведь Он из смирения принял самый жалкий облик, взвалив на себя все грехи мира.
Это Христос бедняков, который уподобился самым горемычным из тех, чьи грехи Он искупил, обездоленным и нищим, чье уродство и убогость служат мишенью для людской низости; но это и самый человечный Христос, на вид жалкий и слабый, покинутый Отцом, который вступился, лишь когда Сыну уже нельзя было причинить никакой новой боли, но не покинутый Матерью. К Ней, бессильной в ту минуту Ему помочь, Он, как и все подвергаемые пыткам, тщетно взывал, подобно малому ребенку.
Из крайнего смирения Он и согласился на то, чтобы вытерпеть крестные муки до конца. Подчиняясь необъяснимому велению, Он как бы добровольно совлек с себя свою Божественность после пощечин, бичеваний, оскорблений, плевков, после всех издевательств и страданий, которые завершились страшной нескончаемой агонией. Так Ему было сподручнее мучиться, хрипеть, околевать, словно татю или собаке, в смраде и нечистоте, доходя в самоуничижении до предела, до мерзости разложения, до последней стадии гниения.
Конечно же, натурализм никогда еще не обращался к таким сюжетам, никогда рука художника не кромсала так безжалостно божественного тела и кисть не касалась влажных язв и кровоточащих ран. Это зрелище было из ряда вон. Оно внушало ужас. Грюневальд был самым неистовым из всех реалистов. Однако если смотреть неотрывно на этого чахоточного искупителя, на этого разложившегося Бога, то можно было увидеть, как Он словно преображался. От Его израненной головы начинал исходить свет, скрюченное тело, сведенное судорогой лицо обретали неземной вид. Эта падаль с разведенными в стороны руками действительно оказывалась Богом, и без ореола, без нимба, в нелепом растрепанном венце, усеянном красными точками, между убитой горем, изошедшей рыданиями Богоматерью и святым Иоанном, в иссохших глазах которого уже не оставалось слез, выступал вдруг сам Иисус в своей небесной, высшей ипостаси.