Конечно же, натурализм никогда еще не обращался к таким сюжетам, никогда рука художника не кромсала так безжалостно божественного тела и кисть не касалась влажных язв и кровоточащих ран. Это зрелище было из ряда вон. Оно внушало ужас. Грюневальд был самым неистовым из всех реалистов. Однако если смотреть неотрывно на этого чахоточного искупителя, на этого разложившегося Бога, то можно было увидеть, как Он словно преображался. От Его израненной головы начинал исходить свет, скрюченное тело, сведенное судорогой лицо обретали неземной вид. Эта падаль с разведенными в стороны руками действительно оказывалась Богом, и без ореола, без нимба, в нелепом растрепанном венце, усеянном красными точками, между убитой горем, изошедшей рыданиями Богоматерью и святым Иоанном, в иссохших глазах которого уже не оставалось слез, выступал вдруг сам Иисус в своей небесной, высшей ипостаси.
И лица окружающих, которые представлялись такими заурядными, вдруг расцветали и преображались благодаря избытку необычайных душевных переживаний. Рядом с Богом приобретали одухотворенный вид даже разбойник, нищенка, крестьянин.
И тут уже Грюневальд оказывался самым неистовым идеалистом. Никогда еще художник не достигал таких удивительных высот, с такой решительностью не влек человеческую душу к безграничному небесному своду. Соединив две крайности, он из восставшей к торжеству земной грязи извлекает нежнейшие благовония любви и чистейшие масла печали. На полотне вдруг возникал шедевр, это было искусство, которое достигало глубин, выражало вполне реальное невидимое и, не закрывая глаза на жалкую нечистоту тела, облагораживало извечную скорбь души.
Нет, ничего равного этому не создал никакой другой вид искусства. Разве что некоторые страницы Анны Эммерих о Страстях Господних{3} в какой-то степени приближались к этому идеалу сверхъестественного реализма, идеалу правдивого нелицеприятного отображения жизни. Может, еще отдельные места у Рюйсбрука,{4} то вспыхивающие лучами неземного света, то погружавшиеся в кромешный мрак, напоминали кое-какими деталями надругательство над Божеством у Грюневальда; но Грюневальд все же оставался единственным в своем роде, сочетавшим недосягаемое с общедоступным.
«Но тогда… — подумал, вернувшись к действительности Дюрталь, — тогда, если следовать логике, я должен обратиться к средневековому католицизму, к мистическому натурализму… Ну уж нет! И все же от этого никуда не деться!»
Он снова оказался в тупике, которого старался избежать, ведь сколько он к себе ни прислушивался, не чувствовал никакого тяготения к вере. Бог явно не призывал его к себе, а самому Дюрталю не хватало воли, необходимой для того, чтобы отринуть себя и соскользнуть во мглу незыблемых догм.
Временами, после прочтения какой-нибудь книги, когда отвращение ко всему кругом становилось особенно острым, Дюрталь завидовал отрадной жизни монахов, дремотной молитве, укутанной дымом ладана, расслабленности мысли, блуждающей под пение псалмов. Но наслаждаться радостями самоотречения могла лишь душа простая, очистившаяся, освобожденная от пут, а его душа была осквернена, изгажена застарелой грязью. Дюрталь не скрывал от себя, что мимолетное желание уверовать, укрыться от власти времени проистекало зачастую от мерзости ничтожных мыслей, вызывалось усталостью из-за бесконечного повторения одних и тех же мелочей жизни; ему уже было за сорок, душа слабела и цепенела от препирательств с прачкой, скверных ресторанов, безденежья, неприятностей с квартирой. Порой он даже подумывал о спасении в монастыре, как те девицы, которые идут туда, чтобы избавиться от преследования мужчин, чтобы не заботиться о пище и крове, не возиться со стиркой.
Холостяк без состояния, почти равнодушный теперь к плотским утехам, он проклинал, бывало, ту жизнь, которую сам себе уготовил. Устав бороться со словами, Дюрталь в эти часы поневоле откладывал перо, заглядывал в будущее и не видел впереди ничего, кроме огорчений и тревог; тогда он искал утешения, умиротворения и доходил до того, что признавал религию единственно способной уврачевать самые мучительные раны. Однако она требовала взамен отказа от здравого смысла и такой готовности ничему больше не удивляться, что Дюрталь отступал, продолжая тем не менее думать о Церкви.
