Через некоторое время из темноты нарисовалась фигура пожилого пузатого негра. Тафт Итон приложил руку к стеклу, проверяя, не треснуло ли оно, а потом открыл дверь.
— Где Туини? — спросила она.
— Здесь его нет.
— Так где же он?
— Дома. Да где угодно.
Мэри Энн попыталась проскочить внутрь, но он, захлопывая перед ней дверь, отрезал:
— Тебе сюда нельзя; ты несовершеннолетняя.
Она услышала, как защелкнулся дверной замок, помедлила в нерешительности и зашла в сигарный магазин. Протиснулась между мужчинами, толпившимися возле прилавка, к телефону-автомату. Не без труда удерживая в руках телефонную книгу, нашла номер и опустила в щель десятицентовую монетку.
Никто не ответил. Но, может быть, он спит. Придется зайти. Он был нужен ей прямо сейчас; она должна была его увидеть. Ей некуда было больше бежать.
Дом — большое трехэтажное здание с серыми каннелюрами, балконами и шпилями — возвышался посреди заросшего сорняком двора, полного битых бутылок и проржавевших консервных банок. Шторы на третьем этаже были задернуты и недвижимы — никаких признаков жизни.
Страх охватил ее, и она побежала по тропинке вдоль потрескавшихся цементных плит, мимо кипы газет, мимо кадок с усыхающими растениями у подножия лестницы. Она помчалась вверх, перепрыгивая через ступени и перехватывая балясины. Запыхавшись, добежала до конца пролета, повернула на следующий и тут почувствовала, как под ней провисла прогнившая доска, споткнулась о сломанную ступеньку и, цепляясь за перила, полетела носом вниз. Ударилась голенью о занозистую старую деревяшку, вскрикнула от боли и упала на раскрытые ладони. Щекой она уткнулась в пропитанную пылью паутину, прицепившуюся к рукаву ее зеленого вязаного костюма. Растревоженная паучья семейка поспешно убралась прочь. Мэри Энн поднялась на ноги и последние несколько ступенек тащилась, чертыхаясь и скуля, а по ее щекам катились слезы.
— Туини! — крикнула она. — Пусти меня!
Ответа не последовало. Издалека донесся звук клаксона. Да на молокозаводе на краю бедного района что-то громыхнуло так, что эхо разнеслось по всему городу.
В тумане слез она добралась до двери. Земля качалась и плыла у нес из-под ног; какое-то время она, прислонившись к двери, стояла с закрытыми глазами и старалась не упасть.
— Туини, — переводя дыхание, шептала она закрытой двери, — пусти меня, черт побери.
Сквозь свое страдание она расслышала обнадеживающий звук: внутри кто-то зашевелился. Мэри Энн уселась на какую-то кучу на верхней ступеньке, согнулась в три погибели и качалась так из стороны в сторону. Ее сумочка расстегнулась, и все, что было внутри, просачивалось промеж пальцев; монеты и карандаши выкатывались наружу и падали в траву далеко внизу.
— Туини, — прошептала она, когда открылась дверь и темная, слегка отсвечивающая фигура негра показалась в проеме, — пожалуйста, помоги мне. Со мной такое произошло…
Раздраженно нахмурившись, он нагнулся и сгреб ее в охапку. Босой ногой — на нем были только штаны — захлопнул за ними дверь. С ней на руках он прошлепал по коридору; от его иссиня-черного лица пахло мылом для бритья, а подбородок и волосатая грудь были в каплях пены. Он держал ее без всяких церемоний. Она закрыла глаза и приникла к нему.
— Помоги мне, — повторила она, — я бросила работу; у меня больше нет работы. Я встретила одного отвратительного старика, и он такое со мной сделал. Теперь мне негде жить.
7
На углу Пайн-стрит и Санта-Клара-стрит располагался шикарный шляпный магазин. За ним шел магазин чемоданов Двелли, а после — «Музыкальный уголок», новый магазин грампластинок, открытый Джозефом Шиллингом в начале августа 1953 года.
Туда, в «Музыкальный уголок», и направлялась пара. Магазин уже два месяца как открылся — была середина октября. В витрине была выставлена фотография Вальтера Гизекинга[6] и две долгоиграющие пластинки, наполовину вынутые из ярких обложек. Внутри магазина виднелись посетители: одни стояли у прилавка, другие — в кабинках для прослушивания. Сквозь открытую дверь доносилась органная симфония Сен-Санса.
— Неплохо, — признал мужчина, — впрочем, бабки-то у него есть; так что ничего удивительного.
Это был хрупкий на вид мужчина за тридцать, щегольски одетый, с блестящими черными волосами, воробьиной грудью и элегантной походкой. Взгляд у него был быстрый и живой, и пальцы его бегали по жакету дамы, когда он пропускал ее в магазин.
