В первый раз он усомнился во власти воспоминаний над ним в те зимние вечера, когда солнце садилось слишком рано и мать его купала. Она усаживала его на забитую бельем корзину, раздевала, ее руки и бедра были совсем как страницы книг с цветными картинками. Она прижимала его к животу и мыла. Черная фея Динь-Динь сверкала на груди, линолеум под ногами блестел от влаги. Потом она сажала его на обитую лиловым плюшем крышку унитаза и рисовала по нему мелками из набора для игр в ванной; красные и голубые порезы сначала его пугали, но скоро они превращались в картинки, подобные тем, какими она украсила себя – сердечки, и змеи, и цветы. Потом она вытирала зеркало и держала его на руках, пока зеркало не запотевало снова. Он думал о силе небытия. Смерть матери стала образом его самого в девять лет, образом, возвращающимся теперь по дороге через Средний Запад: глухо жужжащий мебельный грузовик, и за окнами – голубое зимнее убаюкивающее пространство. Он думал о себе, вернее, о ребенке, одиноком ребенке.
Дома Барт набрал виргинский номер Изы. Номер оказался недействителен. Он позвонил в полицию, где его соединили с человеком, сказавшим, что среди жителей города она не числится.
Барт вытащил из-под умывальника бутылку. Нашел «Полароид». Он рассматривал высокие крепкие скулы Изы. Она напоминала ему луизианских креолок.
Он знал, что покидал других слишком легко и научился пренебрегать другими слишком быстро. Даймондстоун говорил ему, что только Бог снимет ношу с его плеч, и Барт в это поверил.
Но потом он просто ушел, потому что любовь привела его к невинности и подвела его к ней слишком близко, и не было больше места, куда требовалось идти в поисках Бога. И все же Даймондстоун, возможно, был прав, когда утверждал, что все желания должны слиться в одно. Возможно, Барт верил в спасение, даже теперь, пока снег принуждал мир к молчанию; он ждал человека, который бы принес в его жизнь смысл.
В середине января пришел теплый фронт, сделав сизое небо голубым, сугробы обнажили щебень и мусор и заполнили улицы грязью и тающим льдом. Он выполнял самую тяжелую работу на трелевке. Когда он сказал, что деньги Ливона украли, он соврал. Большую часть он потратил на грузовик и съем квартиры, пропил в баре, а остальное проиграл в карты на одной вечеринке. Зы, кузен, которого он не видел годами, подпоил его во время игры и заставил говорить об отце. На следующее утро Барт подсчитал остаток. Он подумывал о том, чтобы сбежать, не уплатив за квартиру. Вместо этого он попросил Зы найти ему работу и через несколько дней уже вышел. В его обязанности входило крепить тяжеленную цепь к пням и деревьям или подносить тяжести рабочим, хотя большую часть времени он просто стоял на морозе и ждал.
Когда стаял снег, все в трелевочном парке уже были сыты работой по горло, земля обнажилась, они работали по колено в грязи. Потом в пятницу по радио объявили о заморозках, ожидалось до минус сорока. Арктический фронт и чистое небо, сказал диктор, при всей этой воде Мэн может стать самым большим катком в США. Барт уже не помнил время года с грязью, запах земли, теплый ветер издалека, то, как чихал от солнечного света. Мать всегда смеялась, когда он, топоча, забегал в дом. Он подумал об Изе и о ребенке. Он еле сдерживал ненависть к самому себе. Он чувствовал, что мог бы связать тягачи цепью и стянуть лес и холмы, как простыню, с кровати. В обеденный перерыв он вытащил из-под сиденья грузовика бутылку.
Позднее, дотащив цепь до дерева, он крикнул водителю, что можно тянуть, прежде чем успел убрать руки. Звенья цепи раздавили кончики двух пальцев. Он заорал, собрались люди, и он ударил водителя; тот извинялся, но уверял, что Барт сам виноват. Бригадир послал Барта в госпиталь и попросил не возвращаться, когда закончится оплата по страховке. Кончики пальцев с ногтями ампутировали, слишком серьезное увечье. Когда он парковал машину возле дома, Мигель сидел на ступеньках.
Ты поранился?
Да уж, но это чепуха. Барт сообразил, что его выдала бледность.
Такое случалось и с отцом. Много раз. Наверное, это нормально, если работаешь с машинами.
Наверное. Как продвигается книжка?
Нормально. Если не считать, что родители ссорятся.
А.
Где ваша жена? Она рожает в больнице?
Нет. Поехала навестить родню.
Дома Барт не принял болеутоляющее и не пил. Пальцы пульсировали. По резинке трусов собрался пот. Он сел и отдался боли, нерв был точно оголенный провод под током. Словно в руке скопились все известные ему чувства.