Его мысли постоянно возвращались к вере, которая, не имея под собой никакой мало-мальски «твердой почвы», расцветает тем не менее так пышно, что душа может обвиться вокруг ее прекрасных ветвей и, охваченная восторгом, подняться до неслыханных высот — вне времени, вне пространства. Кроме того, религия воздействовала на Дюрталя своим экстатическим, глубоко трогающим человека искусством, величием своих легенд, светлой наивностью святых житий.
Он не верил в Бога, но все же признавал сверхъестественное, да и как его было отрицать, если даже в теперешней жизни стоит о нем подумать, как оно проступает совсем рядом с нами, на улице, везде? Было бы чересчур просто закрыть глаза на невидимые таинственные связи, списать на случай, сам по себе, впрочем, необъяснимый, все неожиданности, все везение и невезение. Не определяют ли зачастую непредвиденные встречи всю человеческую жизнь? Что такое любовь, это непостижимое и тем не менее очевидное взаимное влечение? Да и загадка денег — разве она не обескураживает? Ведь в этом случае мы сталкиваемся с изначальным законом, естественным и жестоким, с незапамятных времен известным и управляющим жизнью. Его предписания всегда действенны и недвусмысленны. Деньги притягивают деньги, скапливаются, доставаясь, как правило, негодяям или ничтожествам. Если же в кои-то веки их накопил не злодей, не человек с низкой душонкой, они все равно не принесут пользы, их нельзя потратить на доброе дело, даже милосердные руки не способны направить их на благородные цели. Деньги словно мстят за то, что их используют не по назначению, они сами себя нейтрализуют, если не принадлежат самым последним проходимцам или самым мерзостным хамам.
Еще более удивительные вещи происходят, когда деньги в виде исключения попадают в дом бедняка; если он чист, они оскверняют его, самого целомудренного они обращают в похотливого, действуют одновременно на тело и душу, наделяют своего обладателя низменным себялюбием, отвратительной гордыней, толкают тратить богатство на одного себя, скромного они делают наглым лакеем, щедрого — скупцом. Деньги в единый миг изменяют все привычки человека, приводят в расстройство его мысли, в мгновение ока подчиняют себе самые неподатливые страсти.
Деньги наилучшим образом питают и, можно даже сказать, неусыпно пекутся о том, чтобы не оскудевали в мире сем основные человеческие грехи. Если они и позволяют своему владельцу забыться, подать милостыню, оказать услугу бедняку, то тут же возбуждают в нищем ненависть к своему благодетелю. На смену скупости выступает неблагодарность, равновесие восстанавливается, баланс сохраняется, и общее число грехов остается прежним.
Но случается поистине чудовищное, когда деньги прячутся за черной ширмой другого слова — «капитал». Тогда они уже не ограничиваются тем, что подстрекают отдельных людей, толкают их на кражи и убийства, тогда они распространяют свое влияние на все человечество. Капитал тут же основывает монополии, учреждает банки, присваивает средства существования, распоряжается жизнями, может, если захочет, тысячи людей уморить голодом.
Тем временем сам он отъедается, жирует, плодится без постороннего вмешательства в своих сейфах. Старый и Новый Свет, задыхаясь от алчности, преклоняют пред ним колени, как перед Богом.
Выходит, что либо деньги, владея душами, служат Сатане, либо их законы не поддаются истолкованию. А сколько на свете других, столь же непонятных тайн, сколько случайностей, от которых содрогнется человек думающий?
«Но раз уж приходится плутать в области таинственного, — думал Дюрталь, — не лучше ли уверовать в Пресвятую Троицу и признать божественность Христа? Тогда несложно согласиться и с “Верую, ибо нелепо”{5} святого Августина и повторить вслед за Тертуллианом, что сверхъестественное, которое можно объяснить, вовсе не сверхъестественное, и божественным оно является именно потому, что превосходит человеческое разумение. Впрочем, проще всего выбросить все это из головы», — и в который уже раз Дюрталь отступил, его душа никак не решалась совершить прыжок в пустоту, перед которой пасовал разум.
Собственно говоря, он далеко отклонился от исходной точки, от того натурализма, который так ругал Дез Эрми. Возвращаясь теперь к Грюневальду, Дюрталь говорил себе, что его «Распятие» — обостренный прообраз всего искусства. Да и стоило ли забираться так далеко, чтобы под предлогом погони за потусторонним сорваться в самый ярый католицизм. Может, для того, чтобы создать натурализм высшего порядка, единственный, способный его удовлетворить, ему достаточно быть спиритуалистом?..