Женщина обернулась, чтобы прочесть вывеску. На прямоугольном щите из твердого дерева с выпиленными вручную узорами было написано краской:
МУЗЫКАЛЬНЫЙ УГОЛОК Пайн-сгрит, 517. МА3—6041 Открыто с 9 до 17 Пластинки и звуковые системы на заказ— Миленькая, — произнесла женщина, — вывеска, то есть.
Она была моложе своего спутника — увесистая, круглолицая блондинка в слаксах, с огромной кожаной сумкой на ремне через плечо.
За прилавком никого не было. Двое молодых людей изучали каталог пластинок и увлеченно полемизировали. Женщина не видела Джозефа Шиллинга, но каждая деталь интерьера напоминала ей о нем. Узор на застилающем весь пол ковровом покрытии был в его вкусе, и многие картины на стенах — репродукции современных художников — были ей знакомы. Вазочку с букетом диких калифорнийских ирисов, что стояла на прилавке, она сама вылепила и обожгла. Да и лежавшие за прилавком каталоги были обиты тканью, которую выбирала она.
Женщина села и принялась читать номер «Хай-фиделити», который нашла на столе. Мужчина не мог похвастаться подобной невозмутимостью — он стал расхаживать, рассматривать стеллажи с товаром, крутить вращающиеся круги с пластинками. Он вертел в руках картридж «Пикеринг»[7], когда знакомое шарканье привлекло его внимание. На лестнице, ведущей из подвального хранилища, со стопкой пластинок в руках появился Джозеф Шиллинг.
Бросив журнал, женщина подняла свое пышное тело, улыбнулась и двинулась навстречу Шиллингу. Мужчина пошел рядом.
— Привет, — пробормотал он.
Джозеф Шиллинг остановился. Очков на нем не было, и какое-то время он просто не мог разглядеть этих двоих. Он решил, что это клиенты; их одежда сообщала ему, что это люди достаточно зажиточные, вполне образованные и весьма эстетствующие. И тут он их узнал.
— Да, — произнес он голосом нестройным и недобрым, — вот уже и очередь… Удивительно, как быстро.
— Вот, значит, как тут, — сказала женщина, оглядываясь по сторонам. С лица ее не сходила напряженная улыбка — застывший оскал крупных зубов в обрамлении полных губ. — Просто прелесть! Как я рада, что ты, наконец, добился своего.
Шиллинг положил пластинки. Он был холоден. Интересно, а где Макс? Макса они боятся. Может, сидит и строит башню из спичек в кабинке коктейль-бара на углу.
— Расположение неплохое, — сказал он вслух.
Ее голубые глаза заплясали.
— Ты же мечтал об этом все эти годы. Помнишь, — обратилась она к своему спутнику, — как он все твердил про свой магазин? Магазин грампластинок, который он собирался открыть когда-нибудь, когда будут деньги.
— Вот, решил не дожидаться, — сказал Шиллинг.
— Дожидаться?
— Денег, — прозвучало это неубедительно; в этих играх он был не силен. — Я банкрот. Большая часть товара на реализации. Весь мой капитал пошел на ремонт.
— Ну, ты-то прорвешься, — сказала дама.
Из пиджачного кармана Шиллинг достал сигару. Прикуривая ее, он произнес:
— Сдается мне, что ты пополнела.
— Надо думать.
Женщина пыталась что-то вспомнить.
— Сколько уже лет прошло?
— Это было в сорок восьмом, — подсказал мужчина.
— Все мы не помолодели, — заявила дама.
Шиллинг удалился, чтобы обслужить покупателя — мужчину средних лет. Когда он вернулся, они были на прежнем месте. Не ушли. Впрочем, он не особенно на это рассчитывал.
— Ну что, Бет, — начал он, — что привело тебя сюда?
— Любопытство. Мы так давно тебя не видели… а когда прочитали в газете про твой магазин, то сказали: «Давай просто прыгнем в машину и доедем». Сказано — сделано.
— В какой газете?
— В «Сан-Франциско кроникл».
— Вы живете не в Сан-Франциско.
— Нам прислали вырезку, — туманно сказала она, — кое-кто знал, что нам будет интересно.
Он связался с этими людьми пять лет назад, и это, конечно, была ошибка. Он и руки бы им не подал, особенно теперь. Но они нашли его и его магазин: он попал как кур в ощип. И активы его были все на виду.
— Так вы из Вашингтона приехали? — спросил он. — От зимы бежите?
— Боже мой, — сказала Бет, — да мы уж много лет как не живем в Вашингтоне. Мы жили в Детройте, а потом переехали в Лос-Анджелес.
За мной двинули, подумал Шиллинг. Шли на запад, вынюхивая следы.
