— Он в подсобке?
— Может, и там, но тебе туда нельзя. Итон вытянет тебя оттуда за ухо.
Возле стола материализовался по-прежнему пышущий гневом Тафт Итон.
— Черт побери, Мэри, я не должен тебя обслуживать. Если нагрянут копы и найдут тебя, «Королек» закроют.
— Скажешь, что я зашла в сортир, — пробурчала она и стала высвобождаться из плаща, делая вид, что не замечает его.
Итон бросил сердитый взгляд на Нитца, который был занят тем, что выдирал из рукава хвостик от нитки.
— Не вздумай ей ничего покупать. Вы с Карлтоном — пособники в развращении малолетних. В тюрьму вас надо.
Прихватив ее за шиворот, он прошептал ей на ухо: «Ты должна держаться своей расы. Своей крови».
И ушел, оставив Мэри Энн массировать себе шею.
— Чтоб ты сдох, — пробормотала она.
Шея ныла, и она чувствовала себя униженной. Но потом боль постепенно отступила, и необходимость видеть Туини, как обычно, превозмогла все остальные чувства.
— Пойду посмотрю, где он там.
— Он скоро выйдет, — уверил ее Нитц, — сиди спокойно… Куда ты вечно спешишь? Расслабься.
— У меня еще дела. А где он был вчера вечером?
— Здесь.
— Да не здесь. Я имею в виду — после. Я заходила к нему в половине третьего, дома его не было. Он где-то шлялся.
— Может, и так, — с этими словами Нитц снова развернул свой стул к внимающей парочке. — Вы на это вот с какой стороны взгляните, — обратился он к пухлой, довольно симпатичной блондинке, — как, по-вашему, Стивен Фостер[10] играл фолк?
Блондинка на удивление долго думала, прежде чем ответить:
— Пожалуй, нет. Но он использовал народные мотивы.
— Вот и я о том же. Фолк — это не то, что ты играешь; это то, как ты это делаешь. Невозможно просто сесть да написать народную песню, как невозможно спеть народную песню, выступая при фраке и белой «бабочке» в каком-нибудь дорогущем баре.
— Что же, тогда фолк не поет вообще никто?
— Сейчас — нет. Раньше было дело. И пели, и сочиняли новые куплеты, и постоянно находили новый материал.
Она уяснила для себя суть их разговора. Речь шла о Туини, и они на него нападали.
— А вам не кажется, что он великий исполнитель фолк-музыки? — строго спросила она блондинку. В ее мире преданность была несущей опорой. Ей была непонятна эта завуалированная дружеская подстава, и она считала своим долгом вступиться за него. — Чем он вам не угодил?
— Я его так и не слышала. Мы все еще ждем.
— Я говорю не о Туини, — сказал Нитц, очевидно, осознав свой этический промах, — то есть не только о нем. Я говорю о фолк-музыке в целом.
— Но этот Туини — он же фолк-певец, — сказала блондинка. — Куда же его определить?
Сконфуженный Нитц сделал глоток из своего бокала.
— Сложно сказать. Я всего лишь пианист для антракта… простой смертный.
— Но вам его музыка не слишком-то нравится, — понимающе подмигнув, произнес спутник блондинки.
— Я играю би-боп, — Нитц покраснел и отвел глаза от осуждающего взгляда Мэри Энн, — для меня фольклор, тот же дикси — дохлый номер. Эта музыка никак не развивается со времен Джеймса Меррита Айвза[11]. Назовите мне хоть одну фолк-песню, ставшую популярной с тех пор.
Теперь она рассердилась не на шутку. Она вся ощетинилась желанием защитить Туини, чтобы никто не смел посягать на его величие.
— А как же «Ol’ Man River»[12]? — спросила она.
Туини исполнял эту песню не меньше раза за вечер, и она была одной из ее любимых.
Но Нитц только ухмыльнулся:
— Понимаете, о чем я? «Ol’ Man River» написал Джером Керн[13].
Он прервался на полуслове, потому что в эту секунду послышались аплодисменты и на эстраде появился Карлтон Туини. Мэри Энн мгновенно позабыла про Нитца, блондинку и все остальное. Разговор повис в вакууме.
— Простите, — пробормотал Нитц. Он стал пробираться к своему фортепьяно; просто карлик, подумала она, по сравнению с громадой Туини.
— Моя первая песня, — мягко, нараспев громыхнул Туини, — рассказывает о горестях и ужасах, которые пережил негритянский народ во времена рабства. Возможно, вы ее уже слышали, — он выдержал паузу, — «Strange Fruit»[14].
