— Ну, похоже, вы справитесь.
Резко развернувшись, Мэри Энн пошла за своей тряпкой.
В четыре тридцать из насквозь прокуренной будки показался Пол Нитц, нагруженный пластинками, которые он сложил на прилавок.
— Спасибо, — сказал он Шиллингу.
— Вам понравилось?
— Да, — ответ ил тот, — кое-что.
Шиллинг принялся раскладывать пластинки.
— Приходите в воскресенье. Я буду ставить новые вещи Вирджила Томпсона[29].
Нитц шарил по карманам.
— Я куплю вон ту, сверху.
— Пол, — резко сказала Мэри Энн, — у тебя же нет граммофона.
— Это не имеет значения.
Бросив конверты, которые ей нужно было унести в кладовую, она поспешила к Нитцу и выхватила у него пластинку.
— Нет, так нельзя. Я же знаю, как это будет. Ты будешь сидеть дома и смотреть на нее. А какой прок на нее пялиться?
— Ну ты и командирша, — пробормотал Нитц.
— Я спрячу ее под прилавок, — сказала она, — пойди и купи граммофон, а потом уж возвращайся за своей пластинкой.
Шиллинг стоял и смотрел, как она выпихивает парня на мостовую. Эта сцена казалась ему нереальной, почти сказочной; такого не бывает в магазинах. Это было даже по-своему забавно.
— Ему нужно на работу, — объяснила Мэри Энн, поспешая внутрь, — он играет боп на пианино в «Корольке».
— Из-за вас я не продал пластинку, — произнес Шиллинг, по-прежнему пребывая в некотором замешательстве.
— Послушайте… если бы он купил эту пластинку, он бы сидел дома и тупо на нее пялился. Я-то его знаю, поверьте мне на слово. Больше он никогда не купил бы ни одной пластинки; а теперь, когда он купит граммофон, он будет приходить за ними постоянно.
— Вы либо очень прозорливы, — сказал он, — либо у вас чересчур хорошо подвешен язык. Что выбрать?
Они смотрели друг на друга.
— Вы мне не верите? — спросила она.
Он нехотя улыбнулся:
— Отчасти. Но вы для меня слишком затейливая.
Эта фраза ее как будто заинтриговала.
— Затейливая? В каком смысле?
— Вы, с одной стороны, совсем молодая, неискушенная и наивная, — он внимательно на нее посмотрел, — и в то же время вы очень даже опытная. В чем-то даже беспринципная.
— А, — сказала она, кивая.
— Почему вы передумали? Почему решили прийти ко мне на работу?
— Потому что я устала работать в телефонной компании.
— И все? — не поверил он.
— Нет. Я… — Она запнулась. — Со мной много чего произошло. Тот, на кого я полагалась, подвел меня. Теперь я уже не чувствую того, что прежде — ни к нему, ни вообще.
— Тогда вы меня испугались?
— Да, — призналась он, — даже очень.
— А теперь нет?
Она задумалась.
— Нет, теперь я иначе смотрю на вас. И на себя тоже.
Шиллинг надеялся, что она сказала правду.
— Что вы сделали с теми десятью долларами?
— Отдала их Полу Нитцу.
— Значит, вы опять без гроша?
— Да, без гроша, — улыбнулась она.
— Значит, завтра вы попросите еще десять долларов?
— А можно?
— Посмотрим.
Брови ее взлетели.
— Посмотрим? Правда?
Магазин был пуст. Предвечернее солнце отсвечивало от тротуара. Шиллинг подошел к окну и встал, засунув руки в карманы. Наконец, чтобы унять разноголосые чувства, он закурил сигару.
— Выбросьте эту вонючку, — приказала Мэри Энн. — Как вы думаете, покупателям понравится этот запах?
Он обернулся.
— Если я приглашу вас на ужин, что вы скажете?
— Зависит от того, куда. — Она как будто сразу собралась, насторожилась; эта перемена не осталась для него незамеченной.
— А где хорошо кормят?
Она подумала.
— В «Ла Поблана», это на шоссе.
— Хорошо. Поедем туда.
— Туда мне придется переодеться. Снова надеть каблуки и костюм.
— Как закроем магазин, я отвезу вас к дому и вы переоденетесь, — своей спокойной рассудительностью он развеял ее тревоги и с облегчением услышал в ответ:
— Хорошо.
Довольный, в приподнятом настроении он затушил сигару и, пройдя в кабинет, стал готовить заказ для фирмы «Коламбиа».
Обычно эта рутинная работа доставляла ему мало радости, но сегодня он делал ее охотно и даже с наслаждением.
14
В тот вечер он сводил ее поужинать. А четыре дня спустя, в субботу, взял с собой на вечеринку оптовиков в Сан-Франциско.
Они ехали к полуострову, и Мэри Энн спросила:
— Это ваша собственная машина?