— Мы заезжали по дороге повидаться с тобой, когда ты жил в Солт-Лейк-Сити. Но у тебя была какая-то деловая встреча, а у нас не было времен и ждать.
— У тебя там было отличное местечко, — произнес мужчина, которого звали Кумбс. — Твое собственное?
— Частично.
— Но ведь это был не магазин, так? Такое здоровенное кирпичное здание? Больше похоже на склад.
— Оптовая торговля, — сказал Шиллинг. — Мы обслуживали несколько студий.
— И ты копил, чтобы открыть этот магазин? — недоверчиво уточнил Кумбс. — Там тебе было бы получше — какой уж бизнес в таком городишке.
— Вы, наверное, не видели утку, — сказал Шиллинг, — утку в парке. Она, конечно, пластинок не покупает, зато за ней занятно наблюдать. Вы-то чем теперь живете? Я имею в виду — зарабатываете.
— Да по-разному, — сказала Бет. — Я какое-то время преподавала — еще в Детройте.
— Фортепьяно?
— Ну конечно. На виолончели я уже много лет не играю. Перестала, когда познакомилась с тобой.
— Да, так и есть, — согласился Шиллинг, — в твоей квартире стоял инструмент, но ты к нему не прикасалась.
— Порвались две струны. К тому же я потеряла смычок.
— Кажется, был такой старый анекдот про виолончелисток, — сказал Шиллинг, — насчет их психологических мотивов.
— Да, — согласилась Бет, — жуткий анекдот, но мне он всегда казался смешным.
Шиллинг немного размяк, вспоминая:
— Психоанализ по Фрейду… в то время все им увлекались. А теперь он уже вышел из моды. Так о чем это я?
— О виолончелистках. Они, мол, подсознательно стремятся к тому, чтобы вставить себе между ног что-то большое, — засмеялась Бет. — Ты был очарователен. Нет, правда.
Сложно было представить, что когда-то он возжелал эту пышную даму, увез ее на выходные, добрался до ее удивительно ненасытного чрева, после чего более или менее невредимой вернул ее мужу. Только тогда она не была такой пышной; она была маленькой. Бет Кумбс была по-прежнему привлекательна — такая же гладкая кожа и, как всегда, ясные глаза. То был короткий, но пылкий роман, и он получил огромное удовольствие. Если бы только не последствия.
— Какие планы? — спросил он, обращаясь к обоим. — Прогуляетесь по городу?
Бет кивнула, а Кумбс сделал вид, что не слышал.
— Будет тебе, Кумбс, — не сдавался Шиллинг. — Давай начистоту. Ты ведь у нас божья птичка, которая не сеет и не жнет, верно?
Кумбс так и не расслышал, зато Бет весело рассмеялась:
— Как я рада снова слышать тебя, Джо. Я скучала по твоим шуточкам.
Поверженный, Шиллинг наконец сдался.
— Чего вам — кипу пластинок? Или кассовый аппарат? — Он сопроводил эго смиренным жестом, — берите, пожалуйста. — Хотите алмазные иголки из картриджей? Они по десять баксов за штуку идут.
— Очень смешно, — сказал Кумбс, — но мы здесь по вполне легальному делу.
— Ты по-прежнему занимаешься фотографией?
— То так, то эдак.
— Ты ж не людей сюда фотографировать приехал.
Выдержав паузу, Бет произнесла:
— Главным образом мы рассчитываем на уроки музыки.
— Ты хочешь здесь давать уроки?
— Мы подумали, — сказала Бет, — что ты мог бы нам помочь. Ты довольно неплохо устроился. У тебя магазин; наверняка уже и знакомства завелись среди людей, которые интересуются музыкой. Ты же нотами собираешься торговать?
— Нет, — сказал Шиллинг, — и работы для вас у меня тоже нет. Валять дурака я тут не имею права; у меня весьма ограниченный бюджет и более чем достаточно расходов.
— Ты можешь нас порекомендовать, — возбужденно затараторил Кумбс, — это тебе ничего не будет стоить. Приходят старушки, спрашивают учителя фортепьяно. А под Рождество что ты собираешься делать? Ты не справишься тут один; тебе понадобится помощь.
— Ты, конечно же, кого-нибудь наймешь, — настаивала Бет, — странно, что ты еще не сделал этого.
— Я не большой мастер нанимать.
— Думаешь, сможешь обойтись без помощников?
— Я же говорю — у меня не так много покупателей. И денег тоже, — Шиллинг неотрывно смотрел на ящики с пластинками, стоящие между витринами. — Я повешу возле кассы карточку с вашим именем и адресом. Если кому-то понадобится учитель фортепьяно — направлю к вам. Это все, что я могу для вас сделать.
— А тебе не кажется, что ты задолжал нам кое-что?
— Что же это, господи?