Когда Нитц взял первые аккорды, по залу прокатилась волна возбуждения. И вот, сложив руки, опустив голову, наморщив раздумьем лоб, Туини начал. Он не закричал, голос его не зазвучал громче, он не взревел, не зарычал, не стал потрясать кулаками. Он задумчиво и глубоко прочувствованно говорил, словно обращаясь прямо к каждому из окруживших его людей; то было не концертное выступление, а личное общение высокой пробы.
Когда он закончил рассказывать им историю жизни на Юге, наступила тишина. Никто не хлопал; слушатели, теснившиеся у сцены, застыли в благоговейном ожидании, пока Туини обдумывал свой следующий выход.
— Мой народ, — начал он, — жестоко страдал от рабства и невзгод. Ему выпал несчастливый жребий. Но о своих лишениях негр слагает песни. И эта песня идет из самого сердца негритянского народа. В ней выражены его глубочайшие страдания, но в то же время и присущее ему чувство юмора. Потому что негр от природы счастлив. Для жизни ему нужно только самое простое. Вдоволь еды, место для ночлега, а главное — женщина.
Сказав это, Карлтон Туини запел: «Got Grasshoppers in My Pillow, Baby, Got Crickets All in My Meal…»[15]
Мэри Энн напряженно слушала, ловила каждое слово, не сводя глаз с того, кто находился от нее в паре метров. В последние месяцы она не была близка с Туини; она и видела-то его в основном здесь, в клубе. Она гадала, не для нее ли он поет; в словах песни она пыталась отыскать какие-то намеки на себя и на все, что между ними было. Но Туини, погруженный в себя, пел, как будто даже не замечая ее присутствия.
Сидевшая рядом с ней блондинка тоже слушала. Ее спутник не проявлял к происходящему ни малейшего интереса; он в задумчивости мял и катал кусочек воска, накапавший со свечи.
— И последней, — объявил Туини, закончив петь, — я исполню композицию, которая дорога сердцу каждого американца, будь то белый или неф. Она объединяет нас всех, потому что каждый из нас вспоминает ее в приближении дня, когда мы празднуем рождение Умершего за наши грехи — грехи людей всех рас и всех цветов кожи.
Полуприкрыв глаза, Туини запел «Белое Рождество».
Пол Нитц старательно выжимал нужные аккорды. Мэри Энн слушала, как он выколачивает из пианино мелодию, и силилась понять, что сейчас на душе у этих двух мужчин. Сгорбившемуся над клавиатурой Нитцу, казалось, едва ли не скучно — словно метлой метет, подумала она. Ее возмутило такое пренебрежение искусством. Неужели ему на все наплевать? Он как будто на сборочном конвейере… она злилась на него за то, что он предал Туини. Он вел себя просто оскорбительно; мог бы проявить хоть немного чувства. А Туини — о чем тот думал и думал ли вообще?
Ей показалось, что по лицу Туини пробежала почти циничная улыбочка; пустота, которая, возможно, была приглушеннейшей формой презрения. Но кому адресовалось это презрение? Песне? Но он сам ее выбрал. Людям, которые его слушали? По мере того как он пел, отстраненность уступала место страсти. В его голосе начинала пробиваться возвышенная сила, почти величие, и оно росло, пока не стало очевидно, что весь он вибрирует, трепещет от боли. В его искренности сомневаться не приходилось: Туини обожал эту песню. Она глубоко волновала его, и он заражал своим волнением аудиторию.
Когда он закончил, снова наступила тишина, после чего зал взорвался бешеными аплодисментами. Туини стоял — потрясенный, весь во власти своих чувств. Затем отчаяние постепенно отпустило его, уступив место обычному, слегка циничному равнодушию. Туини пожал плечами, поправил дорогой галстук ручной росписи и сошел с эстрады.
— Туини! — пронзительно окликнула его Мэри Энн, вскочив на ноги. — Где ты был прошлой ночью? Я заходила, тебя не было.
Слегка подернув бровями — две ухоженные черные полоски, — Туини принял к сведению факт ее существования. Он подошел к столику и встал, опираясь на стул, который освободил Нитц.
— Присядьте с нами, — предложила блондинка.
— Спасибо, — ответил Туини. Он развернул стул и уселся. — Устал.
— Ты нехорошо себя чувствуешь? — озабоченно спросила Мэри Энн; выглядел он действительно вялым.
— Не слишком хорошо.
Упав на стул рядом, Нитц произнес:
— Это «Белое Рождество» я ненавижу пуще всех из нашего репертуара. Пристрелить бы того умника, который его написал.
Туини сразу сник.
— Да? — пробормотал он. — Ты серьезно?
Потягивая из бокала, Нитц продолжал:
— Что ты знаешь о страданиях негритянского народа? Ты родился в Окленде, в Калифорнии.
К неудовольствию Мэри Энн, блондинка потянулась к Туини и спросила, обращаясь к нему:
— Эта песня про кузнечиков… это же еще Лидбелли пел, правда?