Собственно говоря, он далеко отклонился от исходной точки, от того натурализма, который так ругал Дез Эрми. Возвращаясь теперь к Грюневальду, Дюрталь говорил себе, что его «Распятие» — обостренный прообраз всего искусства. Да и стоило ли забираться так далеко, чтобы под предлогом погони за потусторонним сорваться в самый ярый католицизм. Может, для того, чтобы создать натурализм высшего порядка, единственный, способный его удовлетворить, ему достаточно быть спиритуалистом?..
Дюрталь поднялся, прошелся по своей тесной комнатушке, посмотрел на рукописи, наваленные на столе, записи о маршале де Рэ, прозванном Синей Бородой, и его лицо прояснилось.
«Все же, — подумал он почти весело, — хорошо, только когда ты дома и не зависишь от своего времени. Ах, унестись в прошлое, пережить далекую эпоху, как свою собственную, не читать даже газет, не знать, существуют ли на свете театры, — какая благодать! И прекрасно, что Синяя Борода интересует меня больше, чем обыватель сосед, чем все эти теперешние никчемные людишки вроде того официанта, который, вознамерясь жениться на деньгах, изнасиловал дочь своего хозяина, хотя сам же называл ее тетерей.
Это и еще сон», — улыбнулся он, увидев, что кот, всегда чуявший нутром, который час, глядел на него с беспокойством, напоминая о взаимных обязательствах и упрекая хозяина за до сих пор не разобранную постель. Дюрталь поправил подушки, откинул одеяло, кот вспрыгнул на кровать и, укутав лапки хвостом, примостился на своем законном месте, в ногах, в ожидании, когда уляжется хозяин, чтобы можно было утоптать себе ямку и устроиться поудобнее.
ГЛАВА II
Уже два года, как Дюрталь стал избегать общество литераторов. Книги, газетные небылицы, воспоминания, мемуары натужно старались представить эту среду эдакой вотчиной духа, а самих литераторов — как возвышеннейшее из сословий. Послушать этих краснобаев, так на их собраниях искрился ум, сверкало остроумие. Дюрталь никак не мог взять в толк, чем объяснялась живучесть подобных представлений. Сам он по опыту знал, что все литераторы сплошь либо своекорыстные мещане, либо отвратительные невежи.
Первые, заласканные, а значит, испорченные публикой, преуспевали. Жадные до славы, они, подражая богатым торговцам, услаждали себя зваными обедами, давали вечера, куда посетители допускались только во фраках, вели бесконечные разговоры о правах авторов и издателей, обсуждали театральные премьеры, сорили деньгами.
Вторые барахтались на дне — трактирные завсегдатаи, подонки общества. Ненавидя друг друга, они трубили о своих «шедеврах», славили очередного гения и, набравшись пива, откровенничали, изливая желчь.
Ничего другого просто не существовало. Как ни странно, трудно было отыскать уютный уголок, где компания художников могла бы наговориться всласть без ненужных свидетелей, какими кишат кафе и гостиные, и, не держа камня за пазухой, рассуждать только об искусстве, не отвлекаясь на женщин.
В общем, в литературном мире аристократы духа перевелись. Ни одного запоминающегося взгляда, ни одного сокровенного промелька мысли — сплошное словоблудие.
По опыту зная, что никакая дружба с хищниками, выискивающими себе добычу, невозможна, Дюрталь порвал все отношения с этими людьми, иначе бы его попросту сожрали или он сам превратился бы в подобное им животное. Ничто больше не связывало Дюрталя с собратьями по перу; он мог спорить с ними об эстетике в те времена, когда еще мирился с недостатками натурализма, со скроенными на скорую руку повестями, романами, в которых начисто отсутствовало свежее дыхание жизни, но теперь…
«По сути дела, — утверждал Дез Эрми, — ты так выделялся среди натуралистов своими взглядами, что все равно недолго бы прожил с ними в согласии. Тебя коробит от современности, а они ее обожают — в этом все дело. Рано или поздно ты бы неминуемо отверг их американизированное искусство, отправившись на поиски не такой душной, не такой пошлой области приложения своих сил. Во всех своих книгах ты нападал на свое время, но, черт возьми, сколько же можно толочь воду в ступе. Тебе нужна была передышка, ты должен был обосноваться в другой эпохе, подобрать там тему по вкусу. Вот почему месяцами ты пребывал в разладе с самим собой и ожил только тогда, когда увлекся Жилем де Рэ».