Впервые желание бросить пить возникло у него в Национальном парке около Натчиточеса. Тогда Барт с неделю спал под столом для пикника. Он уже забыл, каково так жить. Ему хотелось разорвать все в клочья, надеть свежую одежду, поесть, лечь и заснуть, начать все сначала. Он хотел пробудиться от такой жизни и все обдумать. Всегда ли он боялся действовать? Он знал, как легко эмоции затмевают рассудок.
Барт встал и принялся упаковывать вещи. Он отправится в Виргинию и отыщет Изу. Он взял «Полароид» и в шкафу натолкнулся на сумку. Там лежала тетрадь Изы и старые документы. Джуд Уайт. Даже по фото паспортного формата Барт мог судить о размерах этого человека, плоское лицо, вытаращенные глаза, бессмысленные и могущественно-невинные, некто, кто не мог быть иным. Барт почувствовал, что устал. Ему надо лечь. Уродство этого человека прожгло его и наполнило печалью, беспомощностью перед неотвратимостью их жизней.
Во сне он метался, и снилось ему болото, грязь, которую он ощущал до самого дна. Он знал, что в окружающей его ночи присутствовал кто-то еще, и сначала решил, что это Даймондстоун. Но присутствие этого кого-то обладало притяжением, которое ребенок ощущает рядом со взрослым. Он не мог двинуться и ждал, вспоминая во сне отца, неизменное воспоминание все эти годы – огромный человек, смотрящий на него с другой стороны улицы. Он хотел убежать, нырнуть в темную воду.
Он проснулся. Освещенное окно было украшено ледяными узорами. Он открыл дверь, холод обжег виски и пополз по волосам. Небеса казались слишком прекрасными, луна – тревожно-ясной, полная, но с легким полумесяцем на краю, будто белое чуть расплылось на ярко-синем. Казалось, мир накренился, пустынный, нагой на холоде, расплывчатые ледяные сады выбросили побеги на промокшей стоянке. Он вернулся в дом. На буфете стояла недопитая бутылка бурбона. Он вылил содержимое в раковину и вернулся в постель.
Снова ему снилось болото, месиво безмолвной грязи. Он стоял на коленях и глядел в воду, жаждущий как никогда доселе. Он проснулся, встал, облокотившись на стену. Руки дрожали. Он добрался до ванной. Включил свет. Он давно не брился. Кожа была в рытвинах, старая. Он держался за раковину. Грудь походила на бочку, руки опухли после месяцев непосильного труда. Он смотрел на серьезное крупное лицо. Он убил человека и, может быть, станет, да, наверное, уже стал отцом. И можно ли после этого все еще осознавать себя мальчиком?
Он подошел к двери. Начинался снег. Он поднял трубку и позвонил в полицию. В этот раз ему ответил другой человек, который нашел фамилию Изы. Он был краток и сказал Барту, что перезвонит. Через двадцать минут зазвонил телефон. Теперь человек говорил медленно, с паузами, повторяясь. Барт не отвечал. Человек продиктовал адрес в пригороде Нью-Йорка. Но потом, к удивлению Барта, продолжал говорить. Постепенно Барт сообразил, что речь идет о ребенке.
Он оделся и натянул куртку. Стащил сумки к порогу, над замороженной грязью хрустел лед. Обогреватели в грузовике ревели. Его держала только боль. Сколько раз он мечтал исчезнуть в одно последнее мгновение. На этот раз он вел машину осторожно, догоняя задние огни машин и замедляясь, прежде чем нажать на газ.
Он полагал, что ненавидит себя, или это означало всего лишь ответственность? Все, что требуется от человека в жизни, требуется только потому, что ничего нельзя исправить. Он миновал кладбище, потом вернулся и остановился около ворот. Он не выключил зажигание. Он вылез из машины и пошел между могилами. Под сапогами трещал снег, пустоту ночи он замечал краем глаза. Однажды он сказал Изе, что отца звали Бартелеми, но это была неправда. В день похорон матери он заметил памятник в старой французской части кладбища. На нем было выбито имя Бартелеми. Поскольку он не знал имени отца, то решил, что это – самое подходящее и что его имя должно произойти из этого имени. Может, оно просто ему понравилось. Это была мальчишеская уловка.
Он смутно помнил цветущие деревья и каменное здание. Теперь он их видел на фоне леса. Рука на холоде болела. Растаявший снег обнажил большинство надгробий. Ему не понадобилось много времени, чтобы найти то, что он искал. Эми Белью Грэй. 1951–1976. Он осторожно опустился на эту затерянную, непосещаемую землю. Он подумал об Изе, как о ком-то, кто мог бы его спасти. Он коснулся материнского надгробья. Ей было двадцать пять. Он сосчитал годы. И тогда понял, что ее больше нет.