— Что бы ты ни делал, — торопливо, спотыкаясь на словах, заговорил Кумбс, — тебе никогда не искупить зла, которое ты причинил нам. Ты должен встать на колени и молить Господа о прощении.
— Ты имеешь в виду, — сказал Шиллинг, — что, раз я не заплатил ей тогда, я должен заплатить ей теперь?
Секунду Кумбс стоял столбом и только моргал глазами, а потом расплавился, превратившись в лужу бешенства.
— Да я в порошок тебя сотру, — сказал он, скрипя зубами, — ты…
— Пойдем, — позвала Бет и пошла к двери. — Пойдем, Дэнни.
— Мне тут недавно рассказали байку, — продолжал Шиллинг, обращаясь к Дэнни Кумбсу, — как раз по твоей части. В женском душе установили одностороннее зеркало — такое большое, знаешь, в полный рост. Может, ты растолкуешь мне, как это работает? С внутренней стороны отражает, а с внешней — просто окно.
Бет побледнела, но, держа себя в руках, произнесла:
— Удачи тебе с магазином. Может, еще встретимся.
— Вот и славно, — сказал он и, машинально схватив кипу пластинок, принялся их расставлять.
— Не вижу причин для ссоры, — продолжала Бет, — не понимаю, почему мы с Дэнни не можем сюда переехать; в Лос-Анджелесе с работой не срослось, вот мы и двинулись вверх по побережью.
— В тот же самый город, — сказал Шиллинг, — не прошло и двух месяцев.
— Здесь настоящий музыкальный бум. Ты подготовил нам почву.
— Для своей могилы или для вашей? Или нашей общей?
— Не будь таким мерзким, — попросила Бет.
— Я не мерзкий, — ответил Шиллинг.
Что ж, это было наказание за потерю — на день или два — здравого смысла. За слабость, из-за которой он затащил в постель чужую жену, и неосмотрительность, из-за которой ее муж узнал о случившемся.
— Я просто ностальгирую, — сказал он, возвращаясь к своим пластинкам.
8
Осенью 1953 года Мэри Энн Рейнольдс жила в небольшой квартирке с девушкой по имени Филлис Сквайр. Филлис работала официанткой в столовой «Золотой штат», что располагалась рядом с «Ленивым корольком», и Карлтон Туини выбрал ее самолично. Таким образом он, по его мнению, разрешил все затруднения Мэри Энн. Больше их практически ничего не связывало. Ведь Мэри Энн была не более чем эпизодом на его богатом встречами пути; туда, сюда, обратно, он шел не останавливаясь и мимо нее.
В телефонной компании, где она нашла место, работать приходилось по скользящему графику. Она добралась до дома в пол первого ночи, поела и переоделась. Пока она переодевалась, ее соседка, лежа в кровати, читала вслух проповеди Фултона Шина[8].
— В чем дело? — спросила Филлис с набитым яблоком ртом. Из ее белого эмалированного радиоприемника в углу раздавалось мамбо в исполнении Переса Прадо[9]. — Ты совсем не слушаешь.
Не обращая на нее внимания, Мэри Энн проскользнула в свою красную юбку-брюки, заправила блузку и пошла к двери.
— Смотри не ослепни, — бросила она через плечо и закрыла за собой дверь.
Шум и движение выплеснулись на темную улицу, когда она зашла в «Королек». Столики были переполнены; за баром, тесно прижавшись друг к другу, сидела шеренга мужчин… но Туини на сцене не было. Она сразу это поняла. Эстрада посреди зала была пуста, и нигде не было видно ни его, ни даже Пола Нитца.
— Эй, — кликнул Тафт Итон из-за барной стойки, — убирайся-ка отсюда, я тебя обслуживать не буду.
Обогнув его, Мэри Энн стала вкручиваться между столиками в поисках места.
— Я не шучу. Ты несовершеннолетняя — тебе запрещено здесь находиться. Ты что, хочешь, чтоб я лицензии лишился?
Голос его стих, когда она подошла к эстраде. За столом, ссутулившись, сидел и беседовал с парой посетителей Пол Нитц. Он, очевидно, оставил инструмент, чтобы поболтать с ними. Оседлав стул и положив костлявый подбородок на руки, он ораторствовал: «…нужно все-таки различать фольклор и а-ля фольклор. Как джаз и так называемую музыку в стиле джаз».
Слушатели бросили на нее взгляд, когда она, подтянув стул, села рядом. Нитц уже достаточно высказался, чтобы прерваться и поприветствовать ее.
— Как дела?
— Нормально, а где Туини?
— Только что выступал, сейчас вернется.
Она почувствовала нарастающую волну напряжения.
— Он в подсобке?
— Может, и там, но тебе туда нельзя. Итон вытянет тебя оттуда за ухо.
Возле стола материализовался по-прежнему пышущий гневом Тафт Итон.