— Этот «Додж» я купил еще в сорок восьмом. Это была пакетная сделка: к машине прилагался Макс. Теперь я меньше вожу, — добавил он.
Он стал плохо видеть и однажды врезался в припаркованную цистерну с молоком. Но об этом он предпочел не упоминать.
— Хорошая машина. Такая большая и тихая… — Она смотрела на темнеющие поля, которые проплывали мимо по обе стороны шоссе. — Так что будет на этой вечеринке?
— Ну, вы же не боитесь?
— Нет, — сказала она, очень прямо сидя рядом с ним и крепко сжимая в руках сумочку. Она нарядилась в нечто вроде черной шелковой пижамы.
Штанины оканчивались завязками на голых щиколотках, а блузку венчал огромный заостренный ворот. Обута она была в комнатные туфли без каблука, а волосы собрала в конский хвост.
Когда она выбежала из дома и села в машину, он сказал:
— Для такого хвоста у вас коротковаты волосы.
Она, запыхавшись, уселась с ним рядом и хлопнула дверцей.
— Слишком претенциозно, да? Я неправильно оделась?
— Выглядите вы превосходно, — со всей искренностью сказал он, заводя мотор.
Однако она все же немного побаивалась. Ее большие серьезные глаза блестели в темноте салона; сказать ей было почти нечего. Она достала из сумочки сигареты и наклонилась к прикуривателю.
— Может, там и весело, — сказал он, подбадривая ее.
— Да-да, вы уже говорили.
— Лиланд Партридж — это фанатик; мы называем таких аудиофилами. Там будут колонки размером с дом, алмазные иглы и экстраклассные записи товарных поездов и глокеншпилей[30].
— Народу будет очень много? — спросила она в третий раз.
— Ребята из розницы плюс часть музыкальной тусовки Сан-Франциско. Будет выпивка и много разговоров. Когда звукачи сцепятся языками с толковыми музыкантами, можно услышать кое-что интересное.
— Обожаю Сан-Франциско, — с жаром сказала Мэри Энн, — все эти крошечные бары и ресторанчики. Однажды мы с Туини ездили в одно место на Норт-Бич. Называлось оно «Бумажная кукла». Пианист играл диксиленд… круто играл.
— Круто, — передразнил Шиллинг.
— Он был весьма неплох. — Она постучала пальчиком по сигарете; из окна в темноту полетели искры. По радио играли симфонию Гайдна.
— Мне это нравится, — сказала она, наклонив голову.
— Узнаете, кто?
Она задумалась.
— Бетховен?
— Это Гайдн. «Симфония литавр».
— Как вы думаете, я когда-нибудь смогу различать симфонии? Когда мне будет столько же лет, сколько вам?
— Вы еще только учитесь, — произнес он как можно безмятежнее, — все дело в опыте, не более того.
— Вы действительно любите эту музыку. Я наблюдала за вами… вы не притворяетесь. Вот и Пол к своей музыке так же относится. Вы как будто… упиваетесь ею. Вы стараетесь услышать в ней все.
— Мне нравится ваш друг Нитц, — сказал он, хотя в чем-то тот ему даже мешал.
— Да, он замечательный. Он и мухи не обидит.
— И вас это восхищает.
— Да, — сказала она, — а вас — нет?
— Если абстрактно, то да, восхищает.
— Ах, эти ваши абстракции. — Она устроилась на сиденье, поджав ноги и упершись локтем в дверцу.
— Что там за огни? — Голос ее звучал почти испуганно. — Мы что, уже почти приехали?
— Почти. Соберите мужество в кулак.
— Уже собрала. И не смейтесь надо мной.
— А я и не смеюсь над вами, — мягко сказал он, — с чего бы это?
— Они высмеют меня, что бы я ни сказала?
— Нет, конечно, — сказал он и добавил, не удержавшись, — они будут так греметь своими записями со звуковыми эффектами, что и не услышат, что вы говорите.
— Я неважно себя чувствую.
— Вам полегчает, когда мы приедем, — по-отечески успокоил ее Шиллинг и прибавил скорости.
Когда они добрались до места, вечеринка уже началась. Шиллинг заметил, как преобразилась девушка, поднимаясь по лестнице в дом Партриджа. Страха как не бывало, он скрылся где-то в глубине; Мэри Энн с невозмутимым видом облокотилась на железные перила, в одной руке держа сумочку, а другую изящно положив на колено. Как только дверь открылась, она плавно выпрямилась и скользнула мимо мужчины, который их впустил. Когда Шиллинг затушил свою сигару и переступил порог, она уже дошла до конца коридора и приближалась к гостиной, откуда доносились шум и смех.
— Здравствуй, Лиланд, — сказал он, пожимая руку хозяину. — А куда подевалась моя девочка?