Виргиния – Луизиана
Февраль 1994
Южная автомагистраль около Вашингтона казалась военизированной внеземной цивилизацией – бетонные стены и заграждения по обочинам, желтое небо, разноцветные огни в туннелях, пригородные объезды, подобные разбегающимся галактикам. Город был жутковато пустынен. Воскресенье. Все улицы с приземистыми домами, похожими на бункеры, выглядели одинаково. Его мечта о старой Америке находилась далеко. Он никогда не был так беззащитен перед болью. Он думал, что он будет тем человеком, сумевшим уничтожить себя.
Старый доктор в больнице все объяснил. Потом были анализы крови и подписание разных бумажек. Слова и шепотки, гулкие коридоры. Несколько часов никто не замечал ни машину, заглохшую на разделительной полосе, ни сугробы, ее остановившие. Годами Барт, пока не сдастся, будет пытаться найти слова, объясняющие все это; он всегда мечтал, чтобы она закрыла глаза и увидела звездное небо. Это чудо, говорил доктор, как все обернулось.
Барту пришлось задержаться, чтобы оформить все бумаги. Впервые он без труда удерживался от пьянства. Медсестры заставили его проводить с ними дни, чтобы он научился. Они же собрали ему сумку, явно волнуясь, не давали уехать, пока не научат всему. В сумке лежали пакеты с детским питанием, книги, одна женщина даже принесла из дому детское автокресло.
Это было чудо, повторил он. Он вспомнил, как Даймондстоун сказал: мы возносимся благодаря несчастьям. Потом он какое-то время ни о чем не думал. В Виргинии он остановился у дома. Дверь не была заперта. От слабого дрожания первых же ступенек остановился как вкопанный. Место было похоже на голый каркас, комнаты ободраны до стропил, голые провода и изоляция. Он думал, что она вернется. Он рискнул прийти сюда в надежде, что найдет что-нибудь принадлежащее ей и он сохранит на память. Но там оказался только конверт в оберточной бумаге из детективного бюро.
Он ехал на юг весь день, останавливаясь, только чтобы смешать детское питание или успокоить то, что не хотело спать или плакало. К вечеру он добрался до места, где потеплело. Он въехал в Луизиану. Он чувствовал, что спокоен, даже крепок. К вечеру он снял комнату в мотеле. Она была спокойным ребенком.
Какое-то время он наблюдал, как она спит, потом вышел наружу. Ночные звуки исходили из болота за шоссе, застоявшийся мрак был подсвечен кругами света. Ему было двадцать шесть. Провода на столбах висели на фоне неба, почти невидимые. Он пересек пустое шоссе. Проехал грузовик, что-то тарахтело в кузове. Он стоял у кромки грязи, на траве, отражение на воде мерцало за деревьями. Он знал это место. Все вдруг стало ясным и простым, это маленькое существо было его частью. Возможно, Даймондстоун и вправду верил, что единственной силой – большей, чем все страдания мира, – является Божья любовь. Барт в этом уже сомневался. Еще один грузовик проехал мимо, накапливая темноту, позволяя ей расплескаться еще сильнее, чем раньше. Мимо проносился влажный воздух. Он подождал еще, просто позволяя себе дышать. Потом вошел в номер и лег спать.
Книга вторая
Часть первая
Квебек
1918–1963
До конца жизни Жоржина помнила свою юность – задумчивость над Библией, ветер с залива и белесый можжевельник, грохочущий лед на камнях речных перекатов. Девочкой она никогда не заходила дальше, чем на пять миль, – ни по суше, где стояли обшитые досками дома, разбросанные между устьем реки и водопадом величиной с амбар, ни по морю, где на миг, короткий, как оптическая иллюзия на ревущем берегу, возникала деревня Джерси. Все это принадлежало ей. Она знала историю, соблазн и порыв, принесший сюда семьи из Гаспези или с близлежащего острова Антикости, первое поселение, когда в шестидесятые годы девятнадцатого века некий капитан Фортин обнаружил у Ридж-Пойнта косяк трески. Название Ривьер-о-Тоннер, любила она уточнить, пошло не от первого водопада, там, где заканчивались домики, а от другого – за три мили в глубь суши, двести футов высотой и с весенним ледоломом, шумного достаточно, чтобы оценить его громоподобность.
Сначала она жила ради соленого дыхания залива и горного воздуха. Рослая и плечистая, она предпочитала темные платья, подчеркивающие ее руки – большие, как у отца. Еще девочкой она узнала, что ни одно призвание не сравнится с жертвенностью. Мать умерла в родах, а отец нуждался в помощи Жоржины – в уходе за домом и за младшей сестрой. Жоржина наслаждалась, качая воду на заре, вдыхая запах спичек, когда разжигала печь, с удовольствием шила одежду для сестренки. Работала она без устали, расширяла сад, разгребала труху прошлогодней сгнившей листвы. Она носила старые отцовские сапоги и каждый полдень, возвращаясь домой приготовить обед, отколупывала четкий отпечаток песчаной грязи сначала с одной подошвы, потом с другой. А на следующий день, когда грязь подсыхала, сметала ее с порога. Рожденная в тысяча девятисотом году, она была уверена, что переживет столетие, и называла его «хилым близнецом». И отец, и младшая сестра, и даже смутное воспоминание о матери говорили ей, что она должна защищать их, заботиться о них еще лучше. Она знала, что священные книги требовали кротости, скромности, и в церкви просила отпустить грех гордыни, чтобы укрепить дух, уверяя, что не стоит ее опасаться.