Туини закивал:
— Да, Лидбелли исполнял ее, пока был жив.
— А он ее записал?
— Да, — рассеянно отвечал Туини, — но сейчас эту запись не найти. Это более-менее коллекционная пластинка.
— Может, у Джо найдется, — сказала блондинка своему спутнику.
— Спроси его, — ответил спутник без особого воодушевления, — ты ж там почти своя.
Спор вокруг фолк-музыки возобновился, и Мэри Энн удалось перетянуть внимание Туини на себя.
— Ты так и не сказал, где был прошлой ночью, — обвиняющим тоном заявила она.
На лице Туини заиграла хитрая улыбочка, а его глаза, как обычно, подернулись тускло-серой пленкой безразличия.
— Я был занят. У меня что-то много дел последние несколько недель.
— Ты хочешь сказать, несколько месяцев.
В одно ухо слушая, как Нитц с блондинкой болтают теперь о Блайнде Лемоне Джефферсоне[16], Туини спросил:
— Ну как «Пасифик Тел энд Тел»?
— Паршиво.
— Печально слышать.
— Я собираюсь валить оттуда, — четким голосом проинформировала его Мэри Энн.
— Как — уже?
— Нет. Подожду, пока найдется что-нибудь. Я уже обжигалась.
— Хочешь вернуться в эту мебельную контору? Попроси их — они возьмут тебя обратно.
— Не подкалывай. Я и на спор туда не вернусь.
— Решай сама, — пожал плечами Туини, — твоя жизнь.
— Почему ты вышвырнул меня, когда я к тебе пришла?
— Я тебя не вышвыривал. Не припомню такого.
— Ты не позволил мне перевезти вещи. Ты заставил меня поселиться на другой квартире, а через неделю перестал оставлять меня на ночь. Мне приходилось вставать и уходить — вот что я имею в виду, когда говорю, что ты меня вышвырнул.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Ты в своем уме? Ты прекрасно знаешь, в чем дело. Ты несовершеннолетняя. Это уголовное преступление.
— В таком случае заниматься этим посреди бела дня не менее преступно, чем в три часа ночи.
— Я думал, ты все понимаешь.
— Заниматься этим…
— Не шуми, — предостерег Туини, бросив взгляд на Нитца и парочку. Теперь они завели дискуссию о современных атональных экспериментах. — Это ж было так — от случая к случаю. И свечку никто не держал.
— От случая к случаю? Временно?
Она рассвирепела, и по-настоящему. Потому что она-то помнила то, о чем ему удобней было забыть: и тот день, когда он взял ее в дом, и то, как их шатало по захламленным комнатам; как они, словно пара животных, возлегли посреди завалов в этой крысиной норе. Как раскаленное солнце поджаривало мух, ползавших по оконным рамам… и как они лежали, липкие от пота, ничем не покрытые, распростершись на кровати под этим палящим, слепящим светом, до праздного и беспечного оцепенения.
Там, в квартире на последнем этаже, они ели свой завтрак, вместе залезали в старую ванну, готовили и гладили, бродили голыми по комнате, играли на маленьком пианино, а по вечерам слушали радио и глядели на красный огонек настройки, устроившись вдвоем на диване — на продавленном, пыльном диване.
Хотя в этом деле, если верить Туини, она была не сильна. Она научилась — ее научили — перемещать центр тяжести с копчика на лопатки, чтобы повыше поднимать бедра. Но при этом она чувствовала исключительно напряжение мускулов; все эти опыты не приносили ей ничего, и дать в ответ тоже было нечего.
Все это очень напоминало то, как доктор однажды засунул ей в нос металлический зонд, чтоб удалить полип. То же давление, то же ощущение слишком большого предмета, который проталкивается внутрь; потом боль и немного крови… и кузнечики, стрекочущие в траве во дворе под окном.
Туини сказал, что проку от нее никакого: маленькая, костлявая и фригидная. У Гордона, понятно, своего мнения не было; некая вогнутость, лунка — это было все, чего он мог ожидать, это он и получил: не больше и не меньше.
— Туини, — сказала Мэри Энн, — нельзя притворяться, что между нами ничего…
— Не расстраивайся, — вкрадчиво произнес Туини, — а то пойдешь прыщами.
Мэри Энн наклонилась к нему, почти касаясь его лица своим маленьким аккуратным личиком.
— Чем ты занимался последние два месяца?
— Решительно ничем, кроме искусства.
— Ты живешь у кого-то. Дома не бываешь; однажды я прождала всю ночь, а тебя не было. Ты не пришел домой.
Туини пожал плечами:
— Я был в гостях.
Спор, происходивший рядом с ними, накалялся.
— Ничего об этом не слышал, — утверждал Нитц.