Дез Эрми как в воду глядел. Дюрталь словно заново родился, погрузившись в страшную и дивную эпоху позднего Средневековья. Он зажил, спокойно игнорируя все, что его окружало, вдали от окололитературной суеты, короче, заточил свой дух в замке Тиффож рядом с Синей Бородой, проводя дни в полном покое, чуть ли не заигрывая с этим чудовищем.
История вытеснила для Дюрталя роман, фабула которого, разделенная на главы, на отдельные эпизоды, поневоле банальная и прилизанная, раздражала его. Однако и к истории он прибегал за неимением лучшего, не веря в ее реальность. «У человека талантливого, — говорил себе Дюрталь, — идеи и стиль лишь отталкиваются от действительных событий, важность которых зависит от поставленной задачи и от темперамента писателя.
С документами дело обстоит еще хуже, неоспоримых свидетельств нет, и на все можно посмотреть и так, и этак. Если документы и неподложные, их потом опровергают новые, не менее достоверные, которые впоследствии, когда обнаружатся другие, столь же надежные архивы, обесцениваются в свой черед.
В наше время, когда все упрямо роются в старых папках, история служит лишь для утоления голода литературных поденщиков, пекущих свои романы с нарочито запутанной интригой, за которые Академия жалует их своими почетными медалями и премиями».
Поэтому для Дюрталя история была лишь приукрашенной ложью, наживкой для простаков. Он представлял древнюю Клио как сфинкса, с лицом, украшенным торчащими бакенбардами, и с детской шапочкой на голове. «На самом деле точности достигнуть невозможно, — говорил себе Дюрталь. — Как постичь события Средних веков, если никто не в состоянии объяснить даже сравнительно недавнее прошлое — например, подноготную Революции, суть Коммуны? Остается самому измышлять образы, порождать в своем воображении людей иного времени, воплощаться в них, обряжаться, если возможно, в их одежды, выковывать в результате из тщательно отобранных деталей обманчивое целое. Что в конце концов и сделал Мишле;{6} и хотя этот старичок то и дело отвлекался на вставные эпизоды, останавливался на пустяках, пространно расписывал забавные случаи, преувеличивая их значение, как только вспышки чувствительности и припадки национализма нарушали правдоподобие его догадок, во Франции он единственный, кто не боялся погружаться в сумрак старинных сказаний.
Его «История Франции» местами возвышалась над обыденностью, несмотря на всю взбалмошную невоздержанность и бесстыдство автора, явно склонного к подглядыванию в замочную скважину; персонажи Мишле жили, покидали неестественный мир, где под ворохом цитат прозябали до этого стараниями его коллег. И что с того, что Мишле — наименее правдивый из историков, раз он превосходит их как художник и личность. Другие лишь рылись в бумажном хламе, шпигуя свою неудобоваримую писанину сухими фактами. По примеру Тэна они компоновали различные выписки,{7} оставляя, разумеется, лишь те, что согласовывались с их высосанными из пальца теориями. Эти люди открещивались от всякого воображения, гордо утверждая, что ничего не сочиняют, — и это была чистая правда, — тем не менее тенденциозным подбором фактов они искажали историю ничуть не меньше. И до чего же примитивен был их подход! Из того, например, что во Франции в нескольких коммунах происходило какое-нибудь событие, они тут же заключали, что и вся страна в такой-то день и час такого-то года жила тем же, думала о том же.
Они перекраивали историю столь же дерзко, как Мишле, только им недоставало его страстности, его фантазии. Они приторговывали историей, распродавали ее по частям, за деревьями не видя леса, — так сейчас отдельными мазками малюют некоторые художники, так сейчас декаденты стряпают свою белиберду! Ладно еще биографы, — думал Дюрталь, — эти лишь прихорашивают своих героев. Люди написали целые фолианты, доказывая, что Феодора была девственницей, а Ян Стин — трезвенником.{8} Другие отмывали Вийона, силясь убедить читателей, будто Толстая Марго из баллады — вовсе не женщина, а вывеска над кабаком. Ни с того ни с сего они представляли поэта тишайшим, законопослушным и, уж конечно, безукоризненно честным человеком. Можно подумать, что, сочиняя свои монографии, эти историки боятся скомпрометировать самих себя обращением к писателям или художникам с дурной репутацией. Им, безусловно, хочется, чтобы те были благонравными обывателями под стать им самим. Свои иконографические образы они фабрикуют из известных ингредиентов, которые придирчиво очищают, переиначивают, просеивают чрез мелкое сито мещанской добродетели».