Когда ей исполнилось восемнадцать, разразилась эпидемия гриппа – считалось, что болезнь зародилась в окопах войны, а затем двинулась по всему миру. На Западном побережье умерли сотни тысяч, в Бостоне и Вашингтоне не хватало гробов. Не слишком беспокоясь о себе, она не беспокоилась и о других. Она смотрела, как в город въехали черные занавешенные повозки, сначала одиночные, потом повезли целые семьи – Жандроны, муж, жена и все пятеро детей, половина семейства Левек, Лапьеры и Бурки, и один бог знает кто еще. Отец решил, что семья останется дома, пока все не наладится. Однажды вечером они услышали, как кто-то поднялся на порог, Жоржина подошла к двери и увидела в дверном оконце, что это Жером Марсо, сосед. Отец читал вслух анекдоты на последней странице газеты, хотя все их давно слышали. Сестра прекратила расчесывать волосы, и масляная лампа отбросила на них серебристое кольцо, как будто волосы были частью льющегося света. Падал первый в том году снег, Жером прислонился к дверному косяку и барабанил, хотя Жоржина уже подошла к двери. Изо рта у него выплывало заиндевевшее облачко, а лицо казалось морщинистым и плоским; он снова застучал. В руке он держал четки с распятием и бил ими по стеклу.
Мы не можем его не впустить, сказал отец.
Та ночь и стала началом зимы. Желтые крылья заката показались в далеком разрыве туч, озаряя волны поземки, накатывающие с залива; дверь открылась, будто крышка на банке, впустив поток холодного воздуха. Губы у Жерома были синие, он рассказал, что все умерли, его жена, и дочь, и сын. Сестричка Жоржины смотрела на него черными испуганными глазами. Потом, когда все заснули, Жоржина оставила постель и легла к сестре, уткнувшись в ее волосы, потом подняла их и позволила тяжелым прядям упасть на свои щеки. Во мраке брехали деревенские собаки.
Через две недели утренний свет взболтал облака, упал ей на веки, и она проснулась, выдыхая изморозь, по-прежнему не чувствуя лихорадки. Через распахнутую заслонку ветер насыпал на полу полукруг пепла из дымохода. Впервые за неделю она развела огонь и снова начала есть. Из деревни пришел человек и вынес тела, а в мае она смотрела, как вместе с сотнями других закапывают отца и сестру. Июнь казался призрачным. Она вышла из дома и пошла по тысячелистнику и лопухам, заполонившим сад. Всю ночь она шла, через пихты и тополя, через заросли линней, «заячьей капусты» и крапивы, которую она выдирала голыми руками, обжигая кожу. Деревенские собаки лаяли на безмолвное мерцание света над заливом, на магниевые вспышки в облаках. Она вышла из зарослей, собаки погнались за ней, а потом сели, окружив кольцом, и она остервенело прогнала их палкой.
В воскресенье после службы прошел слух, что в городе появился человек по имени Эрве Эрве, что он ищет девушку в жены, что у него дома остались дети под присмотром старшего из двенадцати детей. Он и сам стоял там – в желто-бурой рубашке с рукавами, закатанными до локтей, в капитанский фуражке набекрень. На глазу у него была повязка, как у пирата, и он был на голову выше, чем остальные мужчины, на которых он смотрел так, будто они не осмелятся ответить ему взглядом. Из нагрудного кармана торчали ряды черных сигарет.
Она догнала его на скалистом склоне над доками. Тучи неслись так, что тени над побережьем походили на летящих чудищ. Я буду вам женой, сказала она ему. Он взглянул на чистый подол ее платья, а потом оглядел ее с ног до головы, остановившись взглядом на шее, потом на лице. Так и стоял и курил. Она же глядела на его мускулы под закатанным рукавом. Он кивнул и показал жестом, чтобы она шла рядом. Так они и вернулись в церковь, где он поговорил со священником, даже не зная ее имени, хорошо, что их было всего трое и можно было показать пальцем. На следующий день, когда с формальностями было покончено, они вернулись в дом. Потом она помогла загружать лодку. После чего они и сами в нее сели и поплыли на юг по реке Святого Лаврентия в город, который, казалось, держался на вывешенных рыболовных сетях, где стояла ферма, заставившая ее подумать о грязи.