— Быть не может, — отвечала блондинка, — у вас что — радио нет? Каждый четверг Джо ведет передачу об этом на станции «Хорошая музыка из Сан-Матео». Послушайте. Он дает подробный разбор всего материала; он большой энтузиаст.
— Я пытался слушать эту музыку, — сказал Нитц, — но это не по мне. Вчерашний день.
Сохраняя молчание, Мэри Энн погрузилась в свои мысли; этот разговор ничего для нее не значил.
— Вовсе не вчерашний. Она и сейчас продолжает развиваться. Это тот же материал, что и у вас, только они иначе это называют. Мийо[17] в Окленде, или вот Роджер Сешонз в Беркли — поезжайте, послушайте его. Сид Хезель в Пало-Альто; он вообще один из лучших. Джо его знает… они старые друзья.
— А я думал, что, кроме Моцарта, ничего и нет, — сказал Нитц.
Блондинка продолжала:
— По воскресеньям, когда магазин закрыт, Джо устраивает что-то вроде концертов. Вам не помешало бы сходить.
— Вы хотите сказать, что туда кто-то ходит?
— Да, приходит человек пятнадцать. Он ставит пластинки — и атональную, и раннее барокко, что пожелают.
Блеснув голубыми глазами, она посмотрела на Туини.
— Я вас там видела, вы приходили однажды.
— Было дело, — признался Туини, — в антракте вы вынесли нам поднос с кофе.
— Вам понравилось?
— И даже очень. Это потрясающий магазин.
— О чем речь? — резко встряла Мэри Энн.
Она уже проснулась: разговор перестал быть абстрактным. Теперь он касался чего-то реального, и она начала прислушиваться.
— Новый магазин пластинок, — пояснил Туини.
Мэри Энн повернулась к блондинке лицом.
— Вы знаете этого человека? — спросила она, в спешке припоминая и магазин пластинок, и смутные очертания мужчины в жилете, твидовом костюме и с золотыми часами.
— Джо? — улыбнулась блондинка. — Ну конечно. Мы с ним старые друзья.
— Где вы познакомились? — Ее охватил странный ужас, как будто ей рассказали о каком-то жутком преступлении.
— В Вашингтоне.
— Так вы не здешние?
— Ну да, — ответила блондинка.
— И ему правда можно доверять? — Ей снова стало больно. Но теперь, спустя четыре месяца, боль уже не была такой острой. За это время рана немного затянулась и перестала кровоточить.
— Джо всю жизнь проработал в музыкальной индустрии, — сказала блондинка. — Его тетя в Денвере продавала арфы еще во время испаноамериканской войны. В двадцатые годы, когда вы еще не родились, Джо работал в «Сенчури-мьюзик» в Нью-Йорке.
— Не нравится мне там, — задумчиво произнесла Мэри Энн.
— Это почему?
— Мурашки по телу, — и, не желая продолжать, Мэри Энн спросила Туини: — Когда ты уходишь? Будешь давать еще одно отделение?
Туини задумался.
— Я, пожалуй, пойду лягу. Нет, второго отделения не будет. На сегодня я уже достаточно поработал.
Блондинка по-прежнему с интересом изучала Мэри Энн.
— Что вы имеете в виду? Чем вам не угодил магазин Джо?
Делая над собой усилие, Мэри Энн ответила:
— Дело не в магазине.
И это была чистая правда. Магазин ей очень понравился.
— Что-то случилось?
— Нет, ничего. — Она раздраженно замотала головой. — Забудьте, прошу вас.
Тут страх подступил снова, и она спросила у Туини:
— Ты правда туда ходишь?
— Конечно, — ответил Туини.
В это было сложно поверить.
— Но ведь это тот, о ком я тебе рассказывала.
Туини нечего была сказать.
— Ты… он тебе нравится? — спросила Мэри Энн.
— Он джентльмен, — убежденно сказал Туини. — У нас был интереснейший разговор о Баскоме Ламаре Лансфорде[18]. Он поставил мне его древнюю пластинку, записанную году в двадцать седьмом. Из своей личной коллекции.
Сбитая с толку двумя настолько разными образами, Мэри Энн сказала:
— Ты никогда не говорил, что туда ходишь.
— Зачем? Какой смысл? — Туини демонстрировал полное равнодушие. — Куда хочу, туда и хожу.
Пол Нитц больше не мог молчать.
— Как думаете, он мог бы дать мне пару наводок?
— Джо работал со многими молодыми музыкантами, — заявила блондинка. — В свое время он и мне очень помог — издал несколько моих вещей. Сейчас он тоже продвигает одного парня из Сан-Франциско; он нашел его в кабаке на Норт-Бич, а теперь записывает его песни и добивается, чтобы напечатали его альбом.