— Да вон же она, — сказал Партридж, закрывая дверь. Это был высокий, средних лет мужчина в очках. — Жена? Любовница?
— Кассирша, — Шиллинг снял пальто. — Как семейство?
— Да как обычно. — Придерживая Шиллинга за плечо, он вел его в гостиную. — Эрл опять хворает; тот же грипп, которым мы все переболели в прошлом году. Как магазин?
— Грех жаловаться.
Они оба остановились, наблюдая за Мэри Энн. Она безошибочно распознала хозяйку и теперь принимала у Эдит Партридж бокал. Непринужденно обернулась, чтобы поздороваться с группой молодых клерков из студии звукозаписи, которые сгрудились за столом. Стол представлял собой выставку звуковой техники: вертушек, картриджей, звукоснимателей. Все это были элементы новой стереосистемы «Диотроник».
— У нее есть такт, — сказал Партридж, — для такой молоденькой девушки это редкость. Моя старшая примерно ее возраста.
— Мэри, — сказал Шиллинг, — подойдите к нам, познакомьтесь с хозяином.
Она повиновалась, и он представил их друг другу.
— А кто вон тот страшно толстый мужчина? — спросила она Партриджа. — Там, в углу, развалился на кушетке.
— Этот? — Партридж улыбнулся Шиллингу. — Это страшно толстый композитор по имени Сид Хезель. Пойдите, послушайте, как он сипит… серьезно, его стоит послушать.
— Впервые слышу, чтоб ты признал это за Сидом, — сказал Шиллинг. Партридж всегда казался ему немного зазнайкой.
— Когда он говорит, ему нет равных, — сухо ответил Партридж, — даже жаль, что он не занялся литературой.
— Хотите с ним познакомиться? — спросил Шиллинг Мэри Энн. — Это интересный опыт, даже если вы совершенно равнодушны к его музыке.
В сопровождении Партриджа они проследовали в угол.
— А что у него за музыка? — нервно спросила Мэри Энн.
— Очень сентиментальная, — объявил Партридж. Его клювастое лицо возвышалось над ее головой, пока он проталкивал их сквозь толпу гостей. — Все равно что тарелка мараскиновой вишни[31] на завтрак.
Поверх гула голосов гремела титаническая Первая симфония Малера, усиленная целой системой рупоров и колонок, наполнявших большую, нарядную гостиную.
— Лиланд имеет в виду, — вступил Шиллинг, — что у Хезеля, в отличие от большинства его соотечественников, еще не иссякли мелодии.
— Ах, когда я слышу тебя, Джо, я как будто переношусь в прошлое, — сказал Партридж. — В те старые добрые времена, когда перед каждой записью выбегал человечек, который выкрикивал название подборки.
Сид Хезель был увлечен беседой. Он сидел, вытянув ноги и примостив трость в тучной промежности, и тыкал в сторону слушателей массивным пальцем. Хезель походил на целый материк плоти; из глубины жировых складок сверкали его черные, острые глаза. Тот самый Хезель, которого помнил Шиллинг; чтобы поудобней устроить огромный живот, он расстегнул две верхние пуговицы ширинки.
— …О нет! — брызгал слюной Хезель, вытирая рот скомканным белым платком, который держал возле подбородка. — Вы меня неправильно поняли; я никогда не утверждал ничего подобного. Франкенстайн — хороший обозреватель, отличный музыкальный обозреватель; лучший в наших местах. Но он шовинист. Если вы местный талант — вы соль земли, а если вас угораздило родиться каким-нибудь Лили Ломбино из Виллинга, Западная Виржиния, то Альф и не взглянет на вас, будь вы даже скрипачом почище самого Сарасате[32].
— Я слышал, что обзоров концертов и выставок ему уже мало, — добавил один из присутствующих, — он собирается выгнать Колтановского и вести шахматную колонку.
— Шахматы, — произнес Хезель. — Вполне возможно; Альф Франкенстайн способен на все, кроме приготовления пищи. — Тут он заметил Партриджа и озорно сверкнул глазами. — Ох уж эти стерео-дел-мастера. Если бы только Малер был жив…
— В стерео, — мрачно вступил Партридж, — Малер смог бы услышать подлинное звучание своих вещей.
— Это аргумент, — признал Хезель, переводя внимание на хозяина. — Мы, конечно, должны помнить о том, что Малер добивался идеального звучания своей музыки. А есть ли в вашей системе рычаг или ручка, которая включала бы идеальное малеровское звучание? Ведь если она есть…
— Сид, — прервал его Шиллинг, зная, что долгие годы дружбы дают ему такое право, — ты отдаешь себе отчет в том, что оскорбляешь Лиланда, при этом поглощая его выпивку?
— Если бы не его выпивка, — мгновенно парировал Хезель, — я бы вообще никого не оскорблял. Что тебя привело сюда, Джош? Все надеешься подписать контракт с Морисом Равелем?
Две мясистые руки, как огромные змеи, потянулись к Шиллингу, который принял их, и мужчины тепло обнялись.
— Ряд видеть тебя, — сказал Хезель; они оба были тронуты. — Все таскаешь с собой в чемодане коробку с контрацептивами?
— То, что ты называешь чемоданом, на самом деле большая кожаная спринцовка, сделанная на заказ.
— Как-то раз, — доверительно обратился Хезель к своей аудитории, — я встретил Джоша Шиллинга в баре… — Он на мгновение умолк. — Боже правый, Шиллинг! Хотел бы я посмотреть на женщину, которой впору такая спринцовка!
Немного смущенный, Шиллинг искоса глянул на Мэри Энн. Как-то она переносит явление великого современного композитора Сида Хезеля?
Она стояла, сложив руки, и ее, казалось, это ни забавляло, ни обижало. Что она думает, было совершенно непонятно. В своих черных шелковых брюках она казалась невероятно стройной, линии ее прямой спины и удлиненной шеи были удивительно гармоничны, а маленькие острые грудки вызывающе торчали поверх скрещенных рук.
— Сид, — сказал Шиллинг, выводя Мэри Энн вперед, — я тут открыл маленький магазин пластинок в Пасифик-Парке. Помнишь, я всегда о таком мечтал? И вот однажды, когда я распаковывал посылку, из коробки выскочил эльф.
— Дорогая, — обратился к ней Хезель, в голосе которого теперь не было ни тени сарказма, — подите сюда и расскажите мне, что заставило вас пойти на работу к этому старику. — Он вытянул руку и сомкнул свои пальцы вокруг ее запястья. — Как вас зовут?
Она назвалась, негромко и с тем врожденным достоинством, к которому Шиллинг уже начинал привыкать.
— Не будьте такой неуловимой, — сказал Хезель, улыбаясь окружившей их публике. — Она ведь неуловимая, правда?
— Что вы имеете в виду? — спросила его Мэри Энн.
Хезель нахмурился.
— В виду? — как будто недоумевал он. — Ну, — воскликнул он чересчур громким, срывающимся голосом, — я имею в виду… — Он повернулся к Шиллингу: — Ты объясни ей.
— Он имеет в виду, что вы очень симпатичная девушка, — промолвила Эдит Партридж, которая появилась, держа поднос с бокалами. — Ну-ка, кто тут засох?
— Я, — пробурчал Хезель, нащупывая себе бокал, — спасибо, Эдит.
Отпустив руку Мэри Энн, он переключился на хозяйку:
— Как детишки?
— Ну и как он вам понравился? — спросил девушку Шиллинг, уводя ее сквозь кольцо слушателей прочь от Хезеля. — Он ведь вас не расстроил?
— Нет, — сказала он, покачав головой.
— Как обычно, слишком много выпил. Он показался вам отвратительным?
— Нет, — сказала он, — он же как Нитц, правда? То есть не такой, как большинство людей… что бы это ни значило. Наверное, это жестокость. То, чего я боюсь. А его я не боялась.
— Сид Хезель — добрейший в мире человек, — отозвался он, чувствуя облегчение и благодарность. — Принести вам чего-нибудь выпить?
— Нет, спасибо, — ответила она и вдруг в приступе внезапного уныния спросила: — Тут ни для кого не секрет, сколько мне лет, так ведь?
— А сколько вам лет?
— Слишком мало.
— Вот и замечательно. Сравните себя, скажем, с нашей компанией — Партридж, Хезель, Шиллинг — трое старикашек, предающихся воспоминаниям о тех временах, когда музыку еще записывали на валики.
— Я бы и сама хотела об этом поговорить, — горячо возразила Мэри Энн. — А что я могу сказать? Только и остается, что повторять свое имя… ну не прелесть ли?
— По мне так очень даже, — сказал он, и это была правда.
— Вот вы знаете, кто такой Мийо?
— Да, — признался он.
Она побрела прочь, и после некоторого колебания он последовал за ней. Притормозив возле группы звукоинженеров, она стала прислушиваться к их разговору. Личико ее сделалось тревожно-хмурым; эту мину он уже видел не раз.
— Мэри Энн, — сказал он, — они сравнивают спады частот у новых усилителей Богена и Фишера. Какое вам до этого дело?
— Да я даже не понимаю, о чем речь!
— О звуке. И временами я сомневаюсь, понимают ли они сами.
Он отвел ее в безлюдный угол и усадил в кресло у окна. Она вцепилась в бокал — сумочку у нее забрала Эдит Партридж — и уставилась в пол.
— Выше нос, — сказал он.
— А что это за жуткий грохот?
Он прислушался. Слышен был только шум голосов и, конечно, симфонический водопад